Сидя в блиндаже и слушая, как над головой бухают, заставляя осыпаться землю с потолка, взрывы, я думал о том, что война будет длиться вечно. Немцы идут и идут, и их слишком много, больше, чем нас и наших союзников вместе взятых. У них есть все: зарин, заставляющий выплевывать легкие, гранаты, почти невесомые, которые они швыряют на огромные расстояния, быстрые и ловкие бомбардировщики, бесшумной смертью носящиеся над головами. У нас же – только непоколебимая вера в правое дело да близкие, те, которые верят и ждут, что однажды мы вернемся. Что делаю на этой войне я, учитель биологии и химии? Сам не знаю. Мое дело – учить детишек считать тычинки и решать ионные уравнения, а не распарывать штыком животы таких же, как и я, простых солдат и рвать посреди поля боя зубами гимнастерку, чтобы сделать из нее повязку для раненного товарища. Кем была девушка, лежащая сейчас позади меня на земляном полу, я тоже не знал. Глаза ее были закрыты, из прикушенных губ по подбородку текла тонкая струйка крови. Шабалин, неумело перевязавший ужасные раны не далее, как час назад, сидел на корточках рядом и держал над девушкой газету – защищал от сыплющей сверху земли. Мои глаза то и дело устремлялись на ее лицо – жива ли? Дышит ли? Несколько раз мы встречались взглядами, и каждый раз Шабалин кивал – да, жива. Да, дышит. Но лучше бы не дышала. В этот раз немцы напали неожиданно. Мы едва успели занять позиции, как они открыли по нашим окопам ураганный огонь. Пули косили ребят десятками. Люди умирали на бегу, не успевая даже понять, что произошло. В блиндаж то и дело падали мертвецы, скатывались с насыпи оторванные руки, ноги и головы. Взрывы бухали практически беспрерывно, заглушая и хрипы умирающих, и надрывные стоны раненых, заставляя стены блиндажа сотрясаться, а нас, всех тех, кто успел добежать и спрятаться, поднимать глаза к потолку – выдержит ли? Сможет ли? Выдержал. Смог. К концу ночи, когда обстрел кончился, и мы приготовились к контратаке, стало ясно, что потери не такие уж и большие. Но они стали катастрофическими, когда немцы с громким кличем ринулись на нас, ступая прямо по телам раненых, добивая уцелевших, швыряя перед собой гранаты. В наше убежище, слава Богу, ничего не попало. Мы выскочили навстречу, молча, сжимая винтовки в руках и выставляя перед собой штыки. Наша волна встретилась с волной серошинельников и смешалась с ней, гася, заставляя замедлиться и, наконец, остановиться. Бой был жестоким. За нашими спинами санитары сновали по полю, подбирая раненых. Кто-то из них кричал, хватаясь за живот, из которого вываливались грязно-розовые шевелящиеся кишки, кто-то, со стонами волоча за собой перебитые ноги, пытался отползти от линии боя на руках, кто-то истерически выкрикивал имена Бога и дьявола, звал мать и проклинал немцев. Немцы тоже верещали. «Тод», «Руссише швайне», «Хайль, Гитлер!» - беспрестанно доносилось отовсюду. Мы молчали. Нападая – молчали. Получая штыком в живот – молчали. Бросая оружие и вцепляясь противнику в глаза, в горло – молчали. И это было страшнее, чем крики и стоны. Это была смерть. Контратака оказалась успешной. Мы отбросили немцев далеко от нашей позиции, за ручей, и, так же, как они, возвращаясь назад, добили всех тех, кто лежал на земле, неважно, проклинали ли они нас или добрыми немецкими голосами молили о помощи. Отворачивались и добивали, заставляя себя не думать о том, что они, как и мы – люди. Солдату нельзя о таком думать. Как начнешь о судьбе каждого тобой убитого размышлять – все, каюк. Ибо с ума сойти от осознания того, что ты – убийца – легко. И никакое правое дело тут не поможет. Никакие молитвы. Нашего ротного первым увидел я. Он лежал на земле, бестолково суча ногами, почти погребенный под телами навалившихся на него мертвых немцев. Глаза налились безумием, руки ходили по одежде, пытаясь застегнуть несуществующие уже, оторванные пуговицы, изо рта текла кровь. Девочки-санитарки тут же обмотали его голову бинтами и погрузили на носилки, чтобы