- Какой нож? Не было ножа, - пожал Володька плечами. Капитан сидел за столом и писал протокол, а нервный лейтенант всё никак не мог успокоиться - ходил по комнате, заглядывал в сотый раз в тумбочки, щупал вещи, висевшие в шкафах, тряс подушки и матрасы на кроватях. - Распустили подопечных, - это уже капитан сказал мастеру Гене. – С оружием шпанят. Гена беспокойно и виновато огляделся. - Странно вы дела ведёте, товарищ капитан, - Евдокимов ткнул пальцем в повязку на руке Фирса. – Его полосонули, его же и подозреваем? - Никакого дела не будет, - пообещал капитан. – Отдайте нож, и всё замнём на первый раз. - Не было ножа, не было. Бритва была, опасная, - Фирс осторожно потрогал пальцами бинт выше локтя. – Я её отнял, а потом выкинул. - Ну, не поверю, не поверю! – лейтенант подскочил к столу и постучал себя кулаком в лоб. – Чтоб один пятерых разогнал голыми руками. - У нас заявление есть от пострадавшего, - подтвердил капитан. – Ты с ножом на них кинулся. - Не было ножа, - упорствовал Фирс. – Бритва была. - Ну, хорошо, - согласился капитан. – Где эта бритва? - Выкинул. - Где выкинул? - А я помню? Чуть пальцы не порезал и выкинул, - Фирс вытянул ладонь и осмотрел её, пытаясь найти следы порезов, потом на другой пятерне. Ничего не обнаружив, тяжко вздохнул и отвернулся от капитана. - Надо бы очную ставку сделать, - предложил Евдокимов. – Послушать, что эти орёлики плести будут. - Сделаем, сделаем, - пообещал капитан. – Всё сделаем и будем делать до тех пор, пока нож не всплывёт. Лейтенант, присмотревшись к Еве, сказал: - Где-то я тебя раньше видел, молодчик. - А мы с вами вместе по двести шестой парились. Капитан улыбнулся. Ему Володина шутка понравилась. Лейтенант нахмурился. - Может, чайку, - предложил Ева. – Или у вас очередь в молочный? - Ты позубоскаль, - покачал головой лейтенант. - Хорошие люди, - расчувствовался Евдокимов. – Был бы нож, ей Богу отдал бы. Может, сходить – попросить у кого? - Сходи, пройдись, собери оружие по всей общаге, заодно объясни, что иметь нож, кастет, дубинку аморально и противозаконно, - предложил капитан. - А впятером на одного – морально? - Тренируй ноги, а лучше – не задирайся. Фирс хмыкнул на эти слова. Ева подмигнул Попичу тайком, покрутил пальцем у виска. И только мастер Гена согласно закивал головой. Капитан, вздохнув, повёл профилактическую беседу, которую заготовил на прощание: - То, что добро и зло существуют в мире в осязаемых материальных проявлениях, мне объяснять вам не надо. За вами, думаю, накопилось так много зла, что страшно подумать, хоть вы и считаете всё это детскими шалостями. Я понимаю: человек формируется в сопротивлении среде, но закон он есть – его не перепрыгнешь. В твоём поступке, Фирсов, я усматривал только состав преступления, но не заметил отягчающих обстоятельств, если бы ты добровольно сдал нож, а не скрывал следы преступления. Как профессионал, могу сказать тебе: нет ножа – нет преступления, то есть, с точки зрения следствия, ты совершил почти нераскрываемое преступление, прибавил единичку в нашей отрицательной статистике. Есть и смягчающие обстоятельства - с точки зрения объективной реальности, тебя можно оправдать. Но над всем над этим стоит Уголовный Кодекс, хотя, если бы я был прокурором, просил бы для тебя минимальный срок.
- Вот это здорово! – вклинился Ева. – Мальчики отдайте нож и пожалуёте на скамью подсудимых. Нет ножа – позвольте вам выйти вон. Товарищ капитан, за дураков нас держите? - Отнюдь. За разумных парней. Ведь сейчас вы стоите на перепутье - куда пойти, кем стать? Сдадите нож, получите судимость и условный срок – задумаетесь: так ли жизнь правим? А уклонитесь сейчас от ответственности, сойдёт малое дело с рук, за большее без опаски примитесь. Банальная воровская философия: мол, жизнь – сплошной фарт, а вы её счастливчики. Кажется вам, что оседлали вы судьбу, а не думаете о том, что, возможно, это она взяла вас в оборот и тащит от решётки до решётки сквозь позор к скорой смерти…. Капитан перевёл дыхание, любуясь произведённым впечатлением. Ева и Фирс приуныли, Попич всё оглядывался на лейтенанта, примостившегося за его спиной, будто ожидая от него какого-то подвоха или неожиданного нападения. Гена, открыв рот, распахнув глаза, забыв обо всём на свете, внимал милиционеру, как вещателю своей собственной судьбы. - Вся ваша короткая биография, - продолжил капитан после паузы, - это бесконечные петушиные бои за лидерство. Доказать себе и окружающим, что вы – исключительная личность, которой сам чёрт за брата. Ну, и перед кем, с позволения сказать, эта личность герой? Перед своими дружками. Потому что обществу претят такие герои, оно их запирают далеко и надолго. Хочешь настоящей славы? Ищи её на футбольном поле, на ринге, у станка. Конечно, там нож в ход не пустишь - надо напрягать те силы, что Бог дал, да ещё голову и нервы. Проще пырнуть соперника ножом и ходить гоголем, пока не посадили… - Вот перед кем ты теперь герой? – перебил сам себя капитан, повернувшись к Фирсу. – Перед своими дружками? Если они настоящие друзья, они уважают тебя и без ложного геройства. Перед государством? Для государства ты преступник, ловко заметающий следы. Знаешь что, Фирсов, отдай мне нож и уезжай в свой Челябинск - задерживать не буду. С руководителями практики, я думаю, договорюсь. Заканчивай ПТУ, сходи в армию, поступи на работу. А когда женишься и станешь отцом, приезжай ко мне – вот тогда мы с тобой оценим вместе: дело я сейчас говорю или так, служебную болтовню осуществляю. Оперативник замолчал и долго безмолвствовал, вытягивая из Фирса ответ на своё предложение. Виновник его внимания растерянно оглядел присутствующих: - Не было ножа, товарищ капитан. Лопни мои глаза – не было ножа. Бритва и та не моя. Оперативники переглянулись, и, кажется, лейтенант усмехнулся - выкусил? - Я думал, ты проще, - сказал капитан, поднимаясь. – А ты, оказывается, конченый продукт преступного мира. Фирс угрюмо пожал плечами - думай, что хочешь, Фома Неверующий. В дверь постучали. - Кто? – спросил капитан. - Милиция, - последовали лаконичный ответ и топот удирающих ног. - Шалят, - усмехнулся лейтенант. - Среда, - осудил капитан и Фирсу. – Ты можешь пожалеть о своём запирательстве ещё до конца практики - подрежут тебя в тёмном переулке, как пить дать. - Но... – Гена подхватился со своего места. - Такая участь грозит любому из ваших пацанов, - повернулся к нему капитан. – Зло не наказано и может породить другое зло. А в результате: мне лишние хлопоты и испорченная отчётность, вам – кровь, и дай Бог, малая.
