У Татьяны Егор больно сурьёзный. Боится его Наталья Тимофеевна, взгляда тяжёлого боится, неторопливых речей, неулыбчивого лица. Вот и остаётся одна надежда – Фёдор. С первых лет вдовства был он ей надёжной опорой и подмогой. Фенька, вражина, слава Богу, отцепилась от него. Матрёна появилась. Наталья Тимофеевна, как увидала красавицу полячку, поначалу невзлюбила. Выговаривала сыну: что ж ты краль-то всё выбираешь – горе от них постоянное, а радость мимолётная. Взял бы сельскую простушку, детишек настрогали, да и жили бы мирком да ладком. Все Агарковы, кроме Егорки, конечно, восприняли Матрёну настороженно, как временную блажь старшего брата и прикидывали в разговорах, когда и чем союз этот закончится. Но Матрёна была умна и терпелива. Подарила Фёдору незабываемые ночи, дни, наполненные уютом и заботами, родила очаровательную дочку, в которой он, как и в жене, души не чаял, была приветлива и хлебосольна с роднёй. И растаял лёд отчуждения. Сначала детвора – третье поколение Агарковых – привязались к полячке, бегали за ней гурьбой, называли не иначе, как «няня Матрёна». Потом и взрослые потянулись. Заслуженно заняла Матрёна почётное место жены старшего в роду. И Наталья Тимофеевна сделала свой выбор – в Фёдоровом дому доживать ей свой век. Для себя решила: провожу Егора в армию, поделю дом меж Санькой и Нюркой и к Фёдору – с Леночкой нянькаться, душу отводить со снохой в бабьих пересудах. Надумав так, теперь к месту и не всегда хвалила Матрёну при встрече и за глаза. Фёдор всё это понимал и одобрял выбор матери, но неприкрытая лесть претила ему, и он настороженно поглядывал на жену - не куражится ли над свекровью? Но Матрёна тоже всё понимала, ничего не имела против и с некоторых пор стала называть Наталью Тимофеевну «мамой», чем окончательно утвердила свекровь в её решении. - Ну, понесли-поехали! – усмехнулся Фёдор, кивнув головой в сторону женщин. – Учил, Егор, в школе байку про петуха с кукушкой? Но Егорова голова иными мыслями занята, о другом застолье вдруг вспомнилось. Друг единственный, любимый, в город уехал. На днях проводил и будто вновь осиротел. Федька Мезенцев был из числа тех людей, которых окружающие называют порядочными, безответными, пришибленными – кто как расценит, но в основе всего этого, безусловно, подразумевалась душевная доброта. Они робки, застенчивы, молчаливы, но если привяжутся к кому – навеки. И жизнь отдадут за друга, не задумываясь. Это Федькино качество было проверено на практике. Шляясь на гулянки по соседним хуторам да деревням, Егорка совсем без внимания оставил родную Петровку. А тут демобилизовался из армии Спиридон Коровин и начал куражиться перед неизбежной женитьбой. Парень он был крупный и задиристый – ни одна вечёрка не кончалась без мордобоя. Жаловались ребята своему коноводу, да Егорке недосуг было – сердечные дела больше влекли. Наконец Федька Мезенцев подошёл, губу пальцем оттянул, показывая: - Зуб вчера, шабака, выбил. Федька Мезенцев, по кличке Журавлёнок, никогда ни с кем не дрался: трудно было найти в деревне более миролюбивое существо, и Егорка решил – пришло время навести в Петровке порядок. Желающих наказать обидчика нашлось немало. Сбились в ватагу. - Ты что ль Спирка Коровин? – шагнул вперёд Егор. - Ну, я – подвыпивший здоровяк вскинул густые брови. – А те чё? - А вот чё! – Егорка стукнул его по зубам, и Коровин покачнулся, прижав ладонь к щеке. Ребята оробели и попятились. Только Федька Мезенцев подскочил и стукнул ещё раз. Его удар был более удачным – отставной солдат, широко взмахнув руками, упал спиной в пыль.
- У- у - удавлю, суки! – взревел поверженный бык, и все вокруг шарахнулись в стороны. Только двое вросли в землю и стояли плечом к плечу, готовые продолжить потасовку. И бык уступил место телёнку: - За что бьёте, мужики? - Ставь мировую, объясню, - сказал Егор. А Федька: - Надо бы зуб сначала выбить. Коровин сел, сунул щепоть в рот: - Да вроде шатается. С той поры и началась их дружба с Журавлёнком. А на днях были проводины: Федька да Егорка, мать да отец – вот и всё застолье. Андрей Николаевич разлил по стаканам. Марья Петровна шмыгнула носом, жалостливо глядя на сына, выпила – не поморщилась, отошла к сковородкам с шипящими блинами. Хозяин, захмелев, разговорился: - Живы-здоровы будем, дождёмся сына бугалтером. Это я понимаю! Из батраков да в бугалтеры. Мать, помнишь, как мы с тобой сошлись – батрак да батрачка и ничего за душой. - В землянке жили, - поддакнула хозяйке, подкидывая на стол парящий блин. - Во-во, в землянке. Из дерна сложили и жили. Летом на крыше трава растёт. А зимой, слышу, волки по ней ходят. Живности никакой, дак они на нас зубами щёлкают. - Помнишь? – он потрепал Федьку за пшеничные вихры. – Ни хрена ты не помнишь. - Ещё что ль по одной? – сам себя спросил и, чтоб жену задобрить, добавил. – Вздумаете жениться, огольцы, обращайтесь к матери. Она от бабки своей слово заветное переняла. Скажет на свадьбе жениху и на всю жисть сделает его либо богатым, либо бедным, либо драчуном, либо молчуном.… Станет он тогда шёлковым, как я у тебя, верно, мать? - Полно, буровить-то. Напился, так молчи! Вы меня, ребятки, на роды зовите: если что и умею, так это рожениц обихаживать – сохраню и мать, и дитёнка. У меня рука лёгкая и глаз приветлив. Пока жена говорила, Андрей Николаевич успел под шумок выпить и, торопливо зажёвывая, подхватил: - Дети – это да. Это главное оправдание прожитой жизни. Федьку вот на курсы посылают. Выучится – то-то мне любо будет в могилке лежать: сам батрак, а произвёл на свет бугалтера. - Забыл уж школу-то совсем, механизатор? – Фёдор Агарков внимательно посмотрел на брата. – Часом не заболел - на себя не похож. Егорка мотнул головой и промолчал. День разгулялся. К полудню стало знойно и тихо. Всю деревню затопила вялая истома. Лишь над церковью галдели галки, и далеко от её куполов разносилось голубиное воркование. Громко квохтала соседская курица, потерявшая яйцо в пыльных лопухах. Издали послышался звон колокольчиков, переборы гармони. - Едут! Едут! Поезд из трёх ходков выкатил на улицу. На дугах развевались красные и голубые ленты. Звон множества колокольчиков сливался в один. Невеста нарядная, как матрёшка, с румяными круглыми щеками, смеялась от быстрой езды, от разудалых песен дружков жениха. Сам герой торжества сидел, чопорно глядя перед собой. На нём были военного покроя китель и косоворотка, кепка с лакированным козырьком. От его лица и прямых плеч веяло генеральской строгостью. Остановились, с трудом сдерживая разгорячённых лошадей. В воротах Наталья Тимофеевна с хлебом и солью. Стало тихо вокруг. Но далеко – Егорка не услышал напутственных слов матери. Ближе не протолкнуться: народу сползлось, большинство – зеваки.
