- Кто здесь?! Поняла - это тот, кто бывает всегда, тот, кого она не видит, но чувствует и во сне, и наяву, тот, кого она только что призывала. Комсомолка Стюра Панарина крестится во тьму - чур меня! - Странные вы, люди, существа, - голос наполняет спальню, он звучит отовсюду, и не определить откуда. – Верите чужим словам и не верите собственным чувствам. - Кто ты? – голос женщины обрёл уверенность, хотя она ещё сильно сомневается: может сон такой реальный. – Как попал в мой дом? - И мой тоже, - прокатилось по потолку. – Нет, прежде всего – мой: ты можешь переехать, а я обречён здесь жить вечно. - Ты – домовой? Ты – дух что ль? – удивилась хозяйка. - Если ты не ответишь на мою любовь, я умру и тогда обрету тело. Ты можешь поискать его и найти. А пока что я – плод твоего воображения. Я такой, каким ты меня представляешь. - Я не узнаю твой голос, хотя не скрою – приятный. - Ты сама его выдумала. - Я мужиков на порог не пускаю, для них у меня топор в сенях приготовлен. - Я знаю о твоём зароке. Поверь – это лишнее. Я – твоя защита. - Так ты вроде ангела-хранителя здесь? - Можешь не беспокоиться за свой дом, за свой скарб, уходя на работу - надёжней меня сторожа нет. - Вот это мне нравится! – развеселилась Стюра. - Я не шучу. Взявшись за топор, становлюсь страшнее зверя дикого – злым, сильным, беспощадным. - Ведь ты же дух. - Я могу материализоваться, стоит только подумать обо мне. - Чертовщина какая-то! Слушай, а как ты с Боженькой, в ладах? - Бог – это вселенная. Мой мир – этот дом и только. В этом доме я – бог. - Так ты ж мой вымысел…. - Мой дух сам по себе, моя плоть – твой вымысел. Голос был приятный, ласковый. Стюре нравился его тембр. - Я хочу тебя увидеть, - капризно сказала она. - Смотри. - Где? Как? - Как хочешь. - Прикоснись ко мне. - Куда? - Сюда, - Стюра приспустила бретельку с плеча, оголив грудь. И почувствовала, будто чья-то ладонь прикрыла её наготу. Ничего не видно, лишь вздрагивает и деформируется грудь, шевелится сосок, и сладкая истома побежала по телу. - Довольно, - Стюра махнула рукой, но рассекла лишь воздух. – Покажи своё лицо. - Смотри в зеркало, - голос будто тише стал, тревожнее. Взволновался, удовлетворенно подумала женщина. Она встала и прошла к трюмо, ощутив босыми ступнями ворс ковра. Не сплю, ей богу, не сплю! Из полумрака зеркало отразило её самую. Сорочка белая, растрёпанные волосы…. Вот только лицо… Ближе придвинулась Стюра и увидела худые щёки с глубоко сидящими глазами, чувственные губы и изрезанный морщинами лоб, увенчанный беспорядочной копной густых светлых волос. Светлых – у неё-то тёмные! Так вот он каков – мужчина её грёз! - Ой! – Стюра метнулась на кровать и забилась под одеяло. – Я тебя не знаю. - Ты меня выдумала, - Голос звучал печально. – Не бойся. Доверься мне. Успокоившись, тщетно уводя взгляд от зеркала, Стюра сказала: - Наверное, ни одна баба не жила со своим домовым.
- Ошибаешься, - Голос зазвучал ближе, добрее, мягче, – если женщина нравится, Дух обладает ею, но обычно не открывается. Если ты всё ещё боишься меня, я буду любить тебя так, что ты и не почувствуешь моего присутствия. - Нет уж! Дудки! – Стюра откинула одеяло, закрыла глаза, напряглась всем телом и тут же расслабила его. – Иди ко мне. Луна выплыла из-за крыши сарая. Проникнув в спальню через тюль на окнах, её свет нарисовал два серебристо-белых прямоугольника на полу и придал всему в комнате такой же серебристый оттенок. Красивая обнажённая женщина спала, разметавшись в кровати, и тихо постанывала во сне….
4
Николай скупо писал из своего заточения. Но однажды порадовал - срок будет заканчивать на «химии», а там разрешены побывки по выходным. Квартира была тщательно прибрана и жарко натоплена. Хозяйка поджидала дорого мужа, который наконец-то должен появиться на пороге своего дома. Снова и снова она бросала взгляд на часы, радуясь мысли, что с каждой минутой приближается время их встречи. Взялась за шитьё, что всегда действовало на неё успокаивающе. Вот, наконец, к дому подъехал автомобиль, хлопнула дверца, под окнами послышались шаги, затем на крыльце затопали, отряхивая снег. Стюра отложила в сторону своё рукоделие, поднялась с кресла и направилась к двери, чтобы встретить мужа поцелуем. - Здравствуй, дорогой! - Привет, - ответил он, как говорил всегда, возвращаясь с работы. Она взяла его телогрейку и повесила на вешалку. Потом он ел, как обычно, а Стюра сидела напротив. Для неё такие минуты были самыми счастливыми в прежней жизни. Ей нравилось сидеть рядом и после долгих дневных часов разлуки просто ощущать его близость, просто греться в лучах мужниного внимания и тепла, исходившего от него. Он ел и рассказывал о своей тюремной жизни. Говорил о вещах страшных и жестоких и ни разу не взволновал голоса, только на лбу у него выступили капельки пота. Слеза скользнула по его худой щеке. А Стюра понимала, что ей остается, только молча слушать, что все слова утешения тут бесполезны. После его рассказа наступило молчание. Молчание из разряда тех, что давят на душу. Молчание, от которого кажется, что кто-то рядом умер. Наконец он спросил: - Ну, а как ты тут без меня? Ждёшь? Честно? Слова его были просты, но голос утратил уверенность. Она молчала, не смотрела на него, а слёзы одна за другой катились без препятствий по её щекам. - Вижу. Верю. И никогда не сомневался. Он нежно обнял её и привлёк. Её губы слегка дрогнули. Она хотела рассказать мужу о своей жизни, о своих бедах и горестях, но не успела. Дикая мужская страсть, копившаяся годами, прорвалась в нём. Он набросился на неё насильником, потащил к кровати, на ходу срывая одежду. Она пыталась отвечать на его грубые ласки, но не успевала за его действиями. Потом просто лежала, закусив губу, пытаясь ощутить хоть толику удовольствия. Потом просто лежала рядом со спящим мужем, прощая его за грубость и утешая себя тем, что ему было хорошо. Новый день не задался с утра. За окном завьюжило, разыгралась настоящая пурга, и к полудню напрочь замело, забило снегом. Не пришёл из райцентра утренний автобус, не пробился и дневной. Николай запаниковал - опаздывать из побывки ему никак нельзя. - Сходи в МТМ, попроси ребят на тракторе подбросить: трактор-то пройдёт, - советовала жена.