Из кабинета начальника цеха Люся Решетникова выбежала сама не своя. Этот старый козёл чуть до кондрашки её не довёл! Задорный цокот кованых каблучков по металлическим ступеням лестницы словно подгонял проворные Люсины ножки. Её гнал вперёд, сломя голову, стыд и ужас пережитого. Его нездоровое мясистое лицо перекосила гримаса похоти. Он яростно стиснул её запястье, словно собирался сломать ей руку. А другой рукой… нет, этого ей не пережить! Второй рукой полез к ней под юбку, царапая бёдра сбитыми ногтями. Она влепила ему пощёчину, а он лишь затрясся от похоти. - Целый год я терпел, страдал и унижался ради этого, - прохрипел он. – Что могут значить для меня твои девичьи страхи? Он жёстко дёрнул девушку за руку и бросил к своим ногам. Люся больно стукнулась коленками о кафель пола и ткнулась носом в его ширинку. На миг мужчина отрешился от роли насильника. Ему показалось, что это девушка, воспылав страстью, бросилась к нему и сейчас, освободив из заточения, возьмёт в рот его плоть, алчущую ласки. Он запрокинул голову и застонал от вожделения. Люся ударила его в ширинку кулаком, маленьким, но крепким. Насильник, охнув, согнулся вдвое, зажав пах, побежал спиной вперёд и сел мимо стула, высоко взбрыкнув ногами. Люся кинулась прочь из кабинета. Начальник механосборочного цеха пятидесятишестилетний Николай Фёдорович Чугунов поднялся не сразу, полежал грудью на столе, пережидая боль в паху, и. наконец, исполненный лютой ненавистью, поплёлся к двери. Изрыгая проклятия, он ступил на металлическую лестницу и сверху оглядел весь цеховой пролёт от будки охранника до противоположной стены. Взгляд его не смог отыскать быструю фигурку девушки среди многих десятков людей снующих по цеху, охваченных производственными заботами. Чугунов сплюнул под ноги и вернулся в кабинет, пригрозив про себя: «Уволю, сучку!». Люся в это время пряталась за будкой и разглядывала направленный на неё палец охранника, словно в нём таилась смертельная опасность. Пропуск её был у мастера - в рабочее время выходить из цеха не разрешалось. - Понимаете, мне надо…. Очень надо! Охранник решил сменить декорации к диалогу и, согнув палец, показал фигу: - Вот без пропуска вернёшься. - Дяденька, я вам сигарет принесу. Охранник глубоко вздохнул, любуясь на свой шиш, словно расставаться с ним было невмочь, поднял глаза на просительницу. Девушка была как школьница – юной, красивой и беззащитной. Заметив любопытство в глазах охранника, Люся откинула со лба густую чёлку и тут же одёрнула себя – с одним козлом дококетничала… День был полон неприятностей, и вечер не пролил бальзама на душу. После звонка в дверях возник Володька Попов, какой-то весь взъерошенный, не то пьяный. Подозревая последнее, Люся ледяным тоном осведомилась: - Я кому говорила, чтоб таким мой дом десятой дорогой обходил? Попич виновато улыбнулся, и Люся сцепила руки, чтобы, не сдержавшись, не заехать ему по физии: его так ждали, столько боли и обиды накопилось за день – а он пришёл пьяный. - Понимаешь, я бы до общаги дошёл, но она бежит проклятая - боюсь, вся кончится. Там ребята внизу ждут, а я зашёл – перевяжешь? Он шагнул в прихожую, прикрыв входную дверь, скинул куртку, потом пиджак и свитер. Майка была сыра от крови. - Что, испугалась? - Попич начал стягивать прилипающее к телу бельё. Люся поняла: он не пьян, он только что подрался и нуждается в помощи. Мускулистый торс парня и широкие плечи были испещрены ссадинами и царапинами. Из пореза на плече сочилась кровь. Тряхнув головой, отгоняя прочь свои собственные горести и обиды, Люся захлопотала над ранами любимого. - Господи, тебя ж могли убить. Чуть поглубже и…
- Ерунда: нож в лопатку попал – дальше хода не было. А я ему все зубы в пасть вмял – что-то выплюнул, что-то проглотил. - Ты скажи: когда это кончится? Когда ты повзрослеешь? - Да уж недолго ждать. Вот схожу в армию, отслужу и сразу за ум возьмусь. Поженимся, если дождёшься, детишек заведём. - С кем подрался, муженёк? - А-а, пусть не лезут. Когда Люся дезинфицировала йодом рану, Попич, должно быть, испытывал сильную боль, но его лицо оставалось спокойным. Девушке вдруг захотелось разбередить рану, заставить парня вскрикнуть, чтобы он почувствовал, что кроме его драк и друзей есть ещё она. И ей нужны его внимание, любовь и защита. - Слушай, шрам останется - зашивать я не умею. Тебе в больницу надо. - Мужчину шрамы украшают, - он попытался привлечь её к себе. - Сидеть! – она смазала порез, прикрыла ватой и забинтовала. Закончив процедуры, Люся ещё раз всё хорошенько осмотрела и лишь после этого отступила в сторону. Попич осторожно согнул руку, стянутую повязкой, отчего мышцы на его спине напряглись. Люся смотрела на него строго и с осуждением. Сейчас она всем сердцем желала своему парню тысячу болезненных ран, которые можно было бы перевязывать безжалостными руками, чтобы наказать его холодное высокомерие. Однако в душе-то она понимала, что друг её более полон достоинств, чем недостатков. Его сдержанность в словах и чувствах, скорее скромность, а не бездушие. И ещё, в нём иногда проглядывало нечто угрюмое, но не злое, скорее – какая-то терпеливая, задумчивая грусть. Люся знала, что Володька – сирота, и воспитывался в детском доме. Был он, несомненно, хорош собой. Чёрные волосы обрамляли широкий лоб и волнами спадали до самых плеч. Он часто хмурил густые брови или надменно выгибал их, что с презрительным прикусом губ являло миру подозрение на его дворянское