Нет героев от рожденья - они рождаются в боях. (А. Твардовский)
1
Это случилось в последний день хмурого февраля. Низкое небо вдруг задымилось, понеслось куда-то с бешеной скоростью, повалил снег, и на улицы нежданно-негаданно ворвался буран. Пешеходы быстро пересекали улицы, скрывались в магазинах и подъездах жилых домов, и вслед за ними в двери ломился ветер. Мело весь день. К вечеру ветер ещё задувал, но как будто бы приустал и гонялся за прохожими уже без прежней ярости, хотя и разогнал всех по домам. С наступлением темноты на улицах совсем обезлюдело. Я не страдаю ни манией подозрительности, ни избытком робости, но уж очень необычно выглядела группа молодых людей на автобусной остановке как раз перед моим двором. Что их держит тут в такую дохлую погоду да ещё без выпивки? Насколько позволяет судить мой жизненный опыт, такие компашки обычно делятся на две категории, исходя из того, как они реагируют на случайных прохожих. Если они остановят меня, то это хулиганы, и наоборот. - Эй, Толян, куда плетёшься? Я остановился. И всё-таки это были нарушители порядка. Нельзя сказать, что их предложение ошарашило меня, но всё же потребовался минутный тайм-аут для размышлений. - Ледовое побоище? Ладно, но при условии, что вы тут же не драпанёте в разные стороны, бросив меня, хромоного. - Мы-то как раз побежим, но смотри сюда… Я заглянул в свой двор и обалдел - сотня, а может и поболее парней, вооружённых кольями, цепями, дубинками и ещё черте чем, томились в молчаливом ожидании, будто засадный полк Александра Невского. Знакомый, окликнувший меня, со всей откровенностью обрисовал ситуацию, в эпицентр которой я попал. Вкратце это звучало так. В последнее время южноуральские парни стали пошаливать у нас на танцах, и местные ребята дружно собрались посчитать им рёбра. - Прямо чикагские будни, - подивился я. – Хоть и не хожу на танцы, но как патриот и мужчина, готов биться за правое дело – укажите моё место. Впрочем, больше пользы от меня будет ни как от участника сражения, а как от его очевидца - ведь кто-то ж должен описать нашу славную победу над зарвавшимися горожанами. Со мной немедленно согласились.
После летней травмы на футбольном поле, я действительно сильно хромал, зато меня охотно печатала местная газета. Неплохо было бы нацепить на рукав белую повязку и брать интервью у противоборствующих сторон прямо на месте сражения. Но, поразмыслив, решил, что, вряд ли молодёжь знакома с международным этикетом ведения боевых действий, и, возможно, ни у одной буйной головушки возникнет желание не интервью мне дать, а дубиной по голове. Поэтому вместо белой повязки на рукав я выдернул ремень из тренчиков брюк и намотал его на кулак. Конечно, это совсем не то, что было у меня во флоте. В лучшем случае он мог бы отпугнуть не особо кровожадных противников, в худшем – на нём можно повеситься. Время шло. Ноги мои замёрзли и настойчиво просились в тепло. Оптимизм улетучился. - Я, пожалуй, пойду, перекушу - дом-то вон он, - указал я на светящиеся окна. Мне никто не возражал. Чтобы мой уход не походил на бегство, решил поворчать. - Драться нехорошо. Толпой тем более. Раньше все споры решали поединщики - честно и благородно на виду у всех. И вообще, я знал парней, которые втроём весь Южноуральск на уши ставили. - Ну-ка, ну-ка, расскажи… Меня завлекали от скуки, но озябшие ноги не располагали к красноречию. - Расскажу, но не здесь и не сейчас. Читайте прессу, друзья, - прорекламировав районную газету, ушёл домой и за несколько вечеров «накатал» эту повестушку. А побоище, кстати, не состоялось. Южноуральские парни, получив вызов, ничуть не испугались. Они оккупировали два автобуса, и смело ринулись усмирять Увелку. Только в пути эскорт перехватили стражи порядка и повернули домой.
2
Тот солнечный первоапрельский день был чертовски щедр на сюрпризы. Сначала в конюшне трёхгодовалый жеребчик Буран укусил хозяина за плечо. А едва Тимофей Гулиев вышел в огород, как его окликнули. Какая-то молодая особа, закутанная в шаль, сидела на заборе. Тимофей замер удивлённый, чувствуя, как подступает к сердцу необъяснимая тревога – ведь неспроста оседлала его забор эта крашеная девица. Была она белокурой, но без той томной бледности, которая присуща русским женщинам-блондинкам. Тимофей подошёл ближе, прислушиваясь и приглядываясь. Светло-синие глаза гостьи были слегка прищурены, уголки губ чуть приподняты улыбкой. - Я – Маша Иванова, - сообщила она. - Хорошее имя, - согласился Тимофей. – Что тебе нужно на моём заборе? - Разве Султанчик не сказал вам, что я приду? - Нет, - удивился Тимофей. Пустую болтовню он не любил, но шутку ценил и ждал, чем продолжит незнакомка. Как бы в ответ на его мысли, девица рассмеялась весело. - Я вам радость принесла, - так просто и сказала. – Я от Султанчика беременна. Так что с внуком вас, дядя Тимофей. Девушка опять рассмеялась, беспечно запрокинув голову. Тимофей в эту минуту почувствовал, что жизнь его замерла на мгновение, качнулась и приняла какое-то новое направление. Он всегда был спокойным и дружелюбным человеком и не мог теперь примириться с тем, как захлёстывали его поочерёдно волны гнева, ненависти и отвращения. Вот что особенно противно – грязь и убожество ситуации: не смотря на внешнюю привлекательность, девица была явно умственно недоразвитой. Как мог Султан соблазниться такой? «Запорю! - скрипнул зубами Тимофей, отыскав в мыслях образ сына. – А потом женю!» Что ещё делать? Злоба, клокочущая в горле, чего-то требовала. Тимофей даже испугался самого себя, своей внезапно вспыхнувшей ненависти к сыну. А эта русская девица бесстыже улыбалась ему прямо в глаза.