перенести в палатку. Они не успели сделать двух шагов, как мощный взрыв превратил ротного в фарш, носилки – в кучу тряпок, а санитарок – в таких же, как те, кому они должны были помогать. Одной из девушек оторвало голову, второй разнесло в клочья грудную клетку. Третья забилась на земле в судорогах, я не разглядел, что с нею сталось. Четвертой была та, что лежала сейчас на полу позади меня. Ей повезло и больше, и меньше остальных. Она осталась жива. Но кисти, крепко сжавшие ручки носилок за секунду до взрыва, так на ручках и остались. Алая кровь из перебитых артерий выстрелила высоко в небо. Девушка упала, как подкошенная, не издав ни вскрика, ни вздоха. Стянув с ближайшего мертвеца ремень, Шабалин, оказавшийся самым проворным, наложил один жгут, я, последовав его примеру – второй. За спиной разорвалась вторая граната, раздались выстрелы. Немцы снова начинали артобстрел, а значит, нужно было прятаться. Ухнул еще один взрыв, на этот раз тяжелее и мощнее первых двух. Мы буквально упали на землю, скатываясь в блиндаж – я, девушка, Шабалин. Там для нее нашли одеяло, у ребят отыскались бинты. Руки замотали прямо поверх ремней, и только тогда девушка пришла в себя и, открыв глаза, застонала. — Ребята, родные мои… больно… Глаза ее закрылись, из-под ресниц потекли слезы. Шабалин попытался было чуть передвинуть одеяло, чтобы в случае чего девушку можно было бы укрыть. Легкий вскрик – и кровь брызнула из прикушенных губ, а потом раненая потеряла сознание. — Так для нее лучше, - оправдываясь, сказал он. И я был с ним согласен. Над головой бушевал огонь. В блиндаж скатился Кудрин, усатый парень из нашей роты, храбрец, о мужестве которого уже давно ходили легенды. Увидев девушку, он на несколько секунд онемел. — Это что… Это чего? Услышав короткое объяснение, засуетился вокруг нее. — Нужно почистить рану, нужно наложить нормальную повязку. — Бинты у тебя есть? – спросил Шабалин. — Она же санитарка, у нее должны быть бинты, - сказал он. Но у девушки не было при себе полевой сумки. Наверное, мы потеряли ее, когда тащили раненую в блиндаж. Возвращаться смысла не имело - верная смерть грозила тому, кто высунет хоть кончик носа из-под земли. Кудрин сказал, обстрел жесткий. — Кто-то из соседнего окопа говорил о танках, - добавил он. – Возможно, врут. Возможно, нет. — Сначала они не дадут нам покинуть блиндажи, а потом раздавят, как тараканов, - заговорил кто-то из юнцов. – Мы что же, так и будем сидеть и ждать? — Везде тяжело, - сказал Кудрин, даже не взгляну в его сторону. – Я слышал новости от ребят. Немцев много, и они намерены прорваться к Киришам. Бухнуло так, что заложило уши. — Я не хочу здесь сидеть! – взвизгнул кто-то из молодых. – Разве вы не слышите? Вот они, вот они – танки! На мгновение меня обуял дикий ужас. Мне показалось, что я и в самом деле слышу его – «железный звук», скрежет танковых гусениц по земле над блиндажом. А еще через секунду бревенчатый потолок обрушится и погребет нас под собой. Земля набьет легкие, мы будем задыхаться, а наверху, над нашей могилой, как огромный утюг, будет разглаживать все неровности большой тяжелый танк. Резкая боль пронзила руку. Я отдернул ее и увидел кровь. Оказывается, я сжимал в руке камешек, и его острые края впились мне в ладонь. Боль помогла мне прийти в себя, справиться с дрожью, пронзившей тело. Ни хрена подобного, фашисты проклятые. Здесь мы вам ходу не дадим. Кудрин хлопнул меня по плечу, и я понял, что произнес последние слова вслух. — Именно, товарищ. Именно ни хрена. Ни хрена мы им не дадим. Артобстрел прекратился через час. Атака на этот раз была не такой продолжительной, немцы, как видно, расслабились в ожидании танков. Во всяком случае, так толковали мы себе их вялую попытку пробиться сквозь наш заслон, больше для устрашения, нежели попытку настоящего прорыва. Кириши так и остались за нашими спинами. Вернувшись к блиндажам, мы первым делом бросились в свой – посмотреть на раненую. Она была в сознании, от воды не отказалась, но