происхождение. Его глаза, цвета янтаря, отливали золотом. Когда лицо Попича было спокойным, в его правильных и привлекательных очертаниях таилась добрая улыбка. И зачем только он так часто и насмешливо кривит рот или обидчиво поджимает губы? Люся вздохнула. Пожалуй, он красив, но девчонки замечают его в последнюю очередь: ведь всегда впереди его друзья – наглые, болтливые, приставучие. Да это и хорошо - уж больно она ревнива. Этот недостаток Люся за собой признавала. - Слушай, что ты сюда ходишь? – вопреки своим мыслям насупилась она. - А ты в зеркало давно на себя смотрела? Так погляди, погляди, - усмехнулся Попич, с нежностью разглядывая подругу. – Может, и поймёшь - «зачем». В дверь позвонили, и на пороге выросли Ева с Фирсом. - Жив, Ромео? А мы уж засохли на морозе. - Чаю? – засуетилась Люся. - Кто бы отказался, - согласился Ева, стягивая куртку. Люся вырвала у Попича скомканную окровавленную майку и проследовала на кухню. Вскоре неразлучная троица попивала чаёк на уютной кухоньке. Люся, наконец, решила, что пришло время поведать о своих бедах и проблемах. - Убью гада, - пообещал Попич. Рысьи глаза его загорелись недобрым огнём, на скулах заиграли желваки, а чашка с чаем заплясала в руке. - Проучить следует, - согласился Фирс. - Есть план, - Ева поставил свой чай и поманил собеседников в заговорщики. Четыре головы склонились над столом… На другой день проинструктированная Люся позвонила из будки мастера в кабинет начальника цеха: - Вы меня извините, Николай Фёдорович, но я так не могу. Давайте дома у меня встретимся. Мамы вечером не будет – приходите… Сунув в портфель букет фиалок, коньяк и шампанское, в назначенное время, волнуясь как мальчик, Чугунов ткнул пальцем в кнопочку звонка. Люся открыла дверь:
- Здрасьте, проходите, раздевайтесь, я на кухне готовлю, – и ушла. Николай Фёдорович степенно шагнул в прихожую, поставил на трюмо портфель, снял «москвичку», разулся, глянул на себя в зеркало. Достал расчёску и пригладил редеющие, но лоснящиеся волосы. Подхватив подмышку портфель, прошел коридор и оказался на пороге гостиной. За столом в центре комнаты сидели двое парней – невысокий белобрысый и брюнет-громила - без любопытства смотрели на него. Перед ними стояла початая бутылка водки и три стакана. Предчувствуя недоброе, Чугунов с беспокойством оглянулся. За его спиной в коридоре возник ещё один парень – откуда взялся? – и буравил его рысьим взглядом. - Проходи, дорогой, - позвали из-за стола, - гостем будешь. Машинально повинуясь, Николай Фёдорович прошествовал к столу и сел на предложенный стул. Парень из коридора вошёл следом, забрал у Чугунова портфель, извлёк на стол коньяк и шампанское, фиалки бросил обратно и вернул портфель владельцу. Молодые люди были не из церемонных - коньяк разлили по стаканам, а перед начальником цеха поставили фужер с маслянисто-мутноватой жидкостью: - Пей, любовничек, бес в ребро. Николай Фёдорович понюхал и поставил на место - водкой не пахло. - Отравить хотите? - Пей – или перо в бок. - Люся! – крикнул Чугунов. – Решетникова! - Блин! Вот не подумали, - воскликнул белобрысый. – Куда труп-то девать? - Я его на куски порву, - скрипнул зубами желтоглазый. – И бабкам на базар снесу. Угрюмый детина хлопнул полстакана коньяку и почти дружески потрепал Чугунова по кисти: - Пей, хуже не будет. - Хотели ещё кастрировать, - объяснял белобрысый. – Но если слово дашь, девчонок больше не обижать – не тронем твои причиндалы. У Чугунова от сердца отлегло - не отравят. Снова взял фужер, понюхал, пригубил. - Не верю я ему, - сказал желтоглазый. – Дайте хоть одно яйцо на стуле каблуком раздавлю. Чугунов поставил на стол пустой фужер. - Лапушка, - похвалил детина. – Иди до хаты. Николай Фёдорович, торопясь, шмыгнул в коридор, сунул ноги в бурки, а руки в рукава «москвички», нахлобучил шапку. - Постой, мужик, одну вещь забыл, - две пары крепких рук схватили его у самой двери и просунули в рукава «москвички» какую-то палку. – Теперь иди. Покедова. За ними захлопнулась дверь. Начальник механосборочного цеха Николай Фёдорович Чугунов остался один на лестничной площадке, распятый, как Иисус, палкой в собственной «москвичке». Портфель в одной руке перевешивал, подгоняя фигуру под славянский крест. Николай Фёдорович несколько раз глубоко и медленно вздохнул, удивляясь, что ещё жив, один и почти свободный. Давила слюна, подступала тошнота от пережитого страха и выпитого пойла. С трудом протиснувшись в подъездную дверь, Чугунов ступил на тротуар и огляделся. Но прежде, чем он успел окликнуть ближайшего прохожего, в животе его взбух вулкан и тут же опал – желудок очистился в брюки. Николай Фёдорович пробежал вперёд несколько шагов, ещё надеясь, что конфуза не было - показалось ему. Он даже оглянулся на то место, где стоял только что, - там и должно было всё остаться. Но не осталось. - Помогите! – хотел крикнуть Чугунов, но лишь какой-то сип выдавил. Он пошёл, осторожно ступая на широко расставленные ноги, неся в брюках нечаянный груз, словно хрупкий глиняный сосуд. На него оглядывались, от него шарахались. А живот с планомерной периодичностью вздувался вулканом и опадал, опорожняясь.
Потеряв надежду на помощь, Николай Фёдорович бросился бежать, нелепо взбрыкивая ногами. - Помогите! – звериный рев, наконец, вызрел где-то в груди и вырвался наружу. Молодые люди, шедшие впереди, оглянулись и бросились наутёк, взявшись за руки. Убогая старушка села в сугроб, истово крестясь.
