Невеселый – хмурый и заплаканный занялся день. Утро сейчас или вечер не разобрать - вокруг серо и сумрачно, низко нависли тяжелые, как налитые свинцом, облака. Лишь лужайка за околицей пестреет цветами, радует глаз. Много красивых мест в округе. С колокольни старой церкви далеко по обеим сторонам шоссе поля видны как на ладони, все простроченные проселками, расцвеченные яркой, сочной зеленью кукурузы и желтоватой проседью созревающей ржи. Вдали у горизонта, где темнеет зубчатая стена леса, серебрится водная гладь большого озера. Меньшее - рядом с селом, за дорогой. На берегу – старый дом и развалины подворья по самую крышу затянутые бурьяном. Каждый вечер, как только стемнеет, в развалинах кричит сова. Старый охотник Тарас Согрин, живущий по соседству, не раз кружил здесь с ружьем, но ему никак не удавалось выследить и убить зловещую птицу. А вокруг дома творились удивительные дела. Про него ходили различные небылицы, которые со временем об¬растали жуткими подробностями. Говорили о разгули¬вающих по двору мертвецах, об их оргиях в пустующем доме, о Желтом Призраке, убивающем людей, и тому по¬добной чепухе. Особенно страшно звучали россказни о мифическом приведении. Говорили, что это никакая не выдумка, что призрак на самом деле живет в забро¬шенном доме, и даже в деталях описывали его внешний вид. Немало нашлось очевидцев, которые утверждали, что он действительно желтого цвета и глаза у него светятся в темноте. Это наблюдали шоферы, возвра¬щавшиеся в деревню ночью и с шоссе освещавшие фарами мрачное подворье. Досужей болтовне верили и не верили, и все-таки желающих заглянуть в этот дом не находилось. Дальше калитки в заброшенный двор не шла злая, черная как уголь, собака Тараса, скулила и лаяла, вертясь в ногах - пойди, узнай, с чего это подхватилась она в светлый день. - Кто там? — встревоженный поведением пса ос¬танавливался хозяин. А потом говорил соседям: - Многое, очень многое повидали наши лунные ночи с тех пор, как опустел этот проклятый дом. Поросшее редкой растительностью лицо его в этот момент напоминало плохо ощипанную куриную тушку, а на носу красовались очки, назначение которых никто не мог понять. Много бессонных ночей провел Тарас, думая об этом доме и его дурной славе, но каждый раз захо¬дил в тупик. Однако нужда житейская брала верх над предрассуд¬ками. Вода в большинстве сельских колодцев не годи¬лась для питья, а у заброшенного дома в старом, давно нечищеном - была холодной, вкусной, будто роднико¬вой, которая, казалось, мертвого могла оживить. Хажи¬вал туда и Тарас Согрин. В это утро он проснулся рано от беспричинного чувства тревоги, смутного ощущения опасности что ли. Походив по усадьбе и убедившись, что в хозяйстве все в порядке, понял, что его беспокойство шло изнутри, из глубины сознания. Предчувствие скверного отравляло душу. Тем не менее, Тарас натянул на плечи зеленый коробив¬шийся плащ, подхватил, отполированное до чёрного блеска коромысло, ведра и пошел печатать новыми кирзовыми сапогами следы на пыльной тропке. По пути встретил сторожа колхозной заправки Волнухина с вздувшейся щекой, повязанной жениным красным платком, остановился: - С какого фронта топаешь, Митрич? - С дежурства. Вторые сутки зубами мучаюсь. Флюс. - Флюс – пустяковое дело, переболится. Со сторожем Волнухиным у Тараса были непростые отношения. Иногда ему казалось, что злее человека, чем Андрей Дмитрич, трудно отыскать на белом свете. Иногда Волнухи производил такое сердечное впечатление, что хотелось общаться с ним, не расставаясь. . - А все ли у тебя ладно?
- Всё в порядке, - ответил Тарас, поднимая коромысло на плечо. - А чего не спится? - Старуха не даёт. - Понятно. По воду значит? – Волнухин выплюнул недокуренную папиросу, наступил на неё носком сапога, взглянул исподлобья, поморщился от неуёмной боли. - Слыхал сегодня? - Чего слыхал? - насторожился Тарас. - Может беда какая? - Беда тут известная, - ответил сторож. - Кто-то ночью в дом залез, а там как затрубит. - А ты как узнал? С того берега-то? Ничего не ответив, Волнухин повернулся к заброшенному дому и поманил за собой Согрина. Тот взволновался: - Сейчас пойдем? Или погодим? Шагая за спиной Волнухина, Тарас спросил: - Так ты все дружка своего караулишь? И днем, стало быть, и ночью. - А как же, - ответил сторож. - Приходится вроде как в прятки с ним играть. Однако он увертливее оказался, чем я полагал. - А пойдем, поищем этого твоего крестничка, хоть весь дом перевернем, - предложил Тарас. - Нам-то с тобой все равно времени не занимать, а если изловим этого гада, будет что людям рассказать. - Ты чегой-то такой отчаянный стал? - покосился Волнухин и покачал головой. – Странно. - Дак ведь соседи ж. По ночам я частенько оттуда разные звуки слышу. Наискось тропинкой пересекли огород, заросший ло¬пухами и крапивой. У колодца Тарас оставил ведра, и вместе с задов подошли к подворью. Когда-то здесь были овин и омет - сараи для соломы и мякины. Теперь ничего этого не было, осталась только обвалившаяся яма, заросшая чуть ли не в рост человека репейником и кра¬пивой, да кое-где торчали замшелые столбы. И во дворе их взору предстали явные приметы запущенности - чер¬ные проемы окон без рам, лишь одно скалилось разби¬тыми стеклами. Калитки не было. Над тыном чернело голое сучье засохших вишен. Все сплошь заросло густой, поколено лебедой. Дом был давно покинут, и, видать по все¬му, тихо умирал на ушедшем в землю щербатом фунда¬менте. Вдруг ветер нашелся в пространстве, упал на обветша¬лую, всю в прорехах крышу, загудел протяжно и выкинул, через чердачное окно щепотку белого пуха, который закружился, закружился, мягко оседая на землю. Над колокольней раскричались встревоженные грачи. Волнухин приостановился. - Вот говорят, что ведьма черту душу отдала, а перед смертью ищет силушку свою черную кому передать. Не найдет, так вот и бродит по таким развалинам, - он кивнул на угрюмое строение, и его хворое жалобное лицо искривила гримаса. Остановился и Согрин: - День-то какой у нас? - Духов… - То-то, что Духов... А куда пришли-то, смекай... В старину, помнишь, говорили: ... «воскресение мертвых в памяти в духе перво-наперво будет,…придут к нам покойники полдничать…», - лицо его стало бледным. Запугав друг друга, старики остановились среди двора, поглядывая по сторонам. - Так и враг человеческий, - продолжал Волнухин, - любит быть по таким местам. - А мы, Андрей Митрич, так и понимаем, мы што против него - ништо. Согрин готов был перекреститься и сплюнуть через плечо. На душе у него было погано - ночное беспокойство еще усилилось. - А у меня с этого проклятущего дома по ночам в углах будто стрекотанье завелось, тетереканье какое-то, пшиканье. Ну, его к лешему! Пойдём отсюда, Митрич.