Николай на минуту задумался, но потом решительно мотнул стриженой головой: - Да ну их, просить кого-то. Пешком пойду до Формачёво - туда ближе будет, чем до Увелки. На вечернюю электричку успею. Стюра не стала отговаривать, лишь взглянула за окно и передёрнула плечами: - Страсть какая! Прощались сухо. Николай, поцеловав жену, сказал: - Доберусь удачно, может, на следующие выходные снова отпустят. - Дай Бог. Постой, провожу за околицу. - Не надо: долгие проводы – лишние слёзы Хлопнула входная дверь. Стюра опустилась в кресло и глубоко задумалась. В чистом поле пурга не злобствовала – властвовала. Колючим снегом хлестало со всех сторон, пронизывающий ветер проникал во все щели, обжигал лицо, слепил глаза. Знакомые с детства места - поля, колки, перелески – вдруг перестали узнаваться. Не много времени прошло, как скрылось за спиной родное село, а Николая уже терзали сомнения: верно ли он идёт? Пенял себя за гордыню: Настя была права – надо было сходить к ребятам в МТМ. В одном месте, провалившись глубоко в сугроб и чуть не угодив в полынью, понял, что забрёл в болото. Страх близкой смерти бездумно погнал его прочь и вперёд и отнял последние силы. Не одолев возникший перед ним неведомо откуда снежный косогор, Панарин упал отчаявшийся добраться до людей и выжить. Наверное, долго он лежал с закрытыми глазами, коченея, а когда открыл их, над головой на ветке куста увидел ворону. Она, моргая белой плёнкой своих круглых глаз, смотрела на него, наклонив на бок голову. Николай зажмурился, чтобы не видать этого неприятного, точно в кошмаре, круглого птичьего глаза. Но едва он смежил веки, как длинный вороний клюв едва не ткнулся ему в переносицу. Он с испугом открыл глаза и опять встретился с пристальным взглядом вороны. С хриплым ругательством Панарин протянул руку и…. схватил собственную шапку. Как она попала на куст? Да ещё умудрилась мигать вороним глазом. Галлюцинации. Страшный грохот обрушился на землю, заметался снег в испуге. Совсем близко над головой пронеслась электричка, гремя колёсами по рельсам, мелькая ярко освещёнными окнами. «Опоздал!» - печально усмехнулся Николай, но мысль о спасении из чуть теплящегося подозрения стремительно стала перерастать в твёрдую уверенность, придала ему сил. Он вскарабкался на насыпь, спотыкаясь, побрёл по шпалам вслед за умчавшейся электричкой. Вскоре вышел на маленькую станцию Формачёво. Она была всё такой же, как и в дни его бездумной юности, когда их, мальчишек-безбилетников, для профилактики ссаживали с электрички строгие контролёры за остановку до конца пути. Знакомый, почти родной, кирпичный вокзальчик с фонарём над входной дверью. В тупике урчит дизелем тепловоз. Вдруг в Челябинск пойдёт? Вот было б счастье! Николай поднялся к двери, крикнул, распахнув: - Начальник! Никого. Поднялся, захлопнув стальную дверь. Прошёл в машинное отделение. Никого. Как приятно пахнет мазутом! Как тепло у выхлопного коллектора. Чёрт с ним, машинистом – сам найдётся. Николай присел спиной к тёплой трубе, вытянул ноги и почти сразу же уснул.
5
В трубе завывал ветер. Как там Коленька? Дура она, что отпустила его в такую пургу. Может сбегать к ребятам-механизаторам? Неужто бросят друга в беде? Тревога за мужа нарастала.
Чтобы отвлечься, Стюра стала убирать посуду со стола. Потом спохватилась – нельзя на проводинах: не будет удачи в пути. Прошла в спальню. Разделась. Неприбранная постель ещё хранила запах мужского тела. Она скомкала простынь, уткнулась в неё носом. Вот оно, женское счастье – ждать и терпеть. Пофорсить перед подругами мужниным обожанием, а потом ублажать его у плиты да в постели, возвращая плату за право зваться супругой. И так день за днём, пока любовь может быть платой. А потом она станет обязанностью, и её будут брать походя, когда вздумается, помимо воли и желания. И, наконец, настанет время, когда любимый муж скажет: - Ты, корова, сидела бы дома – куда с такой на люди. Тяжёлый вздох прокатился по комнатам. - Ты здесь? – спросила Стюра, не отрывая от простыни заплаканного лица. – А я вот мужа проводила. Тяжко мне. Поговори со мной. - И мне тяжко, - тяжёлый голос проник из подпола. – Я плачу над тобой: сегодня ты умрёшь. - Я? Умру? – страх стал подкрадываться к Стюре. – Ты что, спятил? Почему я должна умереть? - Я не хочу тебя с кем-то делить. - Но ведь он муж. - Ты не любишь его. - Люблю! - Врешь! - Иди к чёрту! - Не бойся, - Голосу вернулась прежняя нежность. – Ты уйдёшь в мой мир, мы сольёмся навсегда в единое и будем оба счастливы. - Нет, ты, правда, чокнулся. – Стюра начала беспокойно оглядываться. – Я не хочу в твой мир. Мне ещё рано в твой мир. Я хочу жить с Панариным, родить ему детишек. Уходи, где был - я тебя не звала. Будто сквозняком прошлось по спальне. И через минуту тяжёлый удар в дверь со двора. Кто там? Неужто Коля вернулся? - Коля! – Стюра сорвалась с места и кинулась в сени, у запёртой двери остановилась, прислушалась. – Кто там? За дверью лишь вой ветра в проводах да шорох снега. Вот ставня скрипнула. Показалось, ребёнок где-то плачет. На чердаке что ль? Или под полом? Чёрт! Проделки домового. Вот влипла-то, доигралась! На миг мелькнула мысль: вот она дверь – рвануться, распахнуть, бежать к людям, всё рассказать. Пусть считают сумасшедшей, пусть посадят в психушку – лишь бы подальше от этого кошмара. - Даже и не думай, - голос раздался за спиной прямо над ухом. Стюра вскрикнула и метнулась в угол к топору. - Не подходи! - Я изуродую тебя этим топором. Я изрублю тебя на кусочки и сожгу в печке. Ты предала меня. Смерть тебе! Смерть! – Голос гремел по всему дому. Неведомая сила вырвала из её рук топор, и он заплясал в воздухе перед её лицом, тускло поблёскивая в полумраке отточенным лезвием. Стюра нырнула под него, одним движением откинула запор и, как была – босиком и сорочке, понеслась двором по колючему снегу. От калитки её отбросила всё та же неведомая сила. Стюра упала, но через мгновение вскочила и, вопя во всё горло: «Помогите! Коля!», по шаткой приставной лестнице полезла на крышу дома. Лишь несколько ступеней одолела несчастная женщина и ткнулась головой во что-то острое и холодное, и это было последнее ощущение в её жизни, потому что именно в этот момент топор, занесённый чьей-то рукой, разрубил ей затылок. Она упала между ступенек лестницы, обагряя белый снег своей горячей кровью…