10
Повестки им выдали в один день, но служить, вместе не пришлось. Евдокимов попал на ракетный полигон в Капустин Яр - унылое место в волгоградских степях, но на скуку времени не оставалось. Подъём, зарядка, туалет – строем, по команде. Матчасть в классах и на полигоне. Муштра на плацу: де-лай - раз! Словом – служба. В казарме – дембеля, деды, черпаки, салаги. Впрочем, лопоухий от короткой стрижки, в зелёной, мятой, не по росту форме Ева оставался самим собой. Двухмесячный курс молодого бойца он прошёл за две недели. А произошло это так. В солдатской столовой всегда неразбериха - то бачков не хватает, то чашек, то ложек, то в хлеборезке проблемы. Ругает рота недоумков-бачковых, просиживая своё личное послеобеденное время за столами в ожидании пищи. И бывает, голодной уходит, если ждут машины на полигон, а накрывальщик застрял у «амбразуры». Расторопный, бойкий на язык рядовой Евдокимов, однажды успешно накрыв столы для роты, стал её бессменным бачковым, и ни разу не подводил товарищей. Вот и сегодня – до прихода роты есть ещё время, а у Евы всё на местах, всё разложено, бачки парят во главе столов. Дело за чаем. У «амбразуры» встретились земляки - «старик» из автороты, судя по застиранной добела форме и въевшемуся в трещины на ладонях мазуту, и хлеборез в коротенькой белой сатиновой курточке. Вели неторопливую беседу о службе, о письмах с родины и общих друзьях, а между ними парили носами два коричневых чайника. - Славяне, если не торопитесь, я заберу? Собеседники и ухом не повели, будто не к ним обращался этот «молодой», будто нет его на свете вообще, а кто-то – может, муха? – прожужжал над ухом. Ева подождал немного, пожал плечами и подхватил оба чайника. За спиной: - Стой, салага. Он обернулся. «Старики» смотрели на него с любопытством. - Борзеешь, сморчок? Поставь на место. - Да они у вас уже остыли, - Ева поставил чайники на место и пошёл прочь, не желая связываться. - Остыли, говоришь… Чайник вместе с содержимым обрушился на голову первогодку. Кипяток хлынул на лицо и за ворот гимнастёрки, обжигая кожу. Страшная боль кинула его на ближайший стол, согнула в калач. Парню хотелось забиться в уголок, лежать и не двигаться, переждать эти муки ошпаренной кожи. Но откуда-то снизу, наверное, от подстилок сапог, начала подниматься ярость, заполняя всё тело, вытесняя боль. Когда она достигла головы и поменяла прежние планы, Ева выпрямился и опустил ладони от лица. Видеть он мог одним только глазом, но этого было достаточно. Его обидчик стоял в прежней позе, облокотясь локтём на прилавок, и с любопытством смотрел на него. Рядовой Евдокимов ударил в эти удивлённые глаза, а когда авторотчик повис на амбразуре, стал бить его под локти, круша рёбра и почки. Хлеборез, пытаясь помочь земляку, вытянул руку, целясь «салажонку» в неповреждённый глаз. Володька поймал «клешню», подтянул её хозяина поближе и врезал так, что хлеборез пробежал спиной вперёд до самой плиты и, падая, обрушил на себя кастрюлю с кипятком. Его ошалелый рёв заполнил кухонный зал и отразился от потолочного свода.
Авторотчик всё ещё стоял на ногах, цепляясь за «амбразуру». Ева отступил назад и ударил обидчика ногой в живот. Тот упал и по-пластунски пополз под стол. «Салага» пинал «старика», пока тот лез под лавочкой, а потом и стол опрокинул на него. В столовую входила рота. - Смотрите, парни, как меня, - Ева развёл руки, выставляя на обозрение ошпаренную половину лица, и тут же получил сильный удар по закрывшемуся глазу - рота оказалась автомобильной. Володя не стал выяснять причину столь нелюбезной реакции на его обращение. Схватив скамейку, он начал орудовать ею, как былинный герой палицей, и быстро повернул авторотчиков вспять. Застрявших в дверях таранил тою же скамейкой, а потом бросил её вниз лестничного пролёта на головы убегающих. Солдаты выскакивали из дверей столовой на плац и в панике разбегались в разные стороны. Наблюдателю со стороны такая картина наверняка показалась более чем странной…. В палату вошли двое – военврач и ротный. - Ожоги и рану мы обработали и перевязали – ничего опасного. Вот что с глазом, пока сказать не могу: глазница – сплошной волдырь. Кожа как затянется – заглянем внутрь. Бог даст – обойдётся. Он может сам принимать пищу, ну, и говорить, конечно. Врач ушёл. Ротный присел на стул: - Рассказывай. Евдокимов помотал забинтованной головой. - Запираться будешь? А если я тебя, как зачинщика драки, в штрафбат определю? - За что? - Было бы за что – определил бы. Мне неприятности через тебя не нужны. Вернёшься в роту, и они начнутся - шутка ли, на старослужащего руку поднял да ещё целую роту из столовой прогнал. Но ротный ошибся. В казарме Еву встретили триумфатором - долго хвалили, а потом предложили пойти в автороту и до конца разобраться с обидчиком. Тот закрылся в каптёрке и никак не хотел выходить на честный поединок. - Может, из вас кто хочет один на один? Может, кто обиду затаил? – пытал Ева хозяев казармы. Оказалось, никто не хочет - все его простили. - А может, всё-таки кто-то хочет? – настаивал «салажонок» и, чтобы раззадорить скромников, пнул и проломил дверцу тумбочки. Вторая тумбочка нырнула под кровать. Третья, теряя внутренности, взлетела на второй ярус кроватей. Сослуживцы-ракетчики с трудом успокоили Еву и уговорили покинуть чужую казарму. Напоследок Володька попытался отнять штык-нож у дневального, но тот спрятался в туалете. На том и расстались.
11
К ночи собралась гроза. Небо затянули чёрные тучи, укравшие закат, но ему на смену заиграли зарницы, сначала беззвучные, потом с отдалёнными раскатами грома. Под эту музыку казарма отошла ко сну. - Рота подъём! – разорвал тишину истошный крик. – По машинам! Тревожные всполохи света метались по стенам, проникая сквозь плотные шторы. Впрочем, их тут же сорвали, и небо над крышами казарм приобрело зловещий багровый оттенок. Ракетчики спрыгивали с кроватей, мигом одевались и выскакивали на плац перед казармой. Урчали двигателями, готовые сорваться с места автофургоны. И тронулись, не спеша, лишь только ротный сел в кабину. Солдаты на ходу запрыгивали в кузова. Многие отстали.