«Ну и мерзкая же особа, - подумал Тимофей. – Как такую в снохи?» - Та-ак, - сказал, собравшись с духом. – Нагрешили, стало быть. - Так ведь, - игриво ответила девица, - не грешит, кто в земле лежит. - Что-то ты не очень убиваешься. - А что уж больно-то убиваться: не мать велела – сама терпела. Не он, так другой бы околдовал. Тимофей вдруг пожалел сына - спасать парня надо от такой напасти. Маша же Иванова глядела на него развесёлыми глазами, то и дело встряхивая головой. И совсем ей не страшно, что живот нагуляла. Сказано, человек стоит того, чего стоят его тревоги. - Ну, я пойду, - девица спрыгнула с забора. – Позже с мамкой придём – готовьтесь. Тимофей смотрел ей вслед, и вид у него был до того жалкий и растерянный, что казалось, что не мужчина стоит, подбитый сединой, а мальчишка, одураченный и околпаченный со всех сторон. - Аллах всемогущий! Вот беда! Вот несчастье! – бормотал он вперемешку с молитвой. Наконец принял решение и ринулся в дом с рыком. – Запорю! Увидев отца с дико перекошенным от злобы лицом и конским кнутом в руках, шестнадцатилетний Султан Гулиев немо испугался и, вдавливаясь спиной в печь, а затем в стену, словно отыскивая спасительную дыру, допятился до угла, где защитно вскинул руки над головой и закрыл глаза. - Откуда? Откуда ты её выкопал? Где ты нашёл эту девку в блажном уме? - А, что, отец? Что я сделал? – удивился Султан из-под руки. - Я хоть и сам грешен, - сказал Тимофей, силясь овладеть собой и провести экзекуцию умом, а не сердцем. – Но до такого не опускался. Ты бы лучше сучке соседской щенят заделал. - Ты, отец, часом не спятил? – страх покинул Султана: он быстро смекнул, что в углу ему кнут совсем и не страшен. – Ты скажи, чего взбеленился? - Отпирается и не краснеет, - Тимофей воззрился на сына, будто отыскивая на лице его признаки подозрительного румянца. – Ты дуру эту русскую зачем брюхатил? Если женилка покоя не даёт, так я тебе её вмиг укорочу. Тимофей пошарил вокруг взглядом, будто подыскивая инструмент для хирургической операции, и в этот момент Султан метнулся к двери. - Ай, шайтан! – старший Гулиев кинулся следом, не догнав, кричал на всю улицу. – Домой не вздумай возвращаться. Живи там, где нагрешил. Голос его срывался на петушиный крик.
3
Репейники цеплялись за штанины. Голые стебли одуванчиков утратили уже свои пуховые береты. Травы побурели, не выдержав палящих лучей, но лето уже переломилось. Солнце хотя и поднималось высоко в голубом небе, но уже не припекало – косить будет не жарко. Всё приуныло в ожидании осени. Лишь тополя безмятежно шелестели зелёными листьями, словно не чувствуя, что лето на исходе. Показался табор. У костра рядом с Тимофеем Гулиевым сидел старый его приятель – Иван Степанович Кылосов, заведующий клубом имени Володарского и заядлый рыбак. Он вертел в руках папиросу и, поглядывая в костёр, приценивался к уголькам. - Выспался, Иван Степанович? – иронично, но с уважением спросил Тимофей, помешивая варево в закопченном котле. Широкие густые брови Кылосова дрогнули, губы раскрылись, обнажив ровные крепкие зубы: - Такое привиделось! И сказать смешно… Чудный сон! Тимофей присел на корточки, хлебнул из ложки, сдувая пар и щурясь: - Какой, Степаныч? Кылосов расплылся блаженной улыбкой.
- Какой? – допытывался Гулиев. Завклубом немного поколебался – рассказывать иль нет? – и сказал: - Бабёнка голая да развесёлая… - Худой сон, Степаныч, - с огорчением отметил Тимофей. - Э, - Кылосов беспечно махнул рукой. – Это вам Аллах запрещает, а лично мне голые да развесёлые шибко по душе. Несчастную бабу любить – вред для обоих. Верно, сынки? Он обернулся к подходящим парням: - Иль только в мечтах с девкой миловались? - Ну, да уж, конечно, - насупился Султан. - По-моему, Вовка – весьма ловкий молодчик, - сказал Тимофей. – Из него артист бы вышел – народный. Мы супротив него – ослы длинноухие, доверчивые. Приятель Султана, голубоглазый и белобрысый паренёк, молча присел к костру, глаза его невинно следили за игрой пламени. - А-а, - махнул рукой Кылосов. – Жалкие последователи Станиславского? Разве в нашей глубинке сыщешь настоящий талант? - Ну-ну, - согласился Тимофей. – А всё-таки ловок, шайтан. Вот если б он с тобой такую штуку выкинул… - А что такого он сделал? Старший Гулиев сунул ложку в карман пиджака, хлопнул себя кулаком по коленке и после этого с удовольствием расхохотался. Потом высморкался, достал носовой платок и утёр глаза. Махнул рукой: - Ту первоапрельскую шутку, что Вовка со мной выкинул, всю жизнь не забуду. В костре зашипело, затрещало, щёлкнуло – рассыпались искры. Одна из них прилетела Тимофею на сапог. Он сбил её щелчком в огонь. Кылосов курил с серьёзным видом, не отрывая взгляда от приятеля, ожидая смешного рассказа. - Проделки молодых? Это интересно. А, ну-ка, расскажи. - Ну, хорошо, хорошо, раз ты хочешь, - ясно было, что Гулиева не пришлось бы просить дважды. – Слушай же… Кылосов слушал, слушал и вдруг стал медленно оседать, потом скорчился и упал в траву. Вцепившись зубами себе в ладонь, он принялся кататься по земле. Из его горла вырывались клокочущие звуки – то ли рыдания, то ли непонятные, неведомые возгласы. Его ноги в резиновых сапогах нелепо торчали в разные стороны, чуть не задевая костра. Так Кылосов хохотал, когда услышал всю эту историю с переодеванием Вовки Евдокимова в беременную девушку. - Да ладно вам, - проворчал Султан, кривясь недовольно. – Кто старое помянит… - Цыц! Кто старое забудет…. Вот то-то. В грубоватом обращении Тимофея к сыну сквозила и давнишняя вина перед ним, безвинно обвинённым. И приятелю: - Надо иметь талант, чтобы так провести стреляного воробья. Рыбак не сразу успокоился. - М-да, - сказал он. – Придётся тебе сознаться, дорогой - опростоволосился ты с этими парнями. Меня-то на мякине не проведёшь. Я повидал и собак, летающих по воздуху. Да-да, удивить меня ничем нельзя. И они против меня, - Кылосов ткнул поочерёдно пальцем в Султана и Вовку. – Шан – тро – па. Евдокимов вздохнул, всем своим видом показывая, что подобные речи ему слышать не впервой. Кстати, так оно и было. А Султан обиженно покосился на отца - чегой-то гость того… И Гулиев вступился за ребят. - Э – э, брось! Не зарекайся наперёд. Вот этот парень, - он кивнул на Евдокимова, – смолит табаку в день раза в два больше тебя. Эх, не я его отец… - Да ну тебя, - отмахнулся Кылосов, заядлый курильщик. – Пить, курить, ходить и материться я начал в один день.