В доме напротив супруги Пироговы сидели у телевизора, когда раздался истошный женский вопль. - Я так и знал! – сказал Иван Пирогов, хотя, что именно он знал – не пояснил. - Дуня, запри за мной дверь. - Ни за что в жизни! – воскликнула его отважная супруга. – Ни за что в жизни я не отпущу тебя туда одного. Они вместе оделись. Он пошёл вперёд, увлекая её за собой и не пуская вперёд. - Ничего страшного там не должно произойти, - боязливо шептала она. – Николай никогда не поднимет руку на жену: не такой он парень. И Иван засомневался: - Зря мы идём: мужик бабу учит, чего там смотреть. - Об этом я даже думать не хочу. Нет, там что-то другое. Пойдем, посмотрим, может, помощь нужна. Держась друг за друга, они вышли на улицу. Из соседнего двора, где надрывался могучий собачий лай, рявкнул басом Илья Плотников: - Кончайте шуметь, гады! У Панариных было тихо, и Иван подумал - уж не на них ли шумит сосед? Он окликнул Плотникова, и Илья вышел на улицу в распахнутой, накинутой на плечи телогрейке. Его собака, лишь минуту помолчав, вдруг перешла на вой, и это сразу же привнесло в обстановку зловещую ноту. - Стюра! Эй! – окликнула Евдокия Пирогова. Ни во дворе, ни в светящихся окнах дома не замечалось никаких признаков жизни. - Угомонились, - мрачно покачал головой Плотников. - Пошли и мы, - повлёк жену домой Пирогов. – Чего тут выстаивать на морозе. Его вдруг потянуло зевать, как алкоголика к рюмке. - Чегой-то, Илья, собака твоя развылась? – спросила Евдокия. – Не иначе - к беде. И видя, что мужчины остановились, обдумывая её слова, прислушиваясь к собачьему вою, как будто бы он только что раздался, продолжила: - Вечно вы, мужики, чего-то боитесь. Быть свидетелем не позорно. А может, там человек попал в беду, может, ему помощь нужна. - У твоей жены просто талант заставлять всех чувствовать себя сукиными сынами, - проворчал Плотников и, сплюнув на снег, пошёл к Панаринским воротам. – Я сейчас потолкую с этой бабой. - Ты ей не муж, - поджала губы Пирогова. – А она тебе не баба. - Для меня все бабы – бабы, - упрямо бубнил Илья, заглядывая в щели ворот. Иван помог ему перелезть через калитку, и сам вошёл в уже открытую. Следом Евдокия. Стюра Панарина лежала на снегу под лестницей в одной чёрной ночной сорочке, полупрозрачной, да к тому же завернувшейся на грудь. Глаза её были закрыты. Губы, а также голые ноги и живот слегка посинели. Лицо – самого что ни на есть землистого цвета в местах, где не было залито кровью. Рана выглядела ужасно. Голова у неё была сплошным кровавым месивом, и чуть было не разворочена на две половины. Даже на лбу кожа была рассечена и по краям заметно вспухла. - Вот её чем, - хрипло проговорил Плотников. На снегу валялся топор, будто вымазанный в земляничном варенье. От всего увиденного сердце Евдокии Пироговой полетело куда-то вниз. Её начало знобить, и, зябко поводя плечами, она крепко обхватила их руками. Дрожь, однако, не унялась. Тогда Евдокия на минуту закрыла глаза, чтобы обрести своё профессиональное обладание медицинской сестры. - Ей уже не помочь, - сказала она непослушными губами. – Надо вызвать милицию.
- Это верно, - откликнулся Плотников, хмуро поглядывая на распахнутую дверь дома. – Это их работа. Только когда перед домом собралась толпа, несколько самых отчаянных мужиков вошли в дом. Николая Панарина там не было.
7
Навстречу милиции из села в райцентр вышел бульдозер. Прошло немало времени прежде, чем у Панаринских ворот остановилась служебная машина. Двое в форме прошли во двор, но вскоре вернулись. Один сел в «уазик» и низким монотонным голосом стал докладывать в микрофон о случившимся. А другой стал опрашивать селян и записывать в блокнот желающих стать свидетелями. Вскоре ночь вспороли фары ещё нескольких машин, прибывших к месту происшествия одна за другой. Пять-шесть местных женщин толпились у ворот. Они видели, как работали эксперты в доме и во дворе, как после их суеты Стюру Панарину на носилках подняли в машину и увезли. Служебная собака, покрутившись по селу и взволновав всё псовое население, ничего не обнаружила и вскоре уехала вместе с оперативно-розыскной группой. В опустевшем доме следователь Логинов начал допрос свидетелей. Первыми пригласили Пироговых. Иван, высокий, худой, с удлинённым лицом и выразительными глазами, был очень черноволос, причём волосы росли не только на голове, но и на руках, и на тыльных сторонах ладоней. От всего его облика веяло какой-то угрюмой недоброжелательностью. Он медленно качал головой из стороны в сторону, упрямо отрицая очевидное: - Не верю. Его жена с застывшей на лице печатью сострадания, чуть ослабленной улыбчивой линией рта и чутким выражением глаз испуганно посматривала на него. Было очень заметно, что они супруги, постоянно ощущают присутствие друг друга, ищут друг у друга поддержки, что бывает лишь у пожилых пар. Тем не менее, мнения их разделились. - Земля без неё не стала чище, - сказала Евдокия Пирогова. - Что вы хотите этим сказать? – вскинул на неё пронзительный взгляд следователь. - О ней в последнее время плохо говорили по селу. Но я ничему не верю. Да и нечему было верить - Настенька не такая. Я всегда её любила. На меня это обрушилось, как удар. Я не могу спокойно думать об этом. - Значит, это убийство на почве ревности? - Боже милостивый! – воскликнула Пирогова. – Они так любили друг друга. - Кто же это сделал? – спросил следователь и, не дождавшись ответа, спросил. – Кроме Панарина вроде бы и некому. - Это вы зря, - возразил Пирогов. – Я знаю Колю - он мне был, как младший брат. Не его рук это дело. Не мог он. И хватит с меня этих разговоров. Сказал он резко и скорее жене, чем следователю, но гримаса, исказившая его лицо, понравилась Логинову своей искренностью. - Моя задача – выяснить, кто преступник, - спокойно сказал он, надел очки в роговой оправе, придавшие ему суровый вид, и внимательно стал перечитывать протокол показаний. - Мне нравился Панарин, - поспешила уверить мужа Евдокия. – Хороший парень, а Настя легкомысленная, как все красавицы, но честная – в этом я уверена. Следователь снял очки, положил листок на стол, поднял взгляд на свидетелей. - Панарин – хороший человек, но ему не повезло с женой, - упрямо сказал Пирогов. - И за это надо убивать? – дёрнула головой Евдокия. Похоже, между дружными супругами наметился раскол. - Кто тебе сказал, что это Николай? – хмурился Иван. - А куда он делся? Днём был, а тут сразу пропал.