Горели цистерны с горючим, врытые в землю, горела сама земля, пропитанная маслами, бензином и жидким ракетным топливом. Оранжевыми дугами разбегался огонь по траве. Удушливый, едкий дым щипал глаза, забивал дыхание. Жар будто воздушной волной отбрасывал прочь. Гудело пламя, проглатывая тугие хлысты воды из пожарных машин. Причудливые красно-чёрные тени плясали на касках пожарников, на истоптанной, покрытой радужными подтёками земле. Подбежал караульный с автоматом за спиной. - Молния… Молнией как шандарахнет…. И всё разом вспыхнуло. Ротный отмахнулся от него, кричал осипшим голосом: - Рвём траву…. Все встали в цепь… Цепью…. Рвём траву, мать вашу… Бойцы, развернувшись в цепь, принялись рвать жёсткую, пожухлую траву, по которой огонь легко мог перебежать от склада ГСМ к ракетным установкам. Подгонять их не надо. Немели изодранные в кровь руки, ныли спины, болели колени, а лёгкие переполнены дымом, но никто не роптал. Каторжный труд на пределе человеческих возможностей. Сейчас бы упасть, уткнуться носом в эту проклятую траву и хоть чуток отдохнуть. Рядовой Евдокимов задрал голову, переводя дыхание. Низкие тучи, смешиваясь с чёрным дымом, подсвеченные снизу отблесками огня, клубились, тужились и всё никак не могли пролиться дождём. И в этот момент что-то ухнуло в земной утробе, снопы яркого огня взмыли над цистернами. Вздрогнула под ногами почва. - Ложись! – рявкнул ротный. - Сейчас ещё рванёт, - крикнул кто-то, и десятки глоток подхватили единый рёв. – Бежим! Евдокимов упал на живот и прикрыл руками голову. Кто-то запнулся об него, прокатился кубарем, поднялся и побежал дальше. Кто-то наступил на ногу. - Пожарные горят! Эта весть ускорила панику. Солдаты бросились прочь от огня, сыпавшегося на них с неба светящимся градом, прикрывая головы руками, прыгая через канавы и упавших. У пылающих цистерн горели пожарные машины, занялся огнём брезент на автофургонах у дороги. Евдокимову на спину упал комок горящей земли. Он перевернулся, прижав к земной прохладе обожженное место. В воздухе витал запах раскалённого металла и горящей нефти. Второй, ещё более мощный взрыв потряс землю. Спустя несколько мгновений, небо низвергло целое полчище пылающих стрел – то возвращались, заброшенные вверх чудовищной силой горящие металлические осколки и комья земли. Точно пляшущие светляки летели они из чёрного неба – фосфоресцирующие, зелёные и радужно-фиолетовые, зловещего медно-жёлтого оттенка, с отблесками белого пепла. Огни колебались, падая, кололись, мельчились, распадались. Круг света – вернее полусфера – от горящих цистерн стремительно расширился. Сначала туманные очертания его стали резко отчётливыми, а потом стали пропадать и уменьшаться, оставляя за границею тьмы мириады светящихся точек, усеявших чёрную землю вокруг тёмных силуэтов ракетных установок на позициях. Град сияющих звёзд, дождём падающих на землю, иссяк. Но выпал так густо, что теперь земля показалась перевёрнутым небом. И среди этого пекла, будто сказочный звездочёт, лежал рядовой Евдокимов, отрешённый от страха, да и любопытства тоже. - Жив, Андреич? Что с тобой? Ходить можешь? А что не убежал-то? – над ним возник ротный, обгорелый, с шальными глазами. - Команды не было, - Евдокимов поднялся, закашлялся - вокруг клубился густой дым, а грохот последнего взрыва пробками застрял в ушах. - Пойдём, родной, пойдём к ракетам. Что ж теперь бегать, - ротный потянул рядового за рукав, увлекая за собой.
Они пошли, а потом побежали к тёмным силуэтам, хищно целившимся в чёрное небо. Позиции и ракетные установки на них были усеяны тлеющими угольками, местами уже занимался огонь. Стянув через голову гимнастёрку, Евдокимов, по примеру командира, стал сбивать ею языки пламени, тушить их сапогами. Дым врывался в лёгкие, едкий и густой. Володя остервенело хлестал гимнастёркой и дышал громко и тяжело, словно старец на смертном одре. А от бесчисленных светлячков в траве и на стальных морщинах грозного оружия рябило в глазах, и не хотелось думать, что, если рванёт снаряженная ракета, то тошно будет далеко за полигоном - это тебе не бочка с бензином. По мокрой от пота спине, будто холодным бичом хлестануло. Евдокимов выпрямился, перевёл дыхание, огляделся. Тугие струи дождя гулко забарабанили по стальным бокам ракет, по траве и брустверу. - Ну, вот и помощник, - сказал ротный, подходя, ткнул бойца кулаком в плечо, сел на землю и закрыл глаза. Володя сел рядом, спиной к спине. Его бил озноб. По голым плечам бежали грязные ручьи, но огоньки гасли, и мрак стремительно подступал со всех сторон.
12
Степь раскинулась окрест без конца и края. Солнце полыхало в небе у самого зенита, но земле ещё хватало влаги парить до горизонта и дарить жизнь яркому цветному разнотравью. Лучшие из лучших, отличники БП и ПП выбивали пыль из просёлка и тут же её глотали, распевая походные марши. Скатки через плечо, сухой паёк в вещмешках по замыслу организаторов марш-броска по местам боевой славы должны были максимально приблизить ракетчиков к той обстановке, в которой сражались их отцы в далёком 1942-м. На крутом волжском берегу остановились. Подъехал «бобик». Седой полковник, Герой Советского Союза, рассказал, как насмерть билась его рота на этой высотке, как погибали её остатки в этих, теперь заросших и осыпавшихся, траншеях, вызвав огонь «катюш» с того берега на себя. Строй сам собой распался - ракетчики окружили рассказчика, внимая каждому слову. Забылись пыль и зной дороги. Не трёт больше шею скатка, и банки концентратов в походных мешках не долбят в спину. Потом спустились к воде, искупались, перекусили, отдохнули, и снова пыль дороги, зной палящего неба, гомон и ароматы благоухающей степи. Село открылось внезапно за крутояром, в тени садов, огромных тополей. Строй грянул песню. Из калиток выходили селяне, босоногие мальчишки бежали перед строем и рассыпались по сторонам на площади. - Благословенна дорога ваша, сынки дорогие, - статный мужчина сдёрнул с головы кепку и поклонился в пояс, потом пожал руку ротному и троекратно расцеловался с ним. – Милости просим в наше село. Румяная девица в нарядном сарафане поднесла хлеб-соль. Ротный и её поцеловал. Потом был митинг. В сельской столовой ракетчикам накрыли столы. Наваристый борщец и огромная, в полтарелки котлета оправдали и пыль дороги, и солнцепёк. А папиросы «Беломорканал», входящие в меню, растрогали солдат – какая забота! Потом были концерт художественной самодеятельности и танцы. Подпортили настроение автофургоны, подкатившие к самому крыльцу Дома культуры, как напоминание о том, что всё хорошее когда-нибудь кончается, и разгулявшимся бойцам пора в часть. Курившего на крыльце сержанта Евдокимова разыскал ротный. От него попахивало спиртным, а взгляд был подёрнут романтической поволокой - обедал комсостав отдельно.