на все попытки ободрения отвечала молчанием. Мы собирали вещи – принято было решение занять Мирятино, набраться сил и ждать танков, ибо они и правда, шли к нам, уже в поселке. Там же можно было и отдохнуть — Нужно перетащить ее к доктору, в деревню, - сказал Кудрин. – Рана не обработана, а так и до заражения недалеко. Отвоевалась ты, девушка, - в ответ на взгляд раненой, пояснил он. – Обе руки тебе оторвало. Домой теперь поедешь. Девушка издала писк и, отвернув от нас свое бледное, покрытое серой землей лицо, завыла. Сначала тихонько, а потом все громче, так, как воют над покойником, и скоро мы, обстрелянные и видевшие самые жуткие смерти солдаты, не выдержали. — Господи, да замолчи же! – Шабалин вспотел, лицо его было искажено. – Христа ради замолчи! Она замолчала, но мы видели, как рыдания сотрясают тело. — Тебя как зовут? – догадался кто-то спросить. — Татьяна. Таня, - сказала она после недолгого молчания. — Откуда сама? Девушка повернулась на звук моего голоса. Глаза у нее были синие-синие, и на бледном лице они казались огромными. Она долго разглядывала мой пересекающий лицо шрам – след пропоровшего кожу осколка, потом ответила: — Из Воронежской области. Кантемировка деревня называется. — Муж есть? — Мама. Отец пропал без вести в сорок первом. Мама одна с братом младшим, шесть лет ему. — Значит, кто-то тебя ждет, так? И что же ты расплакалась, - сказал Кудрин. – У меня дядька в Первую мировую воевал, так ему по локоть руки оторвало, граната разорвалась. Такие протезы сделали, с пальцами, сейчас и не чувствует, что руки не свои. И тебе сделают. Ты только не реви и духом не падай. Будешь еще деток своих на руках качать. Таня кивала, и по лицу ее текли слезы. — Ребята, давайте ее в лазарет, - сказал Шабалин. – Нечего ей здесь делать. Подлатать и в госпиталь отправить, а там и домой. — Я схожу за носилками, - предложил кто-то из ребят. Он обернулся в полчаса. Таню уложили на носилки. Она стонала от боли, но негромко и сквозь стиснутые зубы. Кровь на подбородке обтерли смоченным водой краем одеяла – чтобы не досаждали уже вьющиеся над полем боя насекомые. Нести носилки вызвались Шабалин и я. Ему надо было перевязать старую, открывшуюся в бою рану, а я хотел взять у Тани адрес и написать ее родственникам, она меня очень просила. Дом, отведенный под лазарет, принадлежал раньше сельсовету. Поселок опустел еще месяц назад, в июне. В деревне остались только те, кто намеревался дорого продать свою жизнь, да глубокие старики, которым некуда было идти. Врач, тоже глубокий старик по фамилии Савенков, записал данные Тани на клочке бумаги. — Сейчас ею займутся. Ты, товарищ, – Шабалину, - пойдем-ка со мной. И уже по пути крикнул санитарке: — Самойлова! Готовьте операционную! Травматическая ампутация конечности! Он не задал ни одного вопроса о положении дел на фроне, словно войны и не было. Я прошел за ними в перевязочную, где пахло чем-то резким. Доктор велел Шабалину сесть, осмотрел его больное плечо. Скрюченными от полиартрита пальцами прошелся по разошедшимся и вспухшим краям раны. — Потерпи, солдатик. Рану надо промыть. — Что там на фронтах слышно? – не вытерпел я. — Всякое. Немцы наступают. Мы отходим. Мы наступаем. Они отходят. Воронеж хотят взять, говорят, жестокие бои идут, - неожиданно разговорился старик, ловко обрабатывая рану. Шабалин морщился, но молчал. – Но, говорят, мы их славно танками подавили. Как тараканов. Я вспомнил о своем видении в блиндаже и отвел взгляд. Шабалина оставили на попечение подошедшей сестры, я вслед за доктором прошел в операционную, где уже ждала его Таня. — Тебе чего, солдатик? – спросил он у порога. – Сюда нельзя. — Не говорите ей о том, что сражаются у Воронежа, - тихо попросил я. – У нее там родня, в Кантемировке. Врач посмотрел на меня. Морщинистое лицо ничего не отражало. — Не скажу, - кивнул он, - спросит, скрывать не буду, но сам – не скажу. Ну, давай, иди, нечего тебе здесь делать. Уже почти на выходе нас с Шабалиным настиг долгий полузадушенный