- Найдём, - вмешался в перепалку Логинов, – если в пургу не замёрзнет в чистом поле. Найдём весной «подснежником». Куда ему деваться? - Это может быть? – спросил Пирогов. - Бывает, - сказал умудренный опытом следователь. – Бывает, натворит делов человек, рванёт в бега без оглядки и гибнет под стихией. - Всё ясно, - голова Пирогова поникла. - Допрыгается, что самого пристрелят, - съязвила его жена. Подписывая протокол, Иван разочарованно посмотрел на следователя: - Так вы, значит, думаете, что Николай – убийца? - А вы думаете по-другому? Ну, так подскажите, кого можно ввести в круг подозреваемых? - Да кого угодно. Вокруг неё всегда мужики роились, а у них жёны ревнивые…. Да мало ли кто. - Бросьте вы, товарищ дорогой. Есть факты и доказательства, а беспочвенные домыслы к делу не пришьёшь. Следователю Логинову любопытно было наблюдать, насколько полярны мнения сельчан о супругах Панариных. - А я рада, что она умерла, - без особой радости в голосе заявила одна бойкая гражданка по фамилии Лукашова. – Правда-правда. Она получила то, что заслужила. Женщина резко приблизила к следователю своё лицо, словно утверждая тот факт, что она-то этого не заслужит. Лицо у неё было одутловатое, а кожа дряблая. - В девках я была куда красивей Гашиной, но я старше её на целых пять лет. И потом – роды, муж…. У меня ведь с моим жизнь не сахар: сам, как упырь, - щербина на щербине, да ещё Стюркой меня попрекает. Досталось от него за семь-то лет, как, не дай Боже, какой другой женщине за всю жизнь. Мне нравился её Николай. Я всё представляла себе, когда с мужем в постель ложилась, что он – это Панарин. А ведь Стюрка его не ценила. Выйдя замуж, она, во что бы то ни стало, хотела быть свободной, не обременённой ничем, даже детей не заводила - ребёнок был обузой для неё. И, в конце концов, я рада, что Панарин изуродовал её смазливую физиономию. Она ведь нарочно его под тюрьму подвела - с Гришкой Волковым стравила. Как Николай-то сел, мужики вокруг неё так и запорхали. Тьфу! И мой там не в последних рядах стоял. Сколько раз я желала ей такого конца, что сейчас и поверить не могу, что сбылось наконец-то…. - Я сроду не уважала мужиков, которые не любят простую картошку с салом, - заявила Клавдия Лупеева. - То есть? – не понял Логинов - Она и в девках была с вывихом, да за хорошим мужиком обломалась бы. А Панарин: «Настенька, солнышко…» Тьфу! Вот и досюсюкался. Сосед Илья Плотников высказал опасения: - Беспокоятся люди - вдруг убийца не там, где его ищут. Думаю, многие теперь не заснут спокойно. Всё село баламутит, если хотите знать. Следователь вызвал милиционера, дежурившего у рации в машине. - Есть новости? - Пока нет, но план перехвата во всю работает. Участковые с помощниками шерстят сёла по округе, на ближайшие станции выехали наряды – не прорвётся. - Ушёл Миколка, - с оттенком удовлетворения сказал Плотников. - Вы не хотите, чтобы его задержали? – вскинул брови следователь. - У меня здесь одно хотение, чтоб невинный не страдал. Панарин и сейчас сидит ни за что…. Подписав протокол, Илья спросил: - А не могло так случиться, чтоб топором она сама…. ну, скажем, случайно? - Невозможно, - ответил следователь. – Характер нанесённого ранения показывает, что её ударили, когда она была на лестнице. Топор с огромной силой рассёк череп. Не упала, не уронила, а именно получила сильнейший удар сзади. Вообщем, без постороннего здесь не обошлось.