- Погоди, - Волнухин сильными пальцами сжал его локоть. — Смотри, что это там? Тарас проследил его взгляд и в траве под окном что-то желтое различил. Что же это такое, жёлтое? Вдвоем, поддерживаясь друг за друга, они подошли ближе. Это был мужской пиджак из желтой кожи с блестящими метал¬лическими пуговицами - малопоношенный, почти новый, дорогой, из тех, что нынче в моде у молодежи. Лишь лоснился от влаги. - Пожалуй, здесь действительно что-то произошло ночью, - раздумчиво сказал Волнухин. Тараса больше всего поразил цвет пиджака. Он разом почувствовал, как слабеют его силы, и как тает его решимость искать, кого бы то ни было в этом доме. - Бог с ним, Митрич, пойдем отсюда. Не нравится мне это место. Постояв немного в раздумье, Волнухин поднял пиджак, встряхнул от росы. Пошарил в карманах - пусто. - Нет, это не дело. Нет, это я все равно расследую, - твердо сказал он, взглянул на приятеля и увидел, что тот дрожит, как дрожат, когда не знают от холода ли, от страха. Но утро-то было теплое. - Мироныч! - позвал Волнухин. - Тебе что, плохо? Согрин, дважды глубоко вздохнув, как можно спокойнее ответил: - Нет, все в порядке.... - Ну, тогда для порядка давай заглянем в горницу и делу конец. Тарас отрицательно покачал головой. Ему не хотелось разговаривать, ему было страшно, по-настоящему страш¬но. - Тарас, - Волнухин помолчал. — Ты когда-нибудь…. Он, казалось, смутился и, покривившись, закончил: - Ладно, жди меня здесь. Решительно запахнул на груди кургузый свой пиджа¬чишко и зашагал в открытую дверь. Тарас не насме¬лился идти следом, но решился быть поближе. Ковыляя под окнами, он всматривался в полумрак и затхлость комнат. Пусто, страшно в заброшенном доме, зримо летает и сеется пыль. Кажется, что изо всех углов таращится чей-то дух, и нет ему выхода отсюда, будто прокля¬тием они связаны. Поодаль за дорогой визгливо взлаяла собака. Откуда-то сбоку вынырнул Волнухин. - Фу ты! Думал, не дождусь, - сказал Тарас с явным облегчением и почувствовал, как сразу рассла¬бился после продолжительного тревожного напряже¬ния. Волнухин остановился перед ним, устало сдвинул с потного лба кепку. - Никого, - сказал он, а руки его мелко тряслись. Тем временем утро незаметно перешло в день, и хотя солнце не показалось в небе, все же угадывалось, что путь от горизонта оно проделало немалый.
3
В тот день с самого утра Мария Агеева взялась за стирку и всё поглядывала на небо - дождичка бы, пыль прибить. Руки делают, а память тащит думы, как цепь из омута – звено за звеном, сперва ближние, потом глубже. От последнего к первому. Николка, сын – кудряш, красавец, весельчак, голову мыльным пузырём по ветру пустил. Жизнь не жизнь, а так – сплошное балагурство. Как не урезонивает его мать, всё отговорки: «Мне купаться – мне и раздеваться». И вместо серьёзного разговора спину кажет. Людмилка, школьница ещё, туда же, мать поучает: «Брось, мам, патоку по губам размазывать. Не уподобляйся дурной бабе при пожаре - чем попусту голосить, лучше воду носить. Пусть живет, как знает». В школе их так говорить учат что ли? Эх, дети, дети, в кого же вы такие? В отца-покойничка, должно быть. Муженек у нее живой, веселый, оборотистый был. Он, как в селе говорили, мог достать снегу летом и взять у самого черта взаймы без отдачи. Харак¬тер! Гони натуру в дверь, а она в окно. Нет, не в нее удались дети, не в нее. Себя Мария Афанасьевна счи¬тала человеком серьезным и в делах житейских опытным.
Нырнув в сумятицу размышлений, она забыла и о вре¬мени, только руки привычно швыркали в темной воде да белой пене. Николка - первый жених на селе. Армию отслужил, электриком в колхозе работает. Здесь всё хорошо. А с работы придет, рубашку чистую наденет, гитару на шею и - «... не ждите до утра». - Шлендра ты полуночная, вертихвост, - ворчит мать. - Работать надо лучше, а не за девками гоняться. А он: - Ладно, обзывай: обзывать - наука легкая, учиться не надо. И о чем бы ни спорила, ничего нельзя ему доказать. Слова продуманные, увещевания и укоры вязли в добродушной его улыбке, как телега в болоте. Пробовала Людмилкой корить, он в ответ: - Систер у меня что надо - деваха высшей консистенции, выставочный экземпляр. Загустевшей голубизны глаза его смотрели ласково и с веселинкой. Вспомнив о дочери, Мария тяжело вздохнула - еще одно беспокойство матери. Девка школу кончает, а уж расцвела в невесты. Статная, белозубоулыбчатая, с влажными темными глазами, словно только что выкупала их в росе, с ямочками на щечках и на локотках. Что парни, мужики вслед оглядываются. Может, какой вертопрах уже голову кружит. Глаз да глаз нужен. Только подумала о дочери, она тут как тут - должно быть, практика их полевая кончилась. Покосилась на материны босые ноги: - Что, ма, радикулит ищешь? - и пошла переодеваться. Дети у нее своевольные, но в труде усердные: в школе, на работе хвалят, и по дому помогают - сызмальства приучены. «Людмилку полоскать заставлю», - думает Мария, а как появилась дочь на крыльце, сказала: - Глянь там на перилах - губная гармошка Колина? Да в траву не урони.... - Нет, ма, это не для губ гармошка, -Людмила повертела в руках металлическую вещицу с перламутро¬выми накладками. - Когда в прошлом году приезжие у нас работали, один ножичек такой показывал - сам маленький, а кнопочку нажмешь, и кинжал получается. Все это девушка говорила с печальным и осуждающим видом. Под ее пальцами освобождение звенькнула пружина, и сталь ножа зловеще выставилась вперед. На порезанной ладони заалела капелька крови. Будто до сердца Марии достало острое жало. Она смотрел на него с му¬чительным недоумением человека, который не успел еще проснуться. Пыталась что-то сказать, но губы прыгали. - В кармане носит, - только и смогла выговорить. На глазах появились слезы. - Брось, ма, слеза не огурец, кадку ими не запол¬нишь. Стоит ли заводиться? - беспечно слизнула кровь Людмила. - Так ведь убьет кого - в тюрьму сядет, иль его пырнут.... - А ты все думаешь, наш Коленька на пионерские сборы с гитарой ходит. Счастливая натура! Даже завидно, честное слово. - Женить его надо, - не слушая, говорила мать. - И жена у него есть, и дочка маленькая. Ты, ма, все его малолеткой считаешь, а Коленька наш - личность далеко извес¬тная. Мария бочком привалилась к лавке и села, будто непо¬мерно тяжелой стала ноша, не держат ноженьки. А Людмила продолжала: - Ты Ирину Озолину знаешь?