- Спорим? – Вовка Евдокимов по-взрослому протянул завклубом ладонь. - Да ну тебя, - Иван Степанович досадливо отмахнулся. А потом вдруг заиграло в нём что-то. Вышиб ногтём папироску из пачки. – Кури, сопляк. Вовка выкурил и получил новую. - Кури, кури - хвастунов, знаешь, как учат, - папироса за папиросой Кылосов опорожнял свою пачку. Пока парень курил, Иван Степанович катал меж пальцев очередную папиросу. Поглядывая друг на друга, будто петухи перед дракой, они оба не по-доброму усмехались. Когда пачка кончилась, Иван Степанович растерянно огляделся. Тимофей Гулиев хмурился и осуждающе качал головой. Султан безучастно смотрел на огонь. Победитель пари отчаянно плевался и важничал, поглядывая на Кылосова осоловелыми глазами. И вот за эту минуту сомнительного торжества расплатился Вовка Евдокимов затмением в лёгких и хроническим кашлем на всю свою жизнь. - Ты чей будешь? - завклубом будто теперь спохватился, что по должности своей является наставником молодёжи, и пари его с пацаном бросает тень на профессиональную репутацию. - Как зовут? - Ева, - вскинул Вовка отяжелевшую голову. - Так ты что ль, правда, девица? - Да нет, - усмехнулся Тимофей Гулиев. - Какая ж это девка, коль в мужскую баню ходит? Это у него инициалы такие - Евдокимов Владимир Андреевич.
4
Наступила распутица, и с нею началась головная боль заведующего клубом имени Володарского. Вернулась в город учащаяся молодёжь от бабок из деревень, из далёких «гостей», с разнообразных практик, из лагерей и домов отдыха, а с нею возобновились, прерванные на лето, танцевальные вечера. Для борьбы с «грязеносцами» Иван Степанович поставил у входа ёмкости с водой для мытья обуви, удвоил пропускающий заслон у дверей. Но это были лишь «цветочки». «Ягодки» жили неподалёку в строительном вагончике. То были калымщики, невесть откуда приехавшие и всё лето восстанавливающие что-то на золотодобывающей шахте. Танцы их не интересовали, но скучно было каждый вечер пить водку после работы в кругу одних и тех же небритых лиц. Сверкающий огнями клуб манил искателей приключений под пьяную руку. Здесь можно было сыграть в бильярд, заглянуть в буфет, без опаски покуролесить среди нарядных девчонок и сопливых пацанов. Серьёзных столкновений не было, но испорченные вечера от нашествия немытых, небритых и пьяных мужиков камнем ложились на сердце Кылосова и вызывали головную боль, ещё не начавшись. По натуре своей нескандальный, даже трусоватый, Иван Степанович насмерть боялся этих подвыпивших верзил, и только профессиональный долг и отеческая любовь к молодёжи заставляли его преграждать хулиганам путь. Обычно это начиналось телефонным звонком снизу: - Пришли, Иван Степанович. И Кылосов, проглотив холодный комок, подступивший к горлу, сунув трясущиеся руки в карманы пиджака, спускался вниз. Пришельцы, числом пять человек, стояли кружком, курили и сплёвывали под ноги. Молодёжь растянулась широкой и плотной цепью на высоком крыльце клуба. Туда-сюда сновали девчонки, подбивая ребят к решительным действиям. - Эй, сопленосы, чего распетушились? Мы же по-хорошему. А могём и по-плохому. - Не пужай! Не боимся, - звонко отозвалась курносая девица в короткой плиссированной юбке. Подхватив свою юбочку двумя пальцами, манерно растянув её в стороны, притоптывая высокими ботами, прошлась кругом по ступенькам:
Меня батюшка пужал, а я не боялася, Меня миленький прижал, а я рассмеялася.