Плотников согласно покачал головой - понимаю, мол. Вбежал взволнованный милиционер: - Взяли субчика. В Формачёво задержали - спал на маневровом локомотиве. Уже сюда машина вышла. Следователь кивнул и вслед за оперативником вышел на крыльцо. Народу у двора не убывало. - Всё, товарищи, расходитесь по домам, - предложил он. – А то мороз вон как на вас действует. Никто не тронулся с места, а одна старуха проковыляла во двор. - Хочу вам сообщить кой-чего. Логинов предложил ей подняться в дом. - Ну, и что вы слышали? – задал он вопрос, но не приготовил бумагу, не достал из кармана ручку, а просто сел напротив, оседлав стул, расслабился, будто в задушевном разговоре. - Ничего я, милок, не слышала. Спала я, спала без задних ног - всегда так сплю. Даже и не знала, что здесь что-то случилось, пока вы не начали шуметь. - Вы знаете, кто убил Анастасию Панарину? - Точно знаю, - она посмотрела на следователя долгим пристально-изучающим взглядом. – А если скажу, что ты тогда сделаешь? - Подошью в дело ваши показания. Старуха с лёгкой грустью улыбнулась: - Ты веришь в Бога? В чертей? В нечистую силу? Логинов покачал головой, отрицая, спросил усталым голосом: - Вам кого больше жалко - его или её? Однако старуха молчала - она взвешивала в уме ответ на другой вопрос следователя. Вновь заговорила после продолжительного молчания: - Если ты ни во что не веришь, тебе трудно будет поверить и мне. Это домовой убил свою хозяйку, проломил ей голову топором. Не ищите его следов - их нет, ведь это дух, а не человек. Вижу – не веришь. А ведь парень ни при чём…. Сумасшедшая, подумал Логинов, а может, просто придуривает. - Юркин! – кликнул он милиционера. – Проводи гражданочку домой. Её лицо мгновенно сделалось непроницаемым, и на нём застыла маска добропорядочности. Обиделась? А что же ты хотела? Подошла машина к дому Панариных. В наручниках и в сопровождении милиционеров появился Николай. Держался он сковано, словно актёр, умирающий от страха, перед первым выходом на сцену, и всё вертел головой, отыскивая кого-то взглядом. Пока следователь представлялся и заполнял официальную часть протокольного бланка, Панарин покорно смотрел на него, чуть кивая головою. Он напряжённо вслушивался, не сводя глаз с лица Логинова. А его собственное лицо, по мере того, как смысл предъявленного ему обвинения доходил до его понимания, буквально на глазах осунулось, а черты заострились. Недоумённый взгляд сменился выражением застывшего ледяного одиночества. И вдруг самый нечеловеческий вопль, из тех, что когда-либо исторгала человеческая глотка, оглушил ошеломлённого следователя. Он вскочил. Оперативники повисли на широких плечах Николая. Он стоял между ними, тяжело дыша, с ужасом смотрел на Логинова, его била нервная дрожь: - Где моя жена? Что с ней? Покажите мне жену! - Ты, Панарин, не придуривай, - сурово сказал овладевший собой Логинов. – В морге твоя жена – где ей быть. Это ты, убив, оставил её во дворе, позорно бросившись в бега. Мужчина должен держать удар: натворил – отвечай. Сядь и отвечай на вопросы. Панарин издал протяжный стон, а следователь сел за стол к своим бумагам.
- Усадите его, ну…. Державшие Панарина милиционеры прижали его к табуретке. Допрос возобновился. Панарин отвечал монотонным речитативом, так и не уняв дрожь и панику в голосе. По мере того, как нервный срыв его проходил, он сникал, как побитая собака, в глазах у него появился страх, и от них расползся по всему лицу. Закончив формальности, Логинов стал собирать бумаги со стола, а предоставленный самому себе Панарин, поднял голову и озирал свой дом, как незнакомое помещение. - Увести, - сказал следователь. Задержанный встал и сказал прежде, чем тронуться с места: - Слышь, начальник, Христом Богом клянусь – не убивал. Мне и вышка не страшна – чёрт со мной: вся жизнь наперекосяк. Найди убийцу, найди эту суку, ибо век не будет покоя твоей совести. Запоздалые слёзы, хлынувшие из глаз, сделали его почти незрячим. Он вертел головой, выгибал шею, чтобы отереть их о плечо, но безуспешно. - Панарин, кончай концерт, – поморщился Логинов и повторил приказ. – Увести. На дворе уже было утро, такое свежее и бодрящее, что следователю показалось, как кровь у него в жилах тоже будто запотрескивала. Куда девалась вчерашняя пурга? Курились избы дымами, бросая тень на искрящийся снег. За край неба зацепилась поздняя луна, как мысль, с опозданием пришедшая в голову. Логинов заметил, как, идя по двору, Панарин слепо перешагнул темневшее из-под пороши пятно крови. Теперь, когда ясность была внесена, ему захотелось, чтоб убийца не только разглядел следы своего преступления, но и сам обезображенный труп любимой, как он утверждал, своей жены. Смог бы он тогда так отчаянно всё отрицать? Вряд ли….
8
Прошло пятнадцать лет. Вторник, десятое сентября. Ярко светило солнце, и в свежий воздух, врывающийся в открытое окно, вплетались острые ароматы позднего лета. - Вы выходите за ворота и, надеюсь, никогда больше не совершите противоправного поступка, никогда больше не вернётесь в эти стены, - говорил сидевший за столом капитан внутренних войск. – И если судьба в очередной раз ударит вас, пеняйте всё же на себя, а не на обстоятельства. Стоявший перед ним Николай Панарин прочистил горло. Губы его покривились, изображая улыбку. - Целая страна против меня, гражданин начальник, какие тут обстоятельства. - Ничего ты не понял, Панарин, - сказал капитан и устало махнул рукой. – Можно сказать, зря сидел. - Вот именно. Вот здесь вы абсолютно правы, - улыбка, наконец, удалась Панарину. - Иди-иди, а то сейчас расплачусь…. Высокие ворота отворились, Панарин вышел, и ворота снова закрылись. Он был свободен. Виновный ли, безвинный – он заплатил сполна. И пусть в ногах противная слабость, пусть грудь сушит кашель недолеченного туберкулёза, он теперь на свободе, то есть, волен пойти куда угодно и делать, что захочет. Из окон серой четырёхэтажки выглядывали заключённые, ждали – махнёт ли Панарин на прощание или нет. Он не оглянулся. Два прапорщика курили на дорожке, искоса поглядывая на него. Николай прошёл мимо и даже взглядом не удостоил, чувствуя, как сверлят его спину две пары презрительных глаз. - А ну-ка стой! – раздалось за спиной.
Панарин остановился и напрягся всем телом, собрал в кулак всю волю, чтобы не испугаться, не заюлить битой собакой, готовой лизать до глянца начищенные сапоги. Ему теперь это ни к чему - он свободный человек. За спиной раздался цокот кованых сапог. Прапорщик встал напротив, заслонив ему дорогу. - Ты ничего не забыл? Николай с великим трудом выдержал нагловатый взгляд и выдавил через онемевшие губы: - Нет. - А подумать? - Всё при мне, документы в порядке, - отвечал Панарин, чувствуя, что над ним глумятся, и повторял мысленно: «Ты – свободный человек. Ты – свободный человек. Сейчас всё это кончится» - А я говорю, забыл, - цедил сквозь зубы прапорщик, пытаясь выдавить из эксзаключённого признаки страха. - Ну и что я, по-твоему, забыл? – чувствуя, как предательски трясутся руки, сказал Николай. - Щётку ты забыл зубную, - прапорщик взмахнул рукой, будто намереваясь ударить. Панарин даже не моргнул, лишь качнулся назад: - Засунь её себе в жопу, вертухай. В окнах засвистели заулюлюкали зэки, наблюдавшие эту картину. Николай оглянулся и помахал рукой бывшим своим товарищам по несчастью, потом обошёл прапорщика и твёрдо по булыжнику дорожки пошёл навстречу свободе.