Мария перебрала в памяти всех знакомых девушек и молодух, но никакой Ирины Озолиной вспомнить не могла. - Нет, не знаю. - Не имеет значения. Да она и не здешняя, из Андреевки. Колька с ней шашни завел и соблазнил - ласки всем хочется, даже собакам. Но этим дело не кончилось – ребёночка ей сделал, а жениться не хочет. Там уж девчонке два года, а он все обещаниями кормит…. Да ты, ма, как с луны свалилась. Про то уже и говорить перестали, мол, пролетела девка, да и Бог с ней. А с него, как с гуся вода - снова треплется, пижонит. Сельских девок, го¬ворит, я уже знаю, с городскими охота познакомиться. Поскольку разговор перешел на такие темы, Мария будто приходить в себя начала - ишь, разговорилась, умница. Строго глянула на дочь: - Чужих сплетен не слушаю и не советую.... Не пере¬велись у нас еще люди, которые сало ели, а других за постное масло во всех смертных грехах обвиняли. Лезут такие в чужое белье копаться, а самих тряхни – дерьмо посыплется. Помолчала, потом спросила: - Какая она, эта Ирина? - Да какая? Молодая совсем, вот какая. Да не убивайся ты так. Не маленькие, сами разберутся. - Нечего меня утешать и зубы заговаривать - не болят, - раздраженно сказала Мария. - А перед совестью кто ответ держать будет? Пристыдить их надо перед дитем, одернуть, чтоб неповадно было. - Пока солнце взойдет, роса очи выест, - резонно сказала дочь. И мать засомневалась: - Вот оно сложно как выходит все. Людмила чувствуя растерянность матери и свое превос¬ходство, подытожила: - И вообще, ма, для удаления бородавки с носа голову снимать не обязательно. - Что ж они говорят-то друг другу? - Мария чувствовала, что недопонимает чего-то, может, постарела так, отстала от жизни. Горько было сознавать. - Сначала гуляли, на мотоцикле катались. Теперь она дома сидит, а он другим мозги пудрит. Как говорится, тем все и кончилось. Много было дыма да при малом огне. Мария, наконец, что-то решила для себя: - Ладно, из слов стенки не выложишь. Покажешь мне эту Ирину.... и дочку ее. Людмила посмеялась: - Сейчас не ко времени, как-нибудь другой раз. Как бы ты и с этих новостей не расхворалась. - А ты ее видела? - Мельком. Мать и дочь принялись за стирку. В работе Марии пришло успокоение, мысль стала работать целенаправленно, без треволнений и перескоков. - Признаться, не ожидала, - сказала она после долгого молчания. - Нечаянная радость слаще, - повела бровью Людмила. - Эх, девки, девки, - посетовала Мария своим каким-то, невысказанным мыслям. - Кровь у вас ходуном хо¬дит, хоть каждый день для переливания откачивай.
4
Мать меняла постельное белье. Николай вышел из кух¬ни, в руке стакан молока, на верхней губе белая полоска. У него было хмурое, невыспавшееся лицо, он сутулился: - Мама, а где мой паспорт? - Где надо. - То есть? - Зачем он тебе? Сын посмотрел на мать удивленными синими глазами.
- Хотел другу армейскому письмо написать, в шкатулке адрес искал, смотрю - паспорта нету. Мария помолчала, будто прислушиваясь к звуку его слов, потом неторопливо сказала: - Не волнуйся, не потеряется. - Да ты можешь мне сказать, где он? - Нет, - сказала она коротко, и это «нет» как бы повисло в воздухе. У него в зрачках застыло удивление. Это немного маль¬чишеское выражение тронуло жалостливую струну мате¬ринского сердца, но она смолчала. Сын ушел на работу. Дом опустел. В палисаднике шумели воробьи. Солнце карабкалось на крышу сосед¬ского дома, свет его резок и назойлив. От него листья хмеля под окном горят зелеными огнями. Неподвижен воздух, нет дыхания ветра, в небе застыли редкие облака. Щемящее чувство вины и одиночества отравляют Марии душу, работа вывалилась из рук. Но постепенно откуда-то из глубины сознания всплывают мысли, от которых теплеют виски. У нее было строгое, грустное лицо, с едва приметными крапинками веснушек, вздернутый носик, большие серые глаза, усталые, но с затаенным вызовом. Когда Мария назвала себя, в ее глазах заметался испуг, который, казалось, мешал ей говорить. - Думаю, нам надо поговорить.... Ирина, - Мария произнесла это спокойно, твердо, словно убеждая в том же и себя. Брови ее сдвинулись, губы искривила принужденная улыб¬ка. Голос ее был низким, грудным: - Это не просто испытание чувств. Ошибаетесь. Это всерьез. - Любит, не любит - вам игрушки, а ребенок должен страдать, - она произнесла это с выстраданным правом одинокой женщины, поднявшей своих детей. - Любовь, дружба - все в жизни уходит со временем на второй план, а дети всегда остаются главным ее смыслом. Рано или поздно приходится убеждаться в этом на собственном опыте, И тут в Марии что-то встрепенулось и оборвалось. В дверях веранды показалась маленькая девочка, волочив¬шая по полу плетеную корзинку с детскими игруш¬ками. На ней коротенькое темно-зеленое платьишко с белым отложным воротником и вышитым на груди цвет¬ком. Ребенок доверчиво протянул Марии цветной кубик, приглашая поиграть: - На.... Густые черные ресницы не в силах скрыть ослепительно синий свет из глаз, а по аккуратной головке барашками разбежались кудряшки светлых волос. «Колина, Колина дочь», - чуть не стоном пронеслось через сознание Марии и вызвало глухую сердечную боль. Когда вечером Николай вернулся, дома его ждал сюрприз. У окна напротив матери сидела Ирина Озолина, а Валюша с Людмилой бантиком на нитке дразнили котенка. На краю стола, серебрясь гербом, лежал паспорт. - Здрасьте! - сказал Николай, поморщившись, будто от зубной боли. Вошел он, руки грязные, измятая шляпа едва держится на затылке, да так и замер у порога. Обыденность необычного более всего поразила его. Вот тебе и здрасьте! На него никто не обратил внимания. Мать что-то говорила Ирине и закончила такими словами: - ...человек, говорят, ко всему привыкает. А Людмила с явным подтекстом резюмировала: - И верно, сколько вору не воровать, а тюрьмы не миновать. И иронически посмотрела на брата. Ее большие глаза насмешливо засверкали из-под густых ресниц. Мария поднялась и строго взглянула на сына. Обычно она говорила: «Иди мойся, кушать будем», а теперь: - Ирина с дочкой будут жить у нас. А паспорт свой прибери. И вышла. Следом Людмила, подхватив Валюшу на руки, и котенок за ними.