- Что не с девушкой? Почему не в кругу? - Душу травить? - Всему своё время: завтра – служба, нынче – танцы. - Послезавтра – домой, - вздохнул Евдокимов, пуская длинную струю дыма. - Кстати, о доме. Хочу рекомендовать тебя на сверхсрочную. А что? Служишь ты нормально - медальку получил, ребята на тебя ровняются. Лучшего старшины в роту мне не надо. - Нет, товарищ капитан, домой поеду. - А я разве против? Поезжай, конечно. Рапорт напишешь и поезжай. Двухмесячный отпуск тебе положен. Отдохнёшь, родных попроведаешь и назад: каптёрка - твоя. Женатым вернёшься – о жилье похлопочем. На вокзале не оставим. Ну? - Друзья не поймут. - Знаю я этих друзей. На письмо благодарственное с твоего завода ответ получили - рады за тебя, благодарят армию и командиров, что человеком сделали. Видать, не на доске почёта ты красовался там. Ты, Володя, пойми, такими, какими мы есть, делает нас среда, так сказать, обитания. Можно удаль свою проявить на воинской службе, орденов, медалей нахватать, почёт и уважение. А можно в тёмном подъезде загнуться от ножа бандитского. Или того хуже – загреметь на нары. Характер-то он проявится – применение ему найди. Ведь ты внук героя Гражданской войны. Можно сказать, потомственный защитник Родины. Кому, как ни тебе, молодёжь необстрелянную воспитывать? Ну, а случись какая заваруха – знаю: не подведёшь, явишь всему миру стойкость и неустрашимость русского солдата. Да что говорить, чтоб завтра рапорт был на столе - до приказа сто дней. Пока изучат да согласуют – домой поедешь с вакансией. Упоминание о деде, красно-казачьем атамане орденоносце Константине Богатырёве, тронуло Евдокимова за душу - засвербело в носу, влагой подёрнулись глаза. Однако после недолгой паузы ухмылкой прогнал с лица умиление: - Ладно, товарищ капитан, поеду домой папку с мамкой спрошу, деда. Отпустят – вернусь. - Поезжай, - ротный потрепал сержанта по бритой по традиции за сто дней до приказа голове. – Поезжай, «папка с мамкой»…
13
Два письма получил Владимир. «Привет из далёкой Кушки! Здорово, Евка! Во-первых строках моего письма спешу сообщить, что я жив и здоров, чего и тебе желаю. А далее хочу поругать тебя по поводу последнего твоего письма. Что это ты удумал, друг хреновый, в «куски» записаться? Друзей и Родину забыл? На «сопли» променял? Честное слово, не узнаю тебя. Лично я всю эту сверхсрочную сволоту люто ненавижу: живут по принципу – одних душить, другим лизать. А в сути своей – все воры: тащат до дому всё, что плохо лежит или хреново стоит. И никак не могу разглядеть тебя среди этой шалупени. Вообщем, ты меня знаешь – я половинок не люблю. Вернёшься домой, ты мне – брат родной, останешься куском – лучше не пиши, не переводи бумагу - не отвечу. Прости, если тон моего письма покажется тебе грубым. Скучаю по тебе, по Попичу, по всем остальным ребятам и нашим проказам, дни считаю до приказа, а тут ты со своим дурацким вопросом. Может, ты нашёл в армии друзей лучше нас? Может, ты теперь не тот стал, а, Ева? Немного о себе. Служба моя проходит нормально. Хоть и служу на самом юге нашей Родины, но чаще мёрзну, чем потею – высокогорье. На РЛС привезли молодёжь – наша смена. Сейчас обучаем. Ребята толковые, всё – нормалёк. Думаю, после приказа не задержат - буду дома ещё до ноябрьских праздников. Надеюсь, тебя увидеть. Всё. Пока. Твой друг, Фирс».
И другое: « Вовочка здравствуй, Попов беспокоит! В тот час, когда ты будешь читать это письмо, я, наверное, далеко буду от наших берегов. Твой ответ, а может, и письмо от Фирса получу только через полгода. Вот такая у меня служба. Но я не жалуюсь, нет, конечно - кому-то надо и во флоте служить. По поводу твоего вопроса хочу сказать следующее. Думаю, время пацанства прошло, а пришло время задуматься – что же дальше? Как дальше жить и чем заниматься? Фирс письмо прислал, ругает тебя, на чём свет стоит. А я, Вовочка, думаю – пора взрослеть, не век же с рогаткой по улицам бегать. Сверхсрочная? А почему бы и нет. Тоже занятие. И раз «сундукам» платят зарплату (а в наших краях – не малую), значит, они нужны и флоту, и государству. Мне ещё служить и служить, а вот придёт время дембеля, и предложат мне на сверхсрочную – честно скажу: не знаю, что ответить. Может, и соглашусь. Поэтому считаю, что решать ты всё должен сам. А я всегда любил и уважал тебя таким, какой ты есть, и ничто не омрачит нашей дружбы. Думаю, Фирс, он вгорячах на сверхсрочную службу нападает: достали его «сундуки» - вот и ерепенится. И сварщиком ты будешь или старшиной – всегда ты будешь нашим другом и братом. А расстояние для настоящей дружбы – не проблема. Вот мы скоро нырнём под лёд и всплывём разве только на Кубе. И если б не добрые ребята в кубрики, знаешь, как тоскливо текло бы время. И нет на свете ничего дороже мужской дружбы. Так что, ничуть не сомневайся в нас (уверен, Фирс, как всегда, только выпендривается для виду, а в душе он, конечно, на твоей стороне) и поступай, как считаешь нужным. Твой брат, Владимир Попов».
14
Поставив точку в повествовании, понёс на рассмотрение редактору районки. За неделю осилив чтиво, он вернул рукопись: - Ну и что? Что ты этим хотел сказать? - Рассказать, - поправил я. - О том, что «были люди в наше время - могучее, лихое племя». С натуры писано-то - ни слова вымысла. - А если б помыслил, - настаивал он, - возможно, получилось интересней. Где концовка? - Будет концовка. Хотел на критику вам…. - Критика такая - безыдейщина. - Ну и пусть! - взбеленился я. - В Интернете выложу. Пусть люди узнают, что жили на свете такие парни, истинные Короли. Вернулся в расстроенных чувствах и сел за продолжение, опустив всердцах временной отрезок без малого в двадцать лет.
15
Мысли Корсака, обгоняя поезд, мчались на Южный Урал, где он не был вот уже более десяти лет. Теперь он ехал туда ни на короткий роздых перед очередной отсидкой, ни на заслуженный отдых пенсионера преступного мира, а по заданию Движения, и проведёт он в молодом городке Южноуральске, возможно, весь остаток дней, отмеренных ему судьбой. Как она пойдёт – жизнь не по лагерному распорядку, без «скачков» и кутежей? Сумеет ли он, наконец, короноваться на вора в законе? Возраст-то и здоровье на покой тянут, и средства позволяют, а вот честолюбие не даёт. Новые заботы уже тревожили душу. Столбы мелькают и мелькают, нескончаемую песню отстукивают вагонные колёса, и когда состав начал притормаживать у незнакомого Увельского перрона, ветеран преступного мира Николай Аркадьевич Кузьмин по кличке Корсак, задохнувшись от волнения, вдруг пожалел о прежней жизни - бездумной и романтичной, с которой прощался отныне навсегда.