9
Раннее осеннее утро. День, наверное, будет тёплый, как и вчера, как и всю неделю. Бледно-бирюзовое небо уже становится, чем выше, тем синее, и кое-где скользят по нему и незаметно тают, переливаясь нежной перламутровой волной далёкие перистые облака. Солнце кладёт длинные тени. Разгораются и сверкают крупные капли росы на траве, засохшей, но густой и не смятой. Старые яблони не шелохнутся и только беззвучно роняют пожелтевшие листья. Николай Панарин шёл по заросшей дорожке своего, давно позабытого всеми сада. И чудилось ему, будто перед ним снова распахнулись двери потерянного мира юных снов. Это деревенское утро своей душистой невозмутимой тишиной и прохладой пахнуло на него той девственно-могучей силой, которая способна в один миг смыть и унести неведомо куда всю наносную грязь нелепо прожитых лет. Он шёл, возрождённый и духом, и телом, останавливался и подолгу стоял, жадно впитывая в себя живительный воздух. Он слышал и чувствовал, как билось его сердце, но не болезненно и тревожно, как раньше, а мерно и спокойно, заодно с этой здоровой и светлой природой. Врытый в землю одноногий столик, покосившаяся скамейка рядом, столбик от другой. Когда-то они пили здесь чай, в тени цветущего сада. Панарин присел и глубоко задумался. Прошлое, одно только прошлое в нём и перед ним, будто время вдруг повернуло назад и мчится чем дальше, тем быстрее. Без малого двадцать лет не был Николай дома, и чары старого сада вызвали из глубин сознания самые милые воспоминания. События давно ушедших дней, образы людей, уже покинувших этот мир, и среди них Её незабываемое лицо. Снова и с новым изумлением он нашёл в себе всю прежнюю свою любовь, оставшуюся неизменной при всех испытаниях, перешедшую даже за пределы могилы. Он знал её с детства, но хорошо помнил ту их встречу, когда взглянула она на него своими чёрными искромётными глазами, улыбнулась задорно, протянула руку. И это мгновенное пожатие, этот взгляд, это улыбка сразу решили всё – с этой минуты и всю жизнь он был во власти её чар, безумно её любил.
Когда это было? Прежняя жизнь представлялась далёким сном. А теперь, думал он, душа Настина бродит иногда этим садом. Может, сидит сейчас невидимая рядом и тоже скорбит вместе с ним, слушает запечного сверчка – последнего свидетеля их угасшего очага. А может это цикада так заливается? Между тем, солнце поднималось всё выше и выше, отвесные лучи его проникали повсюду. Зной начал донимать. Николай поднялся и пошёл дальше. Дорожка сада упёрлась в старый заброшенный дом. Обветшалый, с забитыми ставнями, он выглядел мрачно-пугающим, оттуда даже и при дневном свете слышны таинственные шорохи и скрипы. Это его дом. Старая обитель приняла хозяина в прохладную тишину, в которой всё другое, в которой новые видения прошлого окружают его. Время вновь уносится в прошлое. Он слышит скрипучий голос следователя и топот кованых сапог. Он видит себя, отчаянно-озлобленного и бессильного, с опутанными сталью руками. Неужели это всё, чем одарит его старый дом? Николай силится вернуть милый образ, её голос, запах, звук её шагов, шорох платья. Он присел на старый и пыльный диван, огляделся, отыскивая хоть какую-нибудь вещь, напомнившую ему о жене. Чья-то вороватая рука изрядно поработала в его доме. Мало что осталось, да и то превратилось в рутину и хлам. Вот зеркало. Когда-то Настя смотрелась в него. Теперь оно расколото и на него не позарились. Пыль так густо осела на него, что и отражения не видать. Или видать? В разбитом зеркале будто мелькнуло что-то. Почудились знакомые шаги. Настя! Нет, это видение. Такое уже бывало не раз. Это преследует его всю жизнь, снится по ночам. Сколько раз он видел во сне её отражение в этом старом зеркале. Будто манит его к себе. Он слышал её голос, звавший его в этот дом, к этому зеркалу. Бросался Николай и натыкался на чей-то чужой и злобный взгляд. А когда просыпался, оставалось в душе смутное воспоминание, без подробностей. Многие годы томился он желанием разгадать тайну гибели жены. Рвался на свободу с одной целью – отомстить. Но шли годы, уходили силы, менялись желания. Теперь одно из них, последнее, он в силах исполнить. Ради этого он здесь, и некому ему помешать. Всё, пора! Николай решительно встал, прошёлся по комнатам собирая в кучу на полу деревяшки и всё, что может гореть. Поджёг и снова сел на диван, сосредоточенно глядя в набирающий силу огонь. Дым клубами пошёл по комнатам, ища выход наружу. Стало трудно дышать. Пол горел. Пламя раз-другой лизнуло потолок, зацепилось за него, стало шириться. И вот он затрещал поглощаемый огнём, посыпались горящие обломки, обдав лицо колючими искрами. Сердце сорвалось и понеслось куда-то прочь. Потом и в ушах что-то зазвенело, затянуло туманом глаза. - Господи! – шептали спекающиеся губы, - дай мне силы. Николай упал с горящего дивана, теряя сознание. Но в то же мгновение инстинкт самосохранения подбросил его с пола и метнул в окно. Выбив раму и заколоченные ставни, Панарин вывалился во двор, и здесь его подхватили набежавшие соседи, сбили с него огонь. Он был без сознания и пришёл в себя только в больнице. Тушившие пожар люди утверждали потом, что из горящего дома неслись чьи-то безумные вопли. А прибывшие на следующий день милиционеры нашли в развалинах под закопченной печью обугленные человеческие кости. И снова был суд, и пошёл несчастный, чуть было не погубивший себя, Николай Панарин на третий срок.