Они остались вдвоем. - Ну, здравствуй, - сказал Николай. Она кивнула. Помолчали. Он шагнул к столу, взял пас¬порт, пошелестел страницами. Так и есть! «Зарегистри¬рован брак с гр. Озолиной Ириной Викторовной». Ну, мать! Во дает! В первое мгновение удивление настолько овладело всем существом его, что ни обиде, ни злости, ни возмущению не хватило уже места. А потом понемногу проявились все чувства, но преобладала досада. Как же так! Разве можно без его согласия? Что же теперь делать? Что говорить? Ерунда какая-то! Когда молчание стало непереносимым, он сказал: - Я должен честно признать, что был беспечен и легкомысленен, и в этом моя вина. Человеческая жизнь состоит из правильных действий и заблуждений. Я теперь понял, как во многом заблуждался. Прости меня, Ира... Все это он выложил залпом, улыбаясь своей чуть зас¬тенчивой улыбкой, а в глазах его остывала собачья тоска. Ирина, напряженно ожидавшая взрыва возмущения, оскорблений, упреков, угроз, робко подняла на него взгляд и невпопад ляпнула: - Это правда, что ты корову доить умеешь? Глаза ее серые с синевой белков смотрели серьезно, только губы сложились в улыбку. I - Я помогаю маме, - просто сказал Николай и, сунув паспорт в карман, пошел умываться. Долго ужинали, засиделись допоздна. За темным сумраком вечера в округлости Ирининых бедер и при¬пухлости её губ чудилась Николаю бесконечная череда счастливо-горестных дней.
5
Обзаведясь семьей, Николай вдруг открыл для себя, что помимо прежних постоянных обязанностей по дому, у него появилось множество новых дел и забот. От этой ломки привычного тяжело стало на душе - и работа на ум не шла, и без дела сидеть возле жены как-то неловко. Попросит Ирина развешать постиранное белье, он не откажет, но потом увидит в окно страдальчески искаженное лицо мужа, и сама страдает. Насмелится спросить: - Ты, наверное, стыдишься такой работы? - Нет! - рявкнет Николай и на его лице проступают красные пятна, так бывало у него при сильном возбужде¬нии. И надолго в доме воцаряется безмолвие. Слышно только, как тихо и беззаботно лопочет Валюша, играя со своими куклами, да мерно стучат часы. Ирина молча переживала свои обиды. Молчала Мария, приглядываясь к молодоженам. Роль нравоучителя взяла на себя Людми¬ла. Между ней и братом частенько происходили, как она выражалась, «милые беседы». - Дорогой братец, - всегда одними и теми же слова¬ми начинала Людмила очередную «милую беседу». Гово¬рила она подчеркнуто вежливо, но с гневной дрожью в голосе. - У тебя совсем нет совести. - Ты только теперь это заметила? - поднимая густые брови, спокойно спрашивал Николай. Но, в конце концов, задетый за живое едкими замечаниями сестры, хлопал дверью и уходил из дома. Возвращался поздно и выгова¬ривал Ирине: - Надо бежать из этого сумасшедшего дома. Но куда? - Может к нам? - робко спрашивала жена. - Один черт! Нет-нет. Нечего и думать об этом. - Ну, давай я одна перееду, а ты пока квартиру по¬ищешь. - Глупости! - сердито перебивал Николай. - Не будем больше говорить об этом.
Однажды Мария услышала его и с резкостью, присущей властным людям, заявила: - Никуда ты не поедешь! Николай удивленно поднял брови - еще никогда так грубо мать не одергивала его. От этой домашней войны более всех страдала Ирина, но она не только не упрекала мужа, но всячески старалась оказать ему поддержку, хотя и не решалась перечить свекрови или золовке. Увидев, что Николай растерян, она отнесла Валюшку в постельку и, возвратясь, накрыла на стол. Наскоро поужинав, Николай перешел на веранду и прилег на диван. Ирина, убрав со стола, зашла к нему. За едой ей не хотелось досаждать мужу. Присела на краешек, взяла его за руку, спросила, заглядывая в глаза: - Это все из-за меня у тебя неприятности? На ее бледном лице выражение тревоги сменилось лас¬ковой улыбкой. От нежности ее и беззащитности у него неприятно защемило сердце. «Ну и положеньице», - думал Николай, разглядывая руку жены. - «Голова кругом идет, а выхода никак не найду. Нужно, нужно что-то при¬думать.» Он молча смотрел на синюю, едва пульсирующую жилку на её маленькой руке и душу его охватывало гнетущее чувство. Ему начало казаться, что это пред¬чувствие какой-то беды, и это еще больше угнетало его, - У тебя, я вижу, испортилось настроение, - со вздо¬хом, без надежды на ответ, сказала Ирина. - Нужно уезжать отсюда, - наконец проговорил он. - Да, но куда? - она пристально посмотрела на Нико¬лая, и её чистые глаза тревожно потемнели. - Есть на примете одна хибара. Помнишь, та, у озера? До осени там перекантуемся, а потом инженер квартиру выбить обещал. - Чей это дом? - Ничей, пустой стоит. Да какой там дом - развалюха. А нам лучше и не надо. В зиму там не останешься, дураку понятно. Пусть колхоз квартиру дает. Ирина вспомнила - жалкий, сиротливый вид избы, заросшей по самые окна бурьяном, никакой надежды не оставлял на уют или мало-мальски сносную жизнь. Взвол¬нованная этими мыслями, она встала, прошлась несколько раз из угла в угол, по тесной веранде. Снова заговорила, и в голосе ее слышалась не робость, а боль: - Коля! Как же мы там с Валюшей? У меня прямо в голо¬ве не укладывается. - Да не бойся ты, проживем, - беспечно, но твердо ска¬зал Николай, как бы подчеркивая, что это его окончатель¬ное и продуманное решение, а не просто слова, вырвав¬шиеся под горячую руку. Ирина молчала, задумавшись, но по ее хмурому виду можно было понять, что творится у нее на душе. Судьбе было так угодно, что Николай проявил неожидан¬ное упорство в своем желании, и через несколько дней они перевезли вещи в новое жилище. Прихватили у мате¬ри кое-что из брошенной мебели, старый диван с веранды. Лучшей обстановки для такой хибары и не придумаешь. К его затее отнеслись по-разному. Ирина сначала недо¬верчиво присматривалась, а потом принялась помогать мужу. Людмила покрутила пальцем у виска и ни слова в до¬полнение. Мария всё молчала, а когда дело дошло до сборов и переезда, подхватила внучку на руки, и решительно объявила: - Сами катитесь хоть к черту на кулички, а ребенка губить не дам. Молодые и не настаивали. Слишком мало это временное их приобретение походило на жилье. Правда, Николай провел туда свет, притащил откуда-то старую, но действен¬ную электроплитку, вставил в окна рамы, наспех обрезан¬ные из колхозных парниковых, прошил гвоздями прыгаю¬щие половицы, навесил на двери запор. И все же мрачный вид давно небеленых стен и устоявшийся затхлый запах не давали новоселам поводов для радости.