Снова была осень. Как тридцать лет назад, когда он впервые побывал в этом посёлке, встречая с зоны одного из лагерных дружков. Где он теперь? Жив ли? Давно дорожки разошлись. В пасмурный день, когда серая пелена то наплывала холодным дождём, то отступала к горизонту, шёл он незнакомыми улицами, отыскивая указанный в записке адрес. Волновался - слишком необычной была его новая роль. С острым любопытством и долей недоумения смотрел на невысокого худощавого мужика, тёмнолицего, курносого. Как сделать из него помощника? Как задавить своим авторитетом? Что сказать? С чего начать? Впрочем, помолчим - заяц трепаться не любит. - Кондрат, - мужчина протянул руку для пожатия. Глаза его тоже ощупывали гостя. Старикашка, божий одуванчик! Вот глаза молодые - буравят словно рентген. - Меня зовут Николаем Аркадичем. - Ну, а меня Михал Михалычем. Какие новости от Хозяина? - Хочу от тебя услышать. - Новости говорит пришедший, - возразил Кондрат, присел, поудобнее устраиваясь на штабеле дров, сложенных у забора. – Сорока с весточкой – прокурор с повесточкой. Корсак усмехнулся – «сявка»: реальный пацан перед стариком не выпендривается. Отошёл к калитке, присел на лавочку, поманил хозяина пальцем. Тот, поколебавшись, тяжело вздохнул, поднялся и подошёл. Знакомство состоялось. Дорожный чемоданчик Корсака нашёл себе пристанище, а новые знакомцы отправились в Южноуральск, в единственный на всю округу ресторан с неподходящим для ночных пирушек названием «Солнечный». По внушительному залу, синий потолок которого украшали замысловатые люстры, перекатывался гул. Разрисованные стены, набившие оскомину глаз завсегдатаям, привлекали взгляд непосвящённого. Музыканты играли громко и фальшиво, пялились на дам, в особо привлекательных тыкали пальцами и обсуждали, не прерывая основного занятия. На столах густо мерцало стекло – бутылки, графины, стаканы, фужеры, рюмки… Свободные места нашлись в дальнем углу зала, но за столиком уже сидела молодая парочка. Съев и выпив всё заказанное, они тянули пиво из фужеров и выскакивали на круг при первых же аккордах. Танцевали и любовались друг другом без устали. Николай Аркадьевич, не скупясь, сделал заказ. Выпив и закусив, не без любопытства наблюдал, как, забыв о повседневных треволнениях, недобрых слухах, тоскливом ожидании счастья, люди веселились во всю широту хмельной души. Тут и там раскаты хохота встречали чью-нибудь немудрёную шутку. Официанты шныряли между столами, ловко уводя подносы от столкновений. В разгар веселья в зале вспыхнула потасовка. Взвизгнули женские голоса. Трезвея, вскакивали из-за столов мужчины. Ансамбль смолк, последним охнул барабан. Ему откликнулись нарастающий рокот из зала, грохот падающих столов. Замелькали в воздухе тупые ресторанные ножи. Бутылки вдруг обрели крылатость. Тарелки отмечали в воздухе свои трассы остатками пищи. Когда одна из них раскололась о стену совсем рядом, соседка по столику пронзительно взвизгнула. Приятель обнял её и, прикрывая своим телом, повёл прочь. - Ну, сволочи, - Кондрат подхватился из-за стола и кинулся в гущу событий. Николай Аркадьевич остался наблюдателем, чувствуя себя, как рыба в воде. Пронзительно закричал какой-то тип, схватив Кондрата за грудки. Михал Михалыч крепким ударом сбил его с ног, но и сам упал, потеряв равновесие. Подняться сразу ему не удалось. Сначала хорошо упитанная женщина, запнувшись, обрушилась на него своими телесами. Потом какой-то доходяга прыгнул на грудь, успел немножко поплясать, прежде, чем его штиблеты мелькнули в воздухе. Помятый, тяжело дыша, Кондрат вернулся к столу. Николай Аркадьевич налил ему водки. - Отвёл душу? - Пусть не лезут.
- Частенько здесь такое? Кондрат махнул рукой: - Да почти каждый день - место-то лобное, вот и не могут поделить его боксёры Макса с пацанами Большака. - Давно? - Да уж годик свара тянется. - Пора кончать. - Займитесь. - Займусь. За тем и прибыл. Забьёшь мне стрелку? - С Фирсом – легко, с Максом – не знаю. - Будешь делать, что скажу – в «сявках» не задержишься. - Да я вроде и так… - обиделся Кондрат. Но приезжий его уже не слушал. Вихрь криков и беготни, звон посуды, от которых гудел зал, настроили душу Корсака на патетический лад. Я верну Риму спокойствие, думал новоявленный Цезарь.
16
В октябре ещё бывают погожие деньки, когда небо чисто и бездонно, солнце ясно и приветливо, гонит листву тёплый ветерок, и лишь от земли веет сырой прохладой. В садовой беседке у Кондратенко собрались высокие гости. Николай Аркадьевич и на этот раз не поскупился - было, что выпить и чем закусить. Но разговор не заладился. - Оно нам надо? – Фирс простёр над столом длинную руку. – За угощение спасибо, а в остальном… Пустые твои слова, дедок. Тебе, наверное, уже за семьдесят, а ты ещё бодришься, чего-то затеваешь. Не пора ли на покой? - Не говори про ворона, пока он не закаркает, - Николай Аркадьевич с любопытством разглядывал долговязого собеседника. – А я надеюсь ещё многих пережить. - Э, брось, не зарекайся. Вот таких, далеко заглядывающих и глубоко задумывающихся, в одночасье скручивает болезнь, - заметил Ева. Корсак обернулся к нему: - Сил, бывает, хоть отбавляй, но срок пришёл и – кердык! – уноси готовенького. А другой чахнет и год, и два, и много-много лет – износу нет. А на вид – ну, в чём душа теплится? - Бесконечный разговор, - вмешался Попич. – Каждый кулик своё яйцо хвалит. Ты, дедок, спросил, тебе сказали. Что ещё? - Ещё? – Николай Аркадьевич встрепенулся, будто кончилось пустословие, и пришёл час серьёзного разговора. – Ещё надо брать быка за рога, а не пятиться от него. Весь город у ваших ног, а проку никакого. - Повторяешься, дед, - поморщился Ева. – Ты с этой байкой к максимятам иди - они до чужого добра жадные. А мне хватает того, что на работе получаю. Тебя разве не учили, что красть и отбирать нехорошо? - Вот за что не люблю шпану вашу лагерную – никаких моральных тормозов: мать родную изнасилуют. А уж гонору-то, - Фирсов покосился на молчаливо сидевшего Кондрата – и тот под взглядом зримо поёжился – Не успел откинуться, а уж пальцы веером: мол, я не я и свадьба у меня. На зоне распоследним петушком был, а на свободе в паханы метит. Пока в торец не дашь – не успокоится. - Дерьма везде хватает, - согласился Корсак и тоже почему-то покосился на Кондрата. Тот совсем стушевался от этих подозрений. - Ни хрена, - Ева выпил водки и припал губами к банке с огурцами, громко глотал рассол, с трудом перевёл дыхание. – Ни хрена, дедок, у тебя не получится. Езжай-ка ты обратно да передай тем, кто послал - вольный град Южноуральск жил и жить будет по своим законам. Нам новых правил не надо - мы чужаков плохо переносим.