Давно уж за окнами стемнело. Давно уж Таня выпроводила за дверь последнего посетителя. Мы перешли в подсобку, а там появилась бутылочка водки, и пиво можно было пить бессчётно, наливая из-под крана, и закусывать сушёной рыбой с витрины. Наконец Панарин закончил свой рассказ и замолчал, криво, одной щекой усмехнувшись. Обожженное лицо его разгорелось сухим румянцем, глаза были полны глухой тоски и слёз, обветренные губы схватывала дрожь. - Вот сейчас выпил, - сказал он. – И не знаю, что со мной стало - и освежило, и обожгло. - Брось, - не совсем впопад посоветовал я. – Береги душу бессмертную. Я-то заметил, что он и прежде был «под мухой». Но не это раздражало, а то, как влажно блестели глядящие на него Танины глаза. Начал догадываться, на чьей стороне её симпатии, кто здесь – третий лишний. - Экая ночь! – вздохнул я. – Как над всей твоей жизнью, Николай. Все дружно посмотрели на окно. За запотевшим стеклом действительно властвовала беззвёздная ночь, затянула весь мир непогодной хмарью. Одинокий уличный фонарь трепали порывы ветра, хлестали снежно-дождевые струи. Мы молчали, и в этой тишине вдруг громко всхлипнула Таня, а потом и разрыдалась, не стыдясь своих слёз. Мы с Николаем уткнулись в пиво - любые утешения здесь были явно неуместны. Проплакавшись, она стала, как все женщины в горе – тихой и сдержанной. На побледневшем лице её особенно выделялись припухлые губки да синие глаза. - Ты не считай себя пропащим, - сказала она Панарину. – Настоящее золото и в грязи блестит. Николая и самого, я заметил, душили слёзы, еле он их сдерживал. Он не знал, куда спрятать дрожащие руки. Вдруг лицо его как-то резко обдало смертельной бледностью. Панарин заметно напрягся, стоял несколько мгновений, не шевелясь, прислушиваясь к хрипам в груди. И разом лёгкие его и горло наполнились кашлем, и в них мало осталось места для воздуха – Николай задыхался. Татьяна захлопотала вокруг него, попеременно предлагая пива, водки, холодной воды и кипятка. А меня от этого взрыва чахотки передёрнуло, и появилась обнадёживающая мысль - женское сердце на жалость мягкое, но у жизни свои законы. К чему Тане этот харкающий кровью зэк, когда рядом молодой и красивый верхнеобразованный интеллигент? Таня, тем временем, усадила Панарина, даже в избытке чувств обвила рукой его шею. Он отстранил её от себя нежно, но твёрдо: - В народе говорят - лучше умереть в поле, чем в бабьем подоле. И это был великолепный тактический ход - ну, какая женщина смирится с мыслью, что её отвергли. Нет, это они привыкли отвергать, добившись внимания. Короче, Панарин бросил наживку, и Таня заглотила крючок по самые гланды. Взглянув на неё, я понял, что ловить мне здесь нечего. В тревоге и хлопотах она преобразилась, стала ещё привлекательнее - губы источали нежность, а глаза светились лаской. Уже поглядывая на дверь, спросил: - У тебя, мой друг, с тех самых пор и женщин других не было? Он уже прокашлялся, отёр рукавом слёзы и ответил, устало прикрыв глаза: - Сердце не принимает - разве может, кто сравниться…. Каково? Последний гвоздь в гроб моих надежд. Теперь Тане изо всех сил захочется пролезть в его неприступное сердце. Внешне она уже успокоилась, но не смогла скрыть проявления душевного переживания – её тонкие пальцы без устали теребили кофточку на груди. Вообщем, пора сворачиваться. Бредя домой по лужам, сделал один грустный вывод: всё зависит от судьбы – что положено, то и будет. Но, вспомнив Панаринский взгляд - то тревожный и порывистый, то полный страдания и мольбы - поправился: и от таланта тоже. Женщин добиваться – это вам не статейки в газетку кропать, тут особые способности нужны, и верхнее образование вряд ли поможет.
Самым непонятным в нашем мире является то, что он все-таки понятен. (А. Эйнштейн)
1
На сыпучем взгорке внутри подковы села сумерничают две фигуры. Вечерняя синь сворачивается, густеет, за¬пекается чернотой, и трудно отличить, кто из двух девушка, а кто - плечистый парень. За первой звездой вызрела вторая, третья, и потянуло сыростью. Девушка недовольно поводит плечами, словно отгоняет озноб: - Слышь, Дань, похолодало. Тебе тоже, небось, зябко? Он снял с себя пиджак и надел на нее. Она была очень смешная в этом одеянии - из рукавов виднелись только кончики пальцев. Девушка высоко поднимала руки, чтобы рукава упали. Даниил чувствовал, как она отогревается у него на груди и становится все более кроткой. Он поцеловал сначала ее глаза, потом губы - они пахли парным моло¬ком и свежим хлебом. - А ты смерти боишься? — спросила она неожиданно. - Нет. - А я боюсь. Все вижу, как меня хоронят, и хочется, чтобы было много народу, и чтобы говорили обо мне разные хорошие слова. Им хорошо было сидеть рядом, их колени смыкались. Как всегда она повелевала: - Ну что ты так просто смотришь - поцелуй меня. Или: - Мне холодно - дай мне в рукав твою руку. Ой, какая она добрая! Или ещё: - Ты сидишь от меня далеко, подвинься ближе. А потом: - Ну, хватит обниматься, пойдём погуляем. Он делал все, что она хотела, делал и смеялся. Ему нравилось, что есть на свете человек, который им повеле¬вает. Он привлек ее и ощутил, как она ладно слеплена - шея, руки, плечи, округлые и неожиданно хрупкие. А ночь давала о себе знать. Где-то над головой шумела листва невидимых в темноте деревьев. Откуда-то издалека доносился тревожный крик совы. Налетел ветер и медленно растер все звуки. Небо оторвалось от земли, кое-где даже посветлело. Смолкли шумы вечера. Стало теплее, тише и спокойнее. - А я тебя не отпущу домой, если даже будешь просить, - сказал Даниил, воодушевленно обхватив плечи подруги. - Да, да, если даже придет твоя мама, все равно не отпущу. - Мама…, - произнесла девушка так, будто все было за какой-то далёкой гранью, где начинается нечто призрачное, что, быть может, существует, а возможно, создано воображением. Молча шли и слушали, как мягко шумит ветер листвой, и перекликаются во сне птицы. И все, казалось, отступило куда-то прочь, и села, большего села нет рядом. - У тебя нет ощущения счастья? - спросил он. Она дотянулась губами до его губ.