Девчонки звонкими смешками поддержали её. Парни стояли сурово, плечом к плечу, прикидывая шансы возможного побоища. Пришлые не обиделись. - Эй, коза, ну-ка, поди сюда. Поймаю – задницу надеру. - Валите отсюда, - откликнулась девица. – Кто вас звал? - А мы не звамши…. Слышь, лысый, - это уже к подошедшему Кылосову. – Чё твой клуб только для избранных? - Мы пьяных не пускаем, - сказал Иван Степанович нетвёрдым голосом. - А кто пьян? Кто пьян? Ты, мужик, ещё и не видел пьяных. - У нас молодёжные вечера… - А мы чё, старые? Это тебе, мужик, пора баиньки. Вообщем, так - либо мы заходим по-хорошему, либо, как получится. - Я сейчас милицию вызову. - А без милиции никак? Вот и видно, что ты не мужик, а баба лысая. Хочешь, спор решим один на один. Выбирай любого…. - Я не гладиатор с вами драться. - Оно и видно. А вы, петушки, не хотите ли размяться, что за девок спрятались? Султан Гулиев, протиснувшись сквозь толпу, сбежал вниз по ступенькам: - Я могу попробовать. Невысокий, жилистый, спортивный он хорошо смотрелся рядом с вихлявыми пришельцами. Возможно, его твёрдый взгляд и уверенный голос немного поколебали самого разговорчивого из калымщиков. Он оглянулся на молчаливого здоровяка: - Может попробуешь, Стёпа - у тебя удар послабже. - Не-а. Я за так не дерусь. Ставь пузырь. - Я поставлю. За тебя поставлю, если этот малёк тебе накостыляет… - Мне таких с десяток надо. Что, лысый, ставишь бутылку, если я этого татарчонка умою? - Уходите немедленно, не то я пошёл звонить в милицию – заберут вас прямо из вагончика: бежать-то некуда. - А кто сказал, что мы побежим? Теперь тем более… Стёпа, бери этого бабайчика подмышку вместо билета. Ты, лысый зря ерепенишься: ну, шары покатаем, ну, пивка возьмём в буфете – не нужны нам ваши танцы и вся эта сопливая молодёжь. Никого не тронем. Верзила Степан подошёл к Султану вплотную, но, заглянув ему в глаза, брать подмышку не решился. Вместо этого он сдёрнул с головы Гулиева кепку, бросил в грязь под ноги и с удовольствием придавил носком сапога, будто окурок. - Господи! – прошептал одними губами Кылосов, зная, что драки теперь не избежать. Два года назад в городок приехал известный в прошлом всей стране спортсмен и для мальчишек открыл в клубном спортзале секцию бокса. Султан Гулиев был его лучшим учеником. Не раз опытный тренер говаривал: - Поверьте моему слову, этот парень будет олимпийским чемпионом - у него природные задатки. Султан взглянул на свою кепку, потом на верзилу, у которого шрам на скуле от улыбки преобразился в глубокую рытвину, потом на его соломенную шляпу, сбитую на самый затылок. Отказавшись от мысли дотянуться до неё, прочистил носоглотку и всем, что сумел собрать на язык, плюнул калымщику в лицо. В следующее мгновение, нырнув под яростный кулак, ударил верзилу дважды – в солнечное сплетение и шрам на скуле. Степан, согнувшись и уронив руки, слепо пошёл вперёд, уменьшаясь в росте, пока совсем не распластался на сыром асфальте. В кругу калымщиков ахнули: - Стёпа, держись!
Молодёжь с крыльца клуба подалась вперёд и выросла стеной за спиной Гулиева. Между двумя, готовыми сомкнуться в рукопашной, сторонами суетился Кылосов. - Ну, всё, всё, кончайте. Расходитесь - на сегодня хватит драк. Между тем, поверженный Степан поднялся на полусогнутых дрожащих ногах и некоторое время оставался на месте, как цирковой борец на арене перед притихшей толпой. Но едва он сделал шаг, как, не удержав равновесия, опрокинулся на спину, тяжко ухнув массивным телом об асфальт. Его конфуз клубная молодёжь приветствовала дружными радостными криками. Султан вмял каблуком ботинка упавшую соломенную шляпу, сунул руки в карманы и, сутулясь, будто от холода, вбежал по ступенькам на крыльцо и скрылся за входными дверями. Кылосов, раскинув руки в стороны, двинулся на молодёжь: - Ну, всё. Ну, всё. Заходите - вон девчонки как замёрзли. Калымщики подняли своего приятеля, оттряхнули, подхватили подмышки и поволокли прочь - двигаться без посторонней помощи он ещё не мог. Вовка Евдокимов поднял, отряхнул Султанову кепку, крикнул в спину удаляющимся: - Что, мужики, за пузырём помчались? Уговор дороже денег.
5
Из шахтёрского городка Пласт автобус уходил в областной центр дважды в день – утром и вечером. Утром в выходной день уезжать никому не хотелось, а вечером автобус был переполнен, да и билет, даже для студентов, обходился в полную цену. Другой путь – на местном автобусе до Увелки, а оттуда в Челябинск на электричке, на которую билеты покупали только девчонки, да и то за полцены. Автобус подруливал к самому вокзалу за полчаса до прихода электрички, и эти тридцать минут ожидания были для пластовской молодёжи Дантовым кругом ада. Вся Увельская шпана – любители побить толпой одного – будто цирк Шапито, ожидали жёлтый «ЛиАЗ» воскресными вечерами на привокзальной площади. Если не было поблизости стражей порядка, пластовчан вытаскивали из салона в только что раскрытые двери и «метелили» прямо у колёс автобуса. С некоторых пор встречать злополучный автобус, охранять на вокзале и провожать до электрички приезжую молодёжь обязали наряд милиции. Тем с большим остервенением и жестокостью измывалась шпана над пластовчанами, когда люди в погонах отсутствовали. Впрочем, «наезды» продолжались и в электричке – учащихся в Челябинске увельчан было значительно больше, чем из шахтёрского городка Пласт. Всё изменилось, когда район вокзала объявили своей территорией братья Прокоповы, а самый шустрый из них – Василий – назвался королём Увелки. Для всего густонаселённого рабочего посёлка это заявление звучало более чем амбициозно, но для транзитных пассажиров, не высовывавших носа с вокзала, вполне годилось. Васька Прокоп запретил бессмысленные избиения приезжих, более того, его дружки встречали на площади автобус и следили, чтобы кто из местных не затеял с пассажирами потасовку. За устроенный порядок самозваный «король» требовал немногого - по рублику с пацана, по полтиннику с девчонки. Платили, потому что выбор-то невелик - плати или отлупят. Впрочем, Васька, учащийся челябинского ПТУ, сам ездил на электричке воскресными вечерами и придумал такую штуку. Вся отъезжающая с Увельского вокзала молодёжь сбивалась в один вагон, и чтобы попасть в этот вагон, надо было заплатить Прокопу. Но уж потом, под защитой его дружков, можно было безбоязненно ехать до самого Челябинска. А бояться беззащитному пассажиру в двухчасовой поездке до конечной остановки было кого. Молодёжь садилась в электричку на каждом полустанке, но в Еманжелинске и Томино в вагоны врывались организованные банды, подобно Увельской. И тогда начинались побоища.