- Как жить-то здесь? - растерянно оглядывалась Ирина. - Ничего, как-нибудь. Это ж ненадолго. Я завтра Пота¬пова приведу, пусть полюбуется. Хотя он и так обещал: первая квартира - наша. Николай стоял над грудой узлов и сумок, размышляя, с чего начать. - Когда так - немного потерпим, - Ирина подошла, притянула его за голову и поцеловала. - Хочешь, приляг на диван, - сказала она. - У тебя усталый вид. Николай вытянул из груды вещей гитару, присел, тронул пальцами струны. Они отозвались жалобно и сипло. Жена наблюдала за ним серьезно и чуть иронично. Поймав ее взгляд, он отложил гитару, вздохнул тяжело. Вытянувшись на диване, закурил. Ирина примостила ему на грудь пепельницу и присела рядом. В доме надолго воцарилась тишина. Каждый думал о своём. Ирина спала крепким сном и вдруг проснулась. У нее было такое чувство, точно она очутилась в глубоком колодце: в комнате зависла кромешная тьма, лишь далекие в окне мерцали звёзды. Кругом была тишина - ни звука, только стучало её сердце и посапывал во сне Николай. И, однако же, она очень отчетливо почувствовала, что кроме них в комнате есть кто-то ещё. Она шевельнулась, диван тихо скрипнул, и ей показалось, что в дверях будто ко¬лыхнулось что-то, более светлое, чем окружающая темнота. Она замерла, поджав ноги, вся мелко дрожа от ис¬пуга. - Коля, - позвала она шепотом, тронув плечо мужа, - я боюсь. Голос ее тоже дрожал. Николай оторвался от подушки моментально, будто и не спал: - Чего боишься? - Ходит кто-то по дому. - Ходит? По дому? - Ну, кажется, ходит, - сказала она, едва не всхлипывая, И он про себя выругался: «Ну и ну! Кажется!». - Если кажется, надо креститься, - сказал он с раздра¬жением, и она умолкла. «Вот бабья натура! - думал Николай, злясь на жену. - Не так, так эдак подойдет, лишь бы по ее было. Придумает же, «ходит кто-то по дому». Типичная бабская психология, а он думал, что у него жена не как другие. Она будто подслушала его мысли, нырнула под одеяло, ткнулась носом ему в плечо - Ты извини меня, Коля. - Ладно уж, извиняю. Он обнял ее поверх одеяла.
6
Раннее солнце залило комнату ярким, всепробуждающим светом. Николай проснулся, ощущая горячим от сна плечом шелковистое прикосновение женской кожи, и на¬гнулся над Ириной, будя ее. Она встала и босыми ногами прошлепала по перловицам. Николай потянулся лежа, под¬ставляя мускулистое тело нежарким утренним лучам, и закурил. Сегодня было первое утро их новой жизни. Если б кто сказал Ирине в то утро, что срок ее жизни истек, и счет, отмеренный ей судьбой, пошел уже на ми¬нуты, то она б не испугалась даже, нет, а удивилась очень: слишком несовместимы в сознании были понятия - мрач¬ное, из небытия, смерть, и яркое, блистающее, во все трубы трубящее, жизнь.
Солнце светило, и все живое радовалось. Май уже отыграл своими красками, но зелень не успела еще по¬тускнеть. Освеженная утренней росой, в разгаре второй своей молодости была она в то утро как красавица в тридцать лет - не только для других, и для себя хороша, счастлива и покойна в своей бурной прелести. Воздух был густо напоен запахами чабреца и полыни и неподвижно застыл над окрестностью. Лишь тонкие и свежие струи изредка проры¬вались от озера. В кустах с ума сходили воробьи. Проводив мужа на работу, Ирина пошла за водой и повстречала у колодца Тараса Согрина. - Здравствуйте, - сказал он. - Как у вас идут дела? - Здравствуйте, - улыбнулась Ирина. - Ничего, - Скажите по совести, надолго вы здесь обосновались? - настороженно разглядывая ее, спросил старик,— Как-то, знаете, пустой дом тоску наводит, даже жизнь, можно сказать, отравляет. - Может надолго, может, нет - как получится. А как вас зовут? Я же должна знать. Мы - соседи. - Для чего вам знать, как меня зовут? Теперь, знаете, о здравии уже не возглашают, за упокой как будто еще рано, - дед насторожился. - Нет, скажите, скажите, - Ирина настойчиво и друже¬любно смотрела Тарасу в лицо, и он будто оробел под ее взглядом, затоптался на месте, потрогал прозрачными пальцами очки и оглянулся. В его глазах, мерцающих неверным старческим светом, затаилась большая челове¬ческая тоска. Он заговорил приглушенно и торопливо: - Здесь черти ворожить собираются, вот увидите. Я-то насмотрелся... Вот увидите, не черти, так еще какая нечис¬тая сила - может ведьма, а может еще кто. Такого не может быть, чтоб этот дом таким дураком стоял перед глазами, и ничего в нем не было. Старик, наконец, перестал молоть чепуху, повертел головой и серьезно, взглянул на собеседницу. Перед ним стояло существо совершено неземное - легкое, серое платье в большую клетку, из-под подола стройные ножки. А лицо чистенькое, белое, блестящее, неверящие глаза и тонкие брови. На плечи тяжело опускались завитые локоны. - Видите ли, в чем дело, - совсем иным тоном заговорил Тарас.— Наша жизнь гораздо более загадочная, чем кажется. Более загадочная. Ирина задумалась, а старик как-то незаметно отвалил от колодца и, ни разу не оглянувшись, ушел неслышно и легко, как призрак. Воротясь домой, Согрин был озабочен: - Говорил я вам, в том доме ведьма живет, вот она и объявилась. Фигуральная женщина. - Ну, какая же она ведьма, - возразила жена. - А ты думаешь, ведьма - так обязательно на помеле? И с таким носом. Не-ет. Настоящие ведьмы красивые. Чтоб ей гроб из сырого леса сделали, когда помрет, зараза. Ирина не сразу отвлеклась от неприятного разговора, но, в конце концов, улыбнувшись хрустально голубому небу, смочив колодезной водой лоб и непослушный локон, решила - на свете жить интересно и весело. Проходя с вед¬ром воды, окинула оценивающим взглядом свое захлам¬ленное хозяйство. Двор был завален мусором и зарос таким бурьяном, что она тут же подумала, сможет ли когда-нибудь привести его в порядок? В доме стояла печь, скалясь во все сто¬роны выщербленными боками и вдруг рухнула, загреме¬ла, лишь только Ирина подступилась к ней с веником. Битый кирпич рассыпался по полу, а вверх взметнулись клу¬бы сажи и долго кружились в воздухе, медленно оседая густым слоем. В потолке на месте трубы открылся черный зев, грозящий новым падением кирпичей и еще чего-нибудь. В сенях был лаз на чердак. По выщербленной и шаткой лестнице Ирина поднялась наверх. И лишь только голова ее поднялась над потолочным настилом, жуткий и отвратительный страх дрожью прошелся по телу, окаменел в обессиленных ногах. Она резко повернулась, теряя опору и прямо перед глазами увидела лик того, кто разбудил и напугал ее ночью, и лик этот был лицом Смерти.