- Я хочу, чтоб оно у меня, было, — сказала она. Мягкость неба и тихо засыпающей земли, нерезких, но необъяснимо тревожных запахов и теплого ветра обня¬ли их. Село спало, но тишина была и приятна, и чуть тревожна. За околицей небо было нетускнеющим, и беле¬сые полуночные сумерки разлились над полем. Земля давно остыла от полуденного зноя, дышала холодной свежестью, а повсюду в стороне, отступая от дороги, где днем поблескивали солончаки, поле было мягким, серо-пепельным. Они пересекли дорогу, и пошли по траве. Она была молочно-зеленой от росы, и там, где они ступали, оставался темный след. Ноги стали влажными, и туман обнял их, но они не чувствовали ни холода, ни влаги. Где-то вдали невысокой и прозрачной черточкой тем¬нел лес. - Я весь день работала, - вдруг произнесла она, - весь день. И ждала тебя, чтобы пойти на озеро. Пойдем? Они шагали по большому лугу, огибая околицу. А потом дошли до озера, и он оставил ее на круче, а сам поспешил к поваленному дереву у воды. Разделся и по¬плыл - поплыл быстро, сильно работая руками. - Вода холодная? - крикнула она. - Нет, совсем теплая! Теплая! — отозвался он. Она сбросила с себя платье, легко ступая, бесшумно вошла в воду. - Нет, не теплая! - сказала она, - не тёплая, а хорошая. Он вынырнул рядом с девушкой и коснулся ладонью ее спины. - Ну, говори - останешься со мной до утра или нет? Говори! Она засмеялась и устремилась к берегу. А он настиг ее и, взяв на руки, погрузил в воду, а потом бережно приподнял и снова погрузил. - Катя.... Катя…. Они выбрались на берег. Вода сберегла дневное тепло, не хотелось из нее выходить. Он натянул на мокрое тело штаны и рубашку и побежал к темневшему невдалеке строению, не дожидаюсь ее. - В домик, там тепло! — позвал Даниил. - Там призрак! Он не расслышал. - Приведение там! – крикнула она громче. - Призрак! - Если там даже черти, я всё равно пойду. Она нагнала его, когда он входил в открытую дверь давно покинутого хозяевами дома. Здесь было сухо и тепло. Где-то на чердаке хрустнул шлак. - Призрак! – засмеялся он. Катя протянула руку, нащупала горячую ладонь Даниила. - Будь рядом - я боюсь. Иди ко мне ближе. Он обнял ее. Платье еще было влажным. Они прошли в комнату к пустующему проему окна. Тут было еще теплее, чем у порога. - Здесь сядем, - сказал он и, бросив пиджак на подоконник, сел, привалившись к косяку. Она села рядом. - Теперь понятно, почему здесь водятся призраки. Как тепло! - Да, тепло, - сказала она и зябко повела плечами. - Дай мне руку. Она подвинулась к нему, приникла щекой к его груди. Он вздохнул. Она приподнялась и схватила его шею. Ее волосы упали ему на лоб. Напитанные водной свежестью, они стекали по лицу, застилали глаза. И будто горячий поток ворвался в его грудь и растекся по телу.... Немного позже, когда они затихли в легкой и радостно полудреме, он вдруг шепнул:
- Мне кажется, кто-то ходит по чердаку. - Кто? - По-моему, призрак, - улыбнулся он. Она уткнулась ему в грудь и притихла испуганная. Что-то пискнуло, пролетело над головой, обдало потоком холодного воздуха. - Летучая мышь, - не увидел, догадался Даниил. Было поздно – от озера тянуло прохладной сыростью, и звезды в проеме окна укрупнились, мерцали пронзительней, точно их обмыло к полуночи упавшим с неба туманом. В тишине, нарушаемой лишь спокойным и приглушенным звоном цикад, девушка первой что-то уловила, завертела головой, прислушиваясь. Однако Даниил, тоже встревоженный ее поведением, ничего не слышал. Катя всматривалась в сажную темноту избы, напрящаясь всем телом. В этот момент и он наконец уловил посторонние звуки в непроглядном нутре дома. Почудилось, кто-то тихо, часто ступая, шел по чердаку – похрустывание шлака доносилось с каждым шагом отчетливей. Пресеченный шепот Даниила протек ей в ухо: - Кажись, сам призрак жалует. Скрипнула половица в соседней комнате. Вглядываясь и прислушиваясь, Катя ощутила, будто сердце ей притиснули к грудной клетке. И, пересилив растекающуюся по телу немощь, она переместила ноги за окно на завалинку. Даниил, весь тоже сжавшись, смотрел в темноту и мол¬чал, будто невзначай приключилась с ним немота. Темень теперь казалась ему столь плотной и непривычной, ровно бы с такой никогда не только не стал¬кивался, но и не мог даже представить: коли глаз – не сморгнул бы. У него неизвестно почему возникло смутное представление, что изба, в которой они при¬таились, не просто ютится на отшибе, а стоит совершенно одиноко, и нет рядом села - такая мертвая тишь вдруг обуяла округу. . - Катя! Катя, престань! - Даниил круто повер¬нулся, лицо его оказалось совсем рядом - посеревшее, сжатое. Прохладный ветерок, легко проникающий в дом, шевелил его волосы, но парень не чувствовал сквозняка - липкий пот страха струился по телу, губы мелко начали дрожать. - Чего испугалась? Он встал. Бесшумно потоптался на месте, потер вспо¬тевшие руки, заставил себя сделать несколько шагов от окна, прислушался. По-прежнему было тихо, так тихо, что он слышал частые толчки своего сердца и шум дыхания. Сделал еще несколько шагов и опять прислушался. От страха или от волнения постукивали зубы, и он до боли сжал челюсти. На чердаке кто-то прыгнул - с потолка посыпалась труха. И тут они услышали вой - бессловесный, нечеловеческий вой, от которого стало жутко на душе. - Даня! – испуганно закричала девушка, отскакивая от окна. Парень метнулся на голос, под ногами у него загремела незакрепленная доска - он неловко упал и застонал.... Катя ждала во дворе и встретила так, будто не чаяла увидеть больше. Она схватила его за руки: - Дань, тебе плохо? Я так испугалась! Пойдем отсюда быстрей. Она действительно была напугана. Он видел это. Наверное, и его чувства отразились у него на лице, так как она потупилась и слегка отступила. - Ничего, - сказал Даниил, опираясь на ее плечо и слегка прихрамывая при ходьбе. - Всё нормально. Правда, я отведал шутку призрака. Это было не слишком приятно. - Он напал на тебя? Почему ты хромаешь? Он покачал головой: - Нет. Я никого не видел, но там кто-то есть.