Васькины дружки, заклинив переходные двери, держали оборону своего вагона, сбрасывая на перрон всех, пытающихся проникнуть в широко раскрытые пневматические створки по крутым и скользким ступеням. Доставалось и взрослым. Впрочем, неслучайные пассажиры знали - в какие вагоны можно садиться, а куда не стоит. Молодёжь, наоборот, садилась именно в те вагоны, в которых, заплатив рублик-полтинник, можно чувствовать себя в относительной безопасности. Здесь курили и матерились от души, чтобы отбить охоту у случайно забредших взрослых пассажиров желание остаться. После Еманжелинска без сотрудников милиции контроль не рисковал бродить по вагонам в поисках «зайцев». Тасуя колоду карт, Васька Прокоп ораторствовал: - Вот ведь есть в Америке такой порядок: «Места только для белых» или «Цветным вход воспрещён». И народ понимает. А здесь каждому приходится объяснять. Баланда, ну-ка объясни гражданочке, что вагон только для белых. Белокурый паренёк с лицом былинного героя кивнул, поднимаясь с места. Женщина промёрзла на платформе, рада была тёплому месту, отогреваясь, с удивлением приглядывалась к беспокойной публике, сбившейся в вагон. Валерка Баландин склонился к её ушку под замысловатой шапочкой: - Гражданочка, простите, это место проиграно в карты. Быстрый испуганный взгляд из-под огромных ресниц с капельками растаявшего инея. - Ой! – женщина подхватилась с места, прижимая к груди сверкающий чёрный ридикюль, заспешила проходом прочь из вагона. - Чем ты её так достал? – подивился Васька Прокоп. - Штуковину свою показал, - предположили в компании. - Покажи вон кызымочке, - предложил Миша Кондратенко, давно поглядывающий на Гулю Гулиеву, сидевшую наискосок через проход, вместе с подругой Надей, братом и его приятелем. - Сидеть! – Прокоп поймал суетливого Баланду за локоть. – После Борисовки обилечивать будем. - Да я только познакомиться, - Баландин подсел к незнакомой компании. – Меня зовут Валера, а вас? Он сдёрнул шапку, мотнул головой, расплескав по плечам длинные русые кудри. Правильное скуластое лицо его с большими широко поставленными глазами смотрелось неплохо. - Гуля, - улыбнулась Гуля. – А это Надя, Вова, Султан… - Время падишахов кончилось, - заявил Баланда, закинув ногу на ногу, а руку на спинку сидения за Надиной головой. Девушка осторожно отодвинулась, вжимаясь в подругу. - Султан мой брат, - сообщила Гуля. - А-а, будущий шурин, - Валера протянул Султану руку. – Баланда. Султан сурово посмотрел на протянутую руку, в лицо парню и отвернулся к окну с безучастным видом. Валера проглотил обиду, но, уже напрягаясь, протянул руку Евдокимову: - Баланда. - Оно заметно, - сказал Вова, глядя ему в глаза, игнорируя руку. - Что ты хочешь этим сказать? – Валера выпятил массивную челюсть. - Парни, ну, хватит вам, - попросила Гуля. - Наглецы, - Баланда покрутил головой. – Ей-бо, наглецы. Придётся воспитать. А вы, девчонки, пересядьте, а то скоро здесь чертям жарко станет. - Ой, не надо, - испугалась Гуля, вспомнив рассказы о страшных увельских хулиганах. - Надо, Гуля, надо, – Валера затеял какой-то трёп, развлекая девчат, искоса поглядывая то на Прокопа, то на неприветливых парней. Динамик вагона сообщил:
- Следующая остановка – станция Еманжелинск. Будто по команде в разных концах вагона поднялись со своих мест десятка два парней. - Граждане пассажиры, приобретаем билетики. Началась придуманная Прокопом оплата проезда. Баланда преобразился: - Ну, что, голубчики, слыхали? Девушек я без денег обилечу, а с вас, орёлики, по рублику. - Ты что, контролёр или кассир? – спросил Султан. – Покажи удостоверение. - А вот оно, - Баланда встал на ноги и сунул Гулиеву кулак под нос. - Ну, тогда у меня проездной, - сказал, поднимаясь, Султан. Он расстегнул куртку и предъявил значок на груди – «Кандидат в мастера спорта СССР». - Дай сюда, - Баланда попытался сорвать значок. - На! – хорошо поставленный апперкот опрокинул Валеру на спину. По инерции он ещё проехал немного по полу, собирая на свою куртку шелуху и окурки, и голова его скрылась под лавочкой. Оцепенение в вагоне длилось несколько мгновений, потом его потряс дружный вопль негодования и топот множества ног. Девчонки, попавшие в эпицентр событий, своими визгами подняли общий шумовой фон на запредельную высоту. Встав спиной к спине в проходе электрички, Султан и Вова Евдокимов отбивались от нападавших с двух сторон увельских ребят. Причём, Гулиев делал это довольно профессионально - умело защищался от бестолково напирающей толпы, уклонялся от беспорядочно метающихся кулаков, а сам бил редко и прицельно, и после каждого его удара, противников становилось на одного меньше. Его соратник, что говорится, «держал удар» - не защищался и не уворачивался, и в первые же минуты потасовки его лицо превратилось в одну кровоточащую рану. Но он тоже не махал руками, а поймав одной рукой ближайшего противника, бил его другой до полной отключки. Силёнка у парня была, и порой, после его удачного удара, проход, усеянный кучей барахтающихся тел, освобождался до самых дверей. В какой-то момент этот проход заполнился новой группой парней, хлынувших из тамбура – то еманжелинцы ворвались через оставленные без присмотра двери. Крики в вагоне достигли своего предела, девчонки визжали без устали - извечные враги увельчан, ворвавшись в секцию, лупили всех подряд, загоняя несопротивляющихся под лавки. Две волны нападавших хлынули от обеих дверей и чуть было не сомкнулись в центре вагона. Но не сомкнулись. На пути осталась прежняя преграда. Султан возможно, а Евдокимов точно и не заметили смены противников. Используя прежнюю тактику, они выстояли под новым напором, сбили энтузиазм нападавших и постепенно, шаг за шагом, начали их теснить от центра к дверям. Увельские ребята, опомнившись от неожиданного удара в спину, размётанные с прохода, прыгали теперь через спинки сидений, забирались в тыл извечным врагам своим, били и теснили их прочь. Пример двух пластовчан, удесятерял силы, и вскоре вагон был очищен. Не повезло попавшим в плен - над ними измывались до самого Челябинска. Но на то и война. Как говорится, кто с кулаками к нам придёт – без тапочек уйдёт. Отношение к двум строптивым пластовчанам изменилось на противоположное. Сам Васька Прокоп протянул руку примирения Гулиеву, а когда Султан проигнорировал её, ловко нашёлся. - Здорово! – заявил он, оттопырив большой палец. Баланда приласкал свежий рубец на скуле: - Как ты меня… Но Султану было не до знакомств и поздравлений - Вова Евдокимов никак не мог унять потоки крови из носа. Порвав Гулин носовой платок, он заткнул другу ноздри: - Дыши ртом.