Исказив рот в беззвучном крике, Ирина опроки¬нулась вниз. Ее доставили в сельскую больницу в бессознательном состоянии. По отвисшей челюсти, закатившимся зрачкам и заострившемуся носу врач Алексеев сразу определил, что его помощь запоздает. Тем не менее, Ирину положили на стол - уколы, давление, пульс, уколы. Появились две капельницы с физраствором, и Алексеев ввел иглы в вены обеих рук. Замер у операционного стола, ожидая результатов, что мог - он сделал. И дрогнули веки умирающей, и потянулась, сомкнулась в стоне челюсть - пульс более не прослушивался. - Все, - хрипло сказал Алексеев и хмуро посмотрел на маявшегося в дверях Николая. Из коридора донесся детский плач, и в операционную вошла Валюша, размазывая кулачками слезы. Увидев на столе неподвижную мать, бросилась к ней, схватила ручонками босую ступню. Это была, настолько тягостная, разры¬вающая душу картина, что Николай, столкнувшись в дверях с матерью, сказал: - Я не могу, пойду отсюда... Мария что-то хотела сказать ему, но вдруг увидела на глазах у сына слезы и промолчала.
7
Сойдя с больничного крыльца, Николай остановился, устало прикрыл глаза, перед ним поплыли радужные круги, в висках и, казалось, во всем теле стучали тяжелые удары сердца. Ему хотелось лечь, забыться хоть ненадолго и не терзаться. С поникшей головой, наполненной горем, побрел в свой злополучный дом. Лег на диван. Отврати¬тельная тишина с непонятными тихими звуками поселилась в опустевших комнатах. От неудобной позы что ли, заныло сердце. Николай покрутил головой, энергично растер левую половину груди. Все равно тревожно и тошнотворно, как с похмелья. Вспомнив о обезболивающем действии алкоголя, тут же собрался в магазин и вернулся домой с пятью бутылками водки. Уселся на кухонный табурет, уперся локтями в стол, обхватил руками голову и попытался заплакать. Не получалось. Стал пить водку. После двух стаканов немного отпустило. Вот тогда, он заплакал. Рыдая, подвывая, вытирал обильные слезы подолом рубахи. Вспоминая жену, вспомнил ее ночные страхи. И вдруг, отчаянье сменилось облегчением. Отчаянье постепенно уходило, а лёгкость, освобождённость оставались. Облегчение пришло от мысли, что в смерти Ирины кто-то виноват, кто-то толкнул ее с чердачной лестницы. И его, этого кого-то, надо найти и наказать. Даже страшно стало на миг от ощущения, что он в доме не один. Сладкий ужас, неиспытанное прежде самозабве¬ние охватили Николая. Он рванулся в угол к груде вещей, извлек из чехла ружье, собрал, вставил в стволы снаря¬женные пулей патроны, и в это время озирался по сторо¬нам, готовый стрелять, драться, убивать. Потом пришло протрезвление. Он повесил ружье, вер¬нулся к столу. Опять причастность к гибели жены безмер¬ным, как во сне, горем, охватила душу. Хватаясь за несбы¬точное, он пытался убедить себя, что все это и, вправду, во сне, и яростно замотал головой, желая проснуться. Но с непреходящим ужасом понял, что не спит. Тогда он налил водки в стакан и выпил залпом. Отдышавшись, заметил, что стакан до безобразия грязен. Оглянулся и увидел то, что раньше не замечал — развалившуюся печь и слой сажи по всему дому.
Пил ночь напролет. Под утро вышел во двор на дрожа¬щих ногах, хватаясь руками за стены. Твердо стоять не мог, его шатало, но он очень хотел стоять, будто доказывая кому-то, что не пьян. Но стоять не было сил, и он пошел. Замысловатым зигзагом пересек двор, обессилел, и его кинуло к стене сарая. Стена поддержала ненадолго. При¬жавшись к ней спиной, некоторое время простоял непод¬вижно. Потом сделалось все равно, и он, не отрываясь от шершавой опоры, сполз на траву. Сел посвободней, закрыл глаза и вытянул ноги. Сидеть было хорошо, но все хорошее кратко. Николай Агеев уснул. Очнулся он утром во дворе у стены сарая. Бил колотун. Сел, обхватив колени руками и, совсем не желая этого, вспомнил о вчерашнем. Застонал и стал биться лбом о колени. Больно было. Больно и тяжело. Скрипнуло крыльцо. Николай поднял голову и увидел мать с хозяйственной сумкой в руке. - На травке загораешь? - то ли брезгливо, то ли участ¬ливо спросила она. - Я тут принесла кой-чего. Ты встань, умойся и поешь... А может, домой пойдем? Мария немного прибрала и накрыла на стол. Николай перебрался в дом на диван и совсем не собирался умы¬ваться. Он лежал на спине, глядел в потолок и тихо плакал, слезы текли по щекам и в нос. - Мама, ты уйди, ладно... Мария покачала головой и ушла, ничего не сказав. Нико¬лай запер за ней дверь. В обед прибежала Людмила. Стучала, скреблась в дверь, заглядывала в окна. Он долго терпел, не отзывался, но она не уходила, криком продолжала нарушать его установившееся было душевное равновесие. Терпеть такое стало невозможно, и он, подойдя к двери, послал сестру по¬дальше. В сумерках опять постучали. Николай машинально открыл, неожиданно увидел перед собою троих неузнан¬ных в темноте мужчин, и ужас мгновенно объял его. Он захлопнул дверь, прижался к ней и, ощущая на всем теле вдруг выступивший липкий пот, решил вслух: - Не пущу! - Ты что от водки спятил? - возмутился снаружи голос его начальника Потапова. - А ну, открывай. - Ты, Иваныч? - Николай приоткрыл дверь, стараясь придать лицу осмысленное выражение. - Я, Рома да Петя со мной. Не узнаешь? - Прошу, - Николай неверной рукой изобразил госте¬приимный жест. Они вошли, а Агеев сразу повалился на диван. Потапов устроился на табурете напротив. Ребята захлопотали у стола, убирая загаженную посуду и накрывая снова. Николай не выдержал спокойного взгляда Потапова и недружелюбно спросил: - Любуетесь? Хорош, да? - Хорош, - спокойно согласился Потапов.- Ну да мы к тебе не затем. Совет по делу да помощь к месту - первая привилегия друзей. Так что, не откажи в участии. - Кушать подано, - позвали от стола. - Где продукт такой берёшь, Коля? - Мама утром приходила. Потапов брякнул перед Николаем стакан: - Рома, ему сюда сразу сто пятьдесят... - Не многовато ли? Может сразу с копыт слететь. - Упадет - не беда. Ему сейчас все на пользу. - Вы, как врачи над больным, совещаетесь, - попы¬тался пошутить Николай, но, вспомнив больницу, прогло¬тил ухмылку. . Молчали все, наблюдая процесс разлива. Потапов протя¬нул Николаю бутерброд. Он взял его в левую руку, а стакан - в правую, а та, ни с того, ни с сего заходила, задрожала. Николай вернул стакан на стол. - Отвернитесь, - попросил он. Все трое с готовностью отвернулись, понимая его состояние. . - Уже все, - облегченно вздохнул Николай.