Корсак вздохнул и поковырял прозрачным ногтём пятнышко на клеёнке. - Заблуждение. Нельзя игнорировать законы развития общества, как и законы природы. Движение вас раздавит. - Тебе что за печаль, пророк? - Я свою миссию выполняю. С вами ли, с Максом порядок в городе наведу. Новый порядок. И если для этого придётся бросить под дорожный каток ваши косточки, то хрустнут, как сухой камыш. Попич поднялся, подошёл, наклонился к самому лицу Корсака, сунул руки в карманы от греха. - А ты смелый, дедок. Тело цыплячье, а душа ястреба. Только душонку эту из тебя щелчком можно выбить. - Смотри сюда, плесень лагерная, - Фирсов выбрал со стола крупное зелёное яблоко, кинул Евдокимову. – Андреич, изобрази. Ева будто без труда сжал ладонь, и громко хрустнул в ней расколовшийся фрукт. - Я в авторитете у таких людей…, - скрипнул зубами Корсак. - И тебе, конечно, место в шишкарях, - подсказал Попич. - Не исключено, - согласился Николай Аркадьевич, успокаиваясь. – Значит, вы выбираете бузу? Что ж вольному воля, спасённому – рай. Движение… - Движение, Движение, сволгибрёвна! - перебил Ева. - Где оно, твоё движение? Покажи, дай пощупать. Приехал и сразу в дамки метит. А если я тебе сейчас в жопу пинка дам, откроешь носом калитку? - Не надо в жопу, - Николай Аркадьевич резко поднялся. – Я калитку руками открою. Словом, пойду я. Вы тут ешьте, пейте. Миша, угощай. Корсак вышел из беседки, у калитки обернулся: - Вы сами выбрали свою судьбу. Совсем скоро за ваши никчемные жизни я и гроша ломаного не дам. - Нет, он всё-таки наскрёб на свой хребёт. Ну, поганый дед, щас догоню, - Попич затопал ногами, имитируя бег и погоню. – Не догоню, Кондрашка, тебе всыплю. - А я что? – засуетился хозяин. – Вот пейте, угощайтесь. - Ты, вошь лагерная, кого к нам подгоняешь? - А что, братцы, - подхватил Ева не откупоренную бутылку коньяка, - не пропить ли нам только что отвергнутую безбедную старость дорогим напитком? Глупцы ищут мудрость в вине, а мудрецы находят истину. - А могли бы каждый день, - прицокнул языком Попич, ловя через рюмку солнечный луч. – Твоё здоровье, Владимир Андреевич. - И твоё, Владимир Васильевич. - И твоё, Владимир Константинович. - Кондрашка, тащи гитару, будем песни грустные петь. Чуть позже потомки Флинта распевали хором:
И в бою, и в радости, и в горе только чуточку прищурь глаза…
17
Южноуральск и Увелка по сути один мегаполис - там, где значилась граница города, начинался рабочий посёлок. Рейсовый автобус курсировал с пятнадцатиминутным интервалом. Многие увельчане работали на южноуральских заводах, и наоборот, немало горожан трудились в учреждениях посёлка. Снискавшие славу королей Увелки в бурные годы своей юности Владимир Константинович Фирсов и Владимир Васильевич Попов жили в Южноуральске, а Владимир Андреевич Евдокимов, женившись первым, получил квартиру в Увелке, да там и застрял под градом бесконечных упрёков супруги, завидовавшей прописке его более удачливых друзей. Работали они в одной строительно-монтажной конторе и, по большому счёту, были вполне довольны своей судьбой, уезжая в командировки ровно настолько, чтобы по возвращении видеть в глазах домочадцев неподдельную радость встречи.
Достаточно прослыть королём в Увелке, чтобы южноуральская шпана уступала тебе дорогу. Но город есть город - в его необъятном чреве плодились и вызревали новые непокорные силы, не признающие прежние авторитеты. Тренер спортивной школы Станислав Валерьевич Максимов воспитал не одно успешное поколение боксёров. Много громких титулов и медалей привозили в город его ученики. А однажды Макс привёл их на танцы в ДК «Энергетик» и дал бой городской шпане. Потом были побоища в ресторане «Солнечный» и на городских массовых гуляниях. Везде его тренированные, короткостриженные парни одерживали верх и теснили разношёрстное хулиганьё. Победы окрыляют. Станислав Валерьевич уже мнил себя отцом и спасителем города, в мыслях примерял мундир мэра – а чем чёрт не шутит? – когда появился этот старик, вечный зэк. Какое Движение? Какое объединение? Ишь, как много всяких желающих к готовому пирогу! Что? Пирог не готов? Осталось одно только движение, чуть-чуть поднажать, и полетят эти короли кубарем из города до самой Увелки. Вот тогда, в канун Седьмого ноября, раззадоренный Корсаком, Макс бросил вызов увельским королям. Суть послания, если опустить матерщину и прочие словесные выкрутасы, сводилась к следующему: «- Если вы того стоите, что о себе мните, то неугодно ли пожаловать на званый ужин, который состоится в вашу честь такого-то числа текущего месяца на колхозном рынке в 20-00. Спортсмены города». - Вот и добренько, - сказал Фирс. – Не надо по квартирам смутьянов выискивать. Сразу все вопросы зададим и ответы получим. - Судя по тону, - заметил Попич. – Они сами собираются задавать вопросы. - Ответим, - лаконично заявил Фирс. Ева отмолчался, но задумался основательно, пытаясь постигнуть, что «максимята» затевают. Итак, без лишних слов и сомнений короли отправились в назначенное время по указанному адресу. Бомж Ханифка ковырялся в урне, увидел троицу, узнал, спросил, поприветствовав: - Куда путь держите, господа товарищи? - На пирушку пригласили. - Вот бы меня кто пригласил, - посетовал бродяга. – Со вчерашнего дня во рту ни маковой росинки. - Жалко, что ль? Валяй с нами. Ханиф засеменил следом, не решаясь пристроиться в ряд шагавшим королям. Однако Фирс приостановился: - Ты что как бедный родственник? Скоро мы все будем гордиться знакомством с тобой. Полная луна, как огромный белый глаз между ресницами чёрных облаков, видела четырёх мужчин вошедших на пустынный рынок. Впрочем, безлюдным он только показался. В центре под фонарём на столбе, там, где теснились столы овощного ряда, мёрзли три человека. Однако и это утверждение при более внимательном рассмотрении оказалось поспешным. Перед ними на столе громоздились два ящика водки, между огромными противнями остывал столь же внушительный пирог, а на массивном серебряном подносе краснели бутерброды с икрой. Три стакана стояли вряд, а ещё три – напротив пользователей. Макс и два его последних чемпиона заедали водку бутербродами. - А вот и наши Вовы! – приветствовал спортивный тренер пришедших. – Вова малый, Вова средний и Вова большой. Привет, всем!