Тот запрокинул голову на спинку сидения и не видел, что показал Султан, сопроводив словами: - Тренировать надо. А Гулиев надавил пальцем на маленький и приплюснутый носик свой, легко вдавил его почти полностью. Гуля остатками платка, смоченного слюной, смывала кровь с Вовкиного лица и разбитых пальцев.
6
У магазина «Спорттовары» Миша Кондратенко попытался «тряхнуть» одного молодчика и напоролся на трёх молодцов. Сильный удар вмял его в стену. - За что бьёте, мужики? – Кондрат попытался улыбнуться приветливо и получил пинок в живот. Когда приступ тошноты миновал, Миша воскликнул: - Чёрт возьми, так вы же немтыри! Это звучало, как констатация факта, отнюдь ни как оскорбление. Но ему не поверили. Удары посыпались градом, и Кондратенко застонал – беззвучно, для себя. Избиение прекратилось, как только Кондрат упал. Но он поднялся, ухмыльнулся разбитыми губами: - На моём лице изъяны вашего воспитания, парни. Какое там воспитание! Его ухмылку приняли за издевку над убогими, и вновь били и терзали до тех пор, покуда он снова не упал. Час спустя, он добрался до общежития ПТУ. В комнате ребята пили пиво и играли в карты. Кондрат подхватил трёхлитровую банку трясущимися руками, приложился разбитыми губами и, морщась, с трудом глотнул. Потом пересёк комнату неверным шагом, как слепой, и рухнул в кровать. За столом сидели уютно, беспокоиться не хотели, лишь неторопливо сменили тему разговора. - Ох, и тяжко жить в Союзе без нагана! - Да-а, будь у Кондрата пистолет, разве приходил бы он домой в синяках? - Дурачьё! – буркнул Кондратенко из-под подушки. – Как говорят классики - сегодня я, а завтра вы. - Ну, так ты скажи какую улицу обходить стороной, чтоб фонарь носить в руке, а не под глазом. - На, полюбуйся, - Баланда протянул карманное зеркальце. Кондрат схватил его и брякнул о стену. Минуту было тихо. - Ну вот, разбил моё зеркальце, - посетовал Валерка. Настроение за столом испортилось. Прокоп бросил карты: - Рассказывай. - Немтыри, - скупо буркнул Кондратенко. - Запомнил? Где теперь их искать? - А я знаю, - сказал Кондрат. – У них в Мебельном посёлке общага. Они там работают, учатся, живут и плодятся – целая колония убогих. Баланда подсел на кровать к пострадавшему, потрепал по плечу: - Немтырей отметелим, ты успокоишься и на радостях купишь мне карманный трельяж. - Немтырей бить – не в носу ковыряться, - заметил Прокоп. - Надо всех ребят поднимать, Еве в общагу позвонить. - Да что Евка, надо всё ЧМЗ подымать. Давай, мальчики, за дело. Троллейбусы пятого маршрута останавливались на остановке «Мебельная фабрика» через каждые пять минут. Из них выходили группами по десять-двадцать и более человек молодые люди и присоединялись к быстрорастущей толпе. Вскоре она, числом более двухсот, двинулась вглубь квартала и остановилась перед общежитием «Всесоюзного общества глухонемых».
Не было общего руководства у этого воинства, не был предусмотрен план ведения боевых действий, забыли и о разведке. Эти промахи свели на нет задуманное. Когда мстители толкнули двери общежития, они оказались запёртыми и подпёртыми изнутри. В окнах верхних этажей маячили напряжённые лица. Окна первого этажа были пусты, чтобы не провоцировать стеклобоя. Приехавшие подраться заскучали. Покидали в окна снежки из последнего сугроба и стали приставать к случайным прохожим. - Эй, мужик, скажи «…ля». Если мужик не мог или отказывался, его поднимали на руки и швыряли в широкую лужу перед подъездом общежития Общества глухонемых. В окне третьего этажа жилого дома напротив долго и истерично кричала женщина, потом вызвала милицию. Стражи порядка приехали на двух уазиках и «автозаке». Увидев число нарушителей общественного порядка, как-то сразу поскучнели, пообщались с кем-то по рации и остались наблюдать у своих авто. Правда, «автозак» развернули, распахнули двери, нацелив его чрево на разгулявшуюся молодёжь. Всё изменилось, когда во двор вошла группа мужчин. Среди них Кондрат узнал одного из своих обидчиков: - Ой, родной, сейчас ты мне за всё заплатишь. Но глухонемой не признал родства и встретил Мишу кулаком. Толпа взвыла, радуясь появившейся, наконец, возможности проявить своё численное превосходство над убогими. И никто не заметил, как распахнулись двери общежития, и его обитатели, вооружённые кроватными дужками, напали на пришельцев сзади. Володя Евдокимов, не любитель метелить толпой одного, стоял безучастным в сторонке, сунув руки в карманы. - Евка, бойся! – раздался крик за спиной. Вова инстинктивно втянул голову в плечи. Спасла его мерлушковая зимняя шапка, с которой, не имея длинных волос и спортивного «колпачка», он не спешил расставаться в многоликом апреле. Удар стальной трубы сбил его немодный головной убор. Ева обернулся, и второй удар обрушился на плечо, превратив его левую руку в безжизненную плеть. Незнакомое лицо, перекошенное злобой, крупные кривые зубы ощеренного рта и толстый язык, пытающийся то ли выдавить какие-то звуки, то ли выскочить наружу, будто вспышкой юпитера осветились на мгновение и отложились в сознании. Весь мир, яркий и орущий, барахтающийся толпой и сцепившийся в единоборствах, пропал куда-то, и было на всем белом свете только одно это лицо, в которое Ева бил и бил одной здоровой рукой. Нападавший потерял свою трубу, упав на спину, брыкался длинными ногами, но никак не мог отбиться от яростно наседавшего врага. Он вскакивал и снова падал, и этот опрокидывающий его кулак стал казаться ему живым, никому не принадлежащим существом, спасения от которого быть не может. Друзья пытались ему помочь, но разъярённого Еву трудно было остановить - сметая всё на своём пути, он продолжал преследовать и бить своего обидчика, а спину ему прикрывал Вовка Попов. Утратив остатки твёрдости, глухонемой кинулся в паническое бегство. Подгонял доносившийся за спиной топот, а образ Безжалостного Кулака доводил сознание до исступления. Увидев перед собой людей в форме, беглец, мгновенно оценив обстановку, прыгнул в «автозак». Ева следом – гнала вперёд злоба, а мир ещё не обрёл своих реалий в его сознании. Последним запрыгнул верный Попич. Милиционер ловко захлопнул за ним дверь и выдернул рукоятку. - Заводи, Петро. Всех не взять, так хоть этих голубчиков доставим. Молоденький сержант замялся: - Так, это… Они ж поубивают дружка дружку.