Они обернулись. Агеев неторопливо жевал бутерброд. Тогда выпили и они. - Значит, здесь будем покойную обряжать? – спросил Потапов, поддевая вилкой кружок колбасы. - Здесь, - решительно утвердил Николай и потянулся к пачке сигарет.
8
Когда утром Николай проснулся, то почувствовал страшную тоску. Он был в своей комнате, на своем диване, но ощущал себя на чужбине, затерянным, одиноким. Он осознал, что произошло что-то необычное, серьезное, непо¬правимое, что новая печать ляжет на всю его жизнь, его ждет тяжелая смута. Он не хотел приносить людям страданий, а вот как получилось... Его подняла мать, и до обеда они занимались хозяйст¬венными делами. Она обмотала щетку тряпкой и обтерла сажу с потолка и стен. Николай выносил битые кирпичи. Мария перемыла кухонную посуду, и сын под ее руковод¬ством вытирал тарелки, вилки, ножи. После обеда на табуретах в комнате поставили гроб с покойной, обитый красной материей и черными лентами. Потянулись люди. У большинства, казалось Николаю, было безразличное выражение, они тягуче шагали, останавли¬вались, стояли, покорно вдыхая трупный запах, и уходили. Николай сидел в углу дивана, опустив плечи, и тихонько покачивал головой. Казалось, не только синие глаза, но и все его безвольное тело было полно тоской. Он сидел, задумавшись, а выражение муки исподволь пробиралось на его лицо. Казалось, все силы души перегорели в этом несчастье. Для того чтобы видеть входящих и уходящих людей, надо было повернуть голову, но Николай сидел, не шевелясь. «Так пусто, вероятно, чувствует себя коло¬дец, из которого вычерпали всю воду», - думал он, при¬слушиваясь к своему нутру. Все окружающие звуки сли¬лись для него в однотонное гудение. Пронзительно взвыл женский голос, и словно сверкнув¬ший нож вспорол Николаеву душу. - Деточка! Деточка! Деточка ты моя золотая! Этот крик по своему ребенку потряс людей. Вновь во¬шедшая женщина, Ирина мать, склонилась над гробом, стала расправлять завитки волос на голове трупа. Она всматривалась в застывшее, известковое лицо и видела, как только мать может видеть, живое и милое личико, кото¬рое улыбалось ей когда-то из пелёночки. Отголосив, она опустилась на колени, тихонько, чтобы не тревожить дру¬гих, завыла по-бабьи: - Родименькая наша, цветочек ты наш... Куда ты ушла от нас? За ее спиной, сутулясь, неуклюже топтался муж, Колин тесть. Он молча переживал свое горе и неловкость за жену. Никогда Николай не думал, что человеческая спина может быть так выразительна, пронзительно передавать состояние души. Потом еще в течение дня Агеев несколько раз посматривал на него. Старик сидел, склонив голову - поза обычная для людей, утомленных долгой жизнью. А ведь ему еще не было и пятидесяти. В изголовье гроба неподвижно сидела Мария. Она под¬несла платок к глазам и сидела, ссутулясь, не по своей воле делая мелкие первые движения к осознанию того, что осиротевшая Валюша станет ее, ее родненькой внуч¬кой и воспитанницей К вечеру Николай остался в доме один. Попрощался с последним посетителем, а в душу его возвратилось утрен¬нее чувство одиночества. Он вышел на воздух и бездумно побрел по темной пустынной улице. Ноги принесли его к Марии. Ему хотелось говорить с матерью о постигшем горе, поделиться своими чувствами. Мать поймет его. Она ведь не только умная, у нее добрая и чистая душа. И в то же время он опасался, что Мария Афанасьевна начнет корить его, поминать, как сын сглупил, переехав из родного дома. Мать любит объяснять чужие поступки и поучать. Однако, Мария молча смотрела, как он ест, слушала и только сказала тихо:
- Если б я могла отогнать горе от твоего порога. Потом она поцеловала его в голову и еще сказала: - Ничего, ничего, хороший мой, жизнь есть жизнь... Она видела, что он, продолжая своё прежнее существование, совершенно не участвует в нем. Так путник, поглощенный своими мыслями, идет по привычной дороге, обходя ямы, переступая через канавы, и в то же время, совершенно не замечая их. Для того чтобы говорить с сыном о его новой жизни, нужно было новое душевное направление, новая сила, новые мысли. У нее таких мыслей не было. - Спасибо, мама, - сказал Николай, прощаясь. Он вдруг успокоился, словно высказал ей все, что хотел сказать. Подхватил испуганную Валюшу на руки, поцеловал в лобик. - Пойдем, доча, последнюю ночь мама с нами... Сделав шаг в темноту, оглянулся на мать. Она стояла в дверях, по-деревенски подперев щеку ладонью. На свету лицо ее казалось похудевшим и молодым. А через минуту, забыв о Марии, он шагал по тёмной улице, прижимал к груди худенькое тельце дочери и думал о хрупкости жизни. Валюша, казалось, привыкла к мысли, что ее мамы нет в живых, и больше не будет. Она уже засыпала, когда Николай принес ее в свой дом. Он усадил ее на диван и не успел оглянуться, как дочь уже спала. Ручка ее свесилась над полом. Николай с особым терпением и добротой, которые возникают у мужчин к дочерям, подложил Валюше под голову подушку, прикрыл одеялом, утер слюнку с губ и замер над ней, вглядываясь. На белом полотне по¬душки темнела аккуратная головка девочки. Николай вслушивался в ее мерное дыхание, прижал ладонь к груди, чтобы не потревожить спящую гулкими ударами сердца, он ощущал в душе щемящее и пронзительное чувство нежности, тревоги, жалости к ребенку. Страстно хотелось обнять дочь, поцеловать ее заспанное личико. Одолевае¬мый беспомощной нежностью и любовью, он стоял сму¬щенный, слабый, лишь пожимал