- Да хрен с ними. Поехали, поехали, а то, как бы бежать не пришлось, бросив машину. Увидев своего безжалостного преследователя, вместе с ним запёртого в «автозаке», глухонемой прикрыл голову скрещенными руками, приподнял ногу, согнутую в колене, прикрывая пах и живот. Кривые зубы его были красны от крови, разбитые губы припухши, глазницы лиловы. Толстый, малоповоротливый язык выделывал замысловатые кульбиты, выдавливая из гортани звуки: - Н-на–а–а! Жалкий вид убого противника остановил Еву. Он сплюнул под ноги. Потрогав неподвижную руку и предплечье, поморщился от боли и выругался. - Слушай, мы ведь в «воронке», - заметил Попич. - А ты зачем сюда полез? - Так за тобой – мы ведь, Вовочка, друзья до гроба. Ева смерил Попова строгим взглядом: - Сильно прозвучало. Может, придушим немтыря? - Как скажешь. Ева сел на грязный пол: - Наверное, в шарагу сообщат. - Как пить дать. - Может, за первый раз не отчислят. - Может. - Есть закурить? - Есть, - Попич присел рядом. Друзья закурили, отвернувшись от глухонемого, застывшего в позе цапли.
7
- Жизнь – театр, и все мы в ней актёры, - разглагольствовал Евдокимов, вышагивая во главе капеллы практикантов. Именно, капеллы – ни на шайку, ни на банду ребята были не согласны. Именно, капелла, а Ева в ней капельмейстер. - Главное, - поднял он вверх указательный палец, - хорошо сыграть свою роль. Роль капельмейстера ему удавалась. Ввалившись в столовую, практиканты мигом оттеснили от «амбразуры» всех прочих стоявших в очереди. - Привет, сестрёнка! Покорми, – Ева забарабанил пальцами обеих рук по жести прилавка. Заискрились, засверкали цветными камешками бесчисленные «трофейные» перстни. - Подари, братик, перстенёк, - улыбнулась молоденькая раздатчица. - Вместе с сердцем. - На кой оно мне? - В шкапчик положишь. В конце очереди зашумели: - Какие прыткие! Ух, наглюки! Зачем пускаете? Ева оглянулся, вытянув шею: - У кого там зубы жмут? Он стоял у «амбразуры», сдерживая очередь, перемигиваясь с молоденькой подавальщицей, а друзья его, таская разносы, накрывали столы для всей капеллы. - Да, ладно, товарищи, - сказал убелённый цементом рабочий. – Молодым везде у нас дорога. - Правильно, - сказал Ева рассчитываясь талонами за обед. – А старикам везде у нас в почёт. Капелла дружно трапезничала, когда в дверях столовой появился новый посетитель – высокий, худой, тонкорукий, тонконогий, с непривлекательным вытянутым лицом, но умными и добрыми глазами. - Глядите-ка, мастак! – хихикнули за столом. – Гена, кто не успел – тот опоздал.
Увидев своих практикантов, руководитель группы хлопнул себя по тощим ляжкам - когда успели? Но, приглядевшись к столам и не обнаружив готового для него комплексного обеда на разносе, покачал головой и стал в конец очереди. Ева, кроша ложкой котлету, манерно пропел:
Граждане, я родом из Баку Дайте ж попитаться мастаку. Гена, хрен, куда ты прёшься? Что ж ты дома не нажрёшься?
В капелле недружно хихикнули - Гену уважали, а больше жалели за доброту и непрактичность. Пообедав, ребята по одному и группами покидали помещение, а Гена по-прежнему сутулился в хвосте очереди - все вновь входящие обнаруживали знакомых и тут же к ним пристраивались. У крыльца столовой закурили, поджидая всех отставших. - Зря ты так с мастаком, - поморщился долговязый Вовка Фирсов. - А ну его, - отмахнулся Ева. – Для меня мастак не личность, а должность, и кем бы он ни был – Геной или поленой – один чёрт угнетатель. И пусть себе торчит… Фирс глубоко вздохнул, покачал головой и, передав кому-то недокуренную сигарету, вернулся в столовую. Ну, не умел он так ловко, как Евдокимов, обращаться с толпой и девушками по ту сторону амбразуры – не дано было. И не задумываясь о последствиях, просто подошёл и, упёршись рукой в грудь впередистоящему, потеснил всю очередь: - Ген, иди сюда. Очередь заволновалась: - Это что за клоун? Вы приборзели, петушки. А ну, свали… Несколько человек, покинув свои места в очереди, окружили Фирса. А тот понял, что провалил задуманное бездарно и томился этим – и Гене не помог, и в конфликт вляпался. Скромный мастак теперь ни за что не полезет поперёк толпы. Эх, надо было взять разнос, а потом его кликать. Ну, не дал Бог ума, зато силёнкой не обидел. Фирс оглядел с высоты своего роста окруживших его рабочих. - Ну, что, пролетарии, торец чешется? Пойдём поскребу. - Нет, ну, совсем эти челябинцы обнаглели. Всыпьте ему, ребята, по первое число, - увещевали из очереди пятерых добровольцев, вызвавшихся проводить Фирса до дверей и дальше. Капеллы перед входом не было. Злясь на себя за провал у амбразуры, Володька подумал, к чему лишние разговоры – сгрёб за шиворот двух ближайших работяг, стукнул лбами и швырнул в разные стороны. Те послушно полетели на землю. Острая боль в руке выше локтя заставила Фирса вздрогнуть. Обернувшись, перед лицом увидел рассекающую воздух сверкающую сталь. Шлепок по уху могучей пятерни прозвучал, как выстрел. Нападавший обронил своё оружие и кувыркнулся в пыль. Именно, кувыркнулся, потому что в следующее мгновение был уже на ногах и, пока Фирс сгибал свои сто девяносто два сантиметра к отточенному лезвию, успел его дважды пнуть по ноге, а потом обратиться в бегство. Ещё раньше сбежали с поля боя те двое, что ещё не пострадали в потасовке. Подняв холодное оружие, Володька устремился вдогонку за обидчиком, не замечая, как пузырится располосованный рукав пиджака, и брызжет кровь во все стороны.
8
После двухчасового безрезультатного обыска, простукивания стен и прощупывания миноискателем половиц, часть криминалистов уехали, а двое остались и пригласили ребят вместе с мастером в комнату. - Где нож, Фирсов?