плечами и морщил лоб - неужели никогда, никогда не вернуть того, что было? Он присел на пол рядом с диваном, положив на него голову и вместо того, чтобы закрыть глаза, широко рас¬крыл их - его поразила безрадостная мысль, как легко уничтожает людей смерть, как тяжело тем, кто остается жить. Он думал об Ирине, как о живом, но очень далеком человеке. Расстояние между ними не измерялось пространством, это было существование в другом измерении. Не было силы на земле и силы на небе, которая могла бы преодолеть эту бездну, бездну смерти. Но ведь не в земле, не под заколоченной крышкой гроба, а еще здесь, рядом, совсем рядом его любимая. Николай полулежал с открытыми глазами, не замечая времени, думал, думал, вспоминал. Он вспоминал ее гру¬ди, плечи, колени. И глаза, кроткие, покорные, по-собачьи грустные. Вспоминал их первую и единственную ночь в этом доме - большие печальные глаза ее, жаркий шепот... Какой прекрасной казалась ему жизнь. Плечи его затряслись, он засопел, заикал, давясь, вдавли¬вая в себя прущие наружу рыдания. Поднялся, прошел на кухню, открыл шкаф, достал початую бутылку, налил до краев стакан водки. Выпил, закурил, вновь чиркнул спичкой, не замечая, что сигарета дымилась. Горе зашу¬мело в голове, обожгло внутренности. И он громко спросил тишину: - Ирочка, маленькая, миленькая, что ты наделала, как же это случилось? Повернулся лицом к комнате, где стоял гроб: - Ирочка, что же ты со мной сделала? Ирочка, слышишь? Ирочка, посмотри на меня. Посмотри, что со мной делается. Щеки его разгорелись, сердце билось гулко, мысли были ясные, четкие и... злые, а в голове стоял туман - от водки чуток легче.
Тот, кого звали Желтым Призраком, жил своей жизнь. После шумного и пугающего многолюдья тишина и покой вновь воцарились в старом доме, и вроде бы ничего не предвещало близкой грозы. Больше всего на свете Он боялся толпы людей и грозы с громом и молнией. Обитатель чердака взволновался от другого. Сквозь густой дух разлагающейся плоти пробивался наверх нежный запах, зовущий, манящий, дразнящий запах ребенка. Пока внизу ходил человек, скрипел половицами, разговаривал сам с собой, Желтый Призрак вел себя спокойно. Но вот в доме все стихло. Даже цикады примолкли в траве под стенами. И он заволновался. Тонкий запах неудержимо влек его к себе. Тот, которого звали Желтым Призраком, тихо, по-кошачьи спустился по шаткой лестнице в сени. Дверь на кухню была приоткрыта...
10
Этой ночью Тарас Согрин никак не мог уснуть. Ощущая глухую безотчетную тревогу, он ходил и ходил по саду, вокруг дома, вглядываясь в окружающую село черную темень и светящиеся за дорогой окна. Чего он жаждал и боялся увидеть? Летающий гроб с ведьмой, чертову триз¬ну или самого Желтого Призрака? В последние дни, будто смертельная опасность нависла над его головой. Плечи его сгорбились, спина съежилась. Даже в глаза никому не смотрит, потому что они стали у него пугливыми, всего боятся. Услышав чей-нибудь громкий голос, или вообще неожиданный звук, вздрагивал всем телом. Смотреть на него было жалко. И теперь, стоя у забора, он и злился на себя, и дрожал от страха одновременно. От озера веяло прохладой, а над окрестностью нависла давящая тишина. Все кругом было погружено в сон. Впоследствии Тарас говорил, что он раньше почувствовал нутром то, что произошло в следующее мгновение. Вдруг у него по спине побежали мурашки, а потом из-за дороги донёсся чей-то сдавленный крик. Следом раздался душераздирающий вопль. Долгий, свободно льющийся, леденящий душу, похожий на крик боли и ярости человека, попавшего в капкан. Крик умолк. Угрюмый звериный вой, заходясь в визге и рычании одновременно, донёсся из-за дороги и вдруг прервался, стих. Резко прогремел ружейный выстрел, и тут же тишина крокодиловой пастью проглотила окрестность. В проклятом доме произошло что-то ужасное, быть может, развязка всей трагедии. Но нигде, ни отклика, ни звука, нигде не вспыхнул свет, не стукнула калитка, не спешит никто на помощь. Лишь соседская собака лениво звякнула цепью и не подала голоса. Тарас в волнении метался у забора и тут увидел знакомую фигуру, ковылявшую вдоль берега. То Волнухин покинул свой пост и спешил к месту событий. Тут и Тарас осмелел, прихватив ружьё, широкой дугой обходя молчаливо светящийся дом, засеменил навстречу. Волнухин резко остановился, вынул изо рта погасшую папиросу и с минуту стоял неподвижно, вытаращившись на Согрина, словно перед ним вдруг возник призрак. - Мироныч, ты стрелял? – выдохнул он вместе с воздухом, поражённый. - Нет, в доме. А ты что-нибудь раскумекал в этом деле? Тревога усилилась в душе Тараса. Он стоял с ружьём в руках, стараясь унять дрожь, пальцы у него онемели. - Пойдем, глянем, - Волнухин упёрся в него взглядом. Тарас приоткрыл рот, пригнул к плечу голову, но ничего не смог из себя выдавить. Волнухин, не дождавшись от него ответа, махнул рукой, повернулся и пошёл на свет окон. Уже во дворе ощущался сладковато-дурманный трупный запах. Осторожно ступая, старики прошли в дом через настежь распахнутую дверь. Огляделись, привыкая к свету. У стены с ружьём в руках окаменел Николай Агеев. Цвет лица у него был как у мертвеца. Он стоял неподвижно, но подбородок заметно подрагивал, будто жевал или пытался сказать что-то. И ствол ружья сильно трясся в его руке. У дивана, будто брошенная на пол кукла, лежала маленькая девочка вся в крови и неподвижно широко открытыми глазами смотрела в потолок.