Танин крик. Мы вернулись, точнее, не вернулись, а нашли своих, ибо рота разбрелась по деревне, кто куда – спать, есть, мыться, чинить одежду. По поселку летали новости. Немцы напали на Дымино, соседнюю деревню, но их, как и здесь, отбросили назад. Танковые части подбирались с севера и с юга, заварушка обещала быть жаркой, но не на нас глядели сейчас Советы, а на деревеньку западнее Воронежа, Кантемировку, на подступах к которой шли ожесточенные бои. И, доктор был прав, мы сдавали позиции. Говорили об «организованном отступлении», бодро, так, словно речь шла не о ходьбе по трупам, а о военном параде. «Прикрываясь силами арьергарда, войска отступили за гору Россошь». Ни хрена подобного. Я знаю не понаслышке, чего стоят эти красивые, исполненные поистине гоголевского символизма сводки. Не отступили они. Их просто перебили, и по трупам прошли дальше, а помощь не пришла. Или не успела. Как танки немецкие не успели прийти, и фашисты так же «организованно» отступили, оставив нам оружие, трупы и позволив занять клочок земли, именуемый деревней. Я стоял на крыльце домика и глядел вдаль, туда, где за линией фронта опускалось за горизонт кроваво-красное июльское солнце. Когда ночь укрыла деревню от чужих глаз, стало видно, как далеко-далеко, почти у самого края неба светятся точки. Это была немецкая тяжелая артиллерия. Она ждала, затаившись, приглушив дыхание, смрадное, полное крови и запаха горелой плоти, ждала как самка самца – танков. — Нет смысла уходить, - раздался рядом голос Кудрина. После гибели нашего ротного его заменил он. Возражений не было – все знали, чего стоит этот совсем молоденький паренек, нацепивший усы, чтобы казаться взрослее и солиднее. – В окопах они нас раздавят. Но натянуть сетки есть смысл. Он коснулся взглядом моего шрама. — А, ты, Грибов. Как там Таня? Не ходил, не узнавал? Я признался, что нет. Едва упав на охапку соломы на полу заброшенного дома, мы с Шабалиным заснули мертвым сном. Проснувшись, я помылся, зашил одежду, послушал новости. О Тане и не подумал. — Я схожу, товарищ командир, - сказал я. – Тем более, обещал я. Да и жалко девушку. — Брось, - резко. – Какой я тебе товарищ командир, Грибов. Кто мне ногу рукавом гимнастерки перевязывал-то? Да на себе тащил через лес? Я промолчал. — Иди. Расскажешь потом. Сбежав с крыльца в ночную синь, я направился к лазарету. Санитарка всплеснула руками – куда ж так поздно, но потом отступила, разрешив пройти – война есть война, завтра у меня может не быть времени для посещений, да и меня самого может не быть. — По коридору и налево, товарищ! – сказала она уже вслед. – Не заблудишься! — Спасибо! – крикнул я, уже открывая заветную дверь. В палате было темно. Таня, едва заметная под белой простыней, казалась совсем девочкой. Я даже устыдился кое-каких, промелькнувших при первом взгляде на нее, мыслей. Интересно, сколько ей? Семнадцать хоть есть? — Таня, - позвал я. – Таня, здравствуйте, это Грибов. Я вам письмо написать обещал. Я постоял на пороге, ожидая ответа, и, не дождавшись, хотел, было, уже уйти, но тут простыня зашевелилась. — Здесь на тумбочке, - сказала девушка тихо. – Я попросила принести свечу. Зажгите ее, станет светло. Я приблизился, нащупал в кармане солдатские спички, зажег свечу. Лицо Тани казалось при ее свете восковым. Глаза ввалились. Я увидел на нижней губе засохшую кровь. — Таня, Вы как? — Хорошо, товарищ Грибов, - сказала она спокойно. – Принесите табуретку и присаживайтесь рядом. Что слышно о наших ребятах? Медсестра сказала мне, возле Воронежа идут бои. — Они не пропустят немцев, - сказал я поспешно и отвернулся, чтобы она не видела моего лица. – Так, табуретка есть. Карандаш есть. Бумага есть. Я уселся, положив лист перед собой. — Я не быстро пишу, хоть и учитель, - виновато сказал я. – Но понятно. Ваша мама разберет, уверен. — Хорошо, - сказала девушка. Я увидел, как сморщился ее нос, потом из-под простыни вынырнула окровавленная повязка и коснулась лица. — Простите. — Будьте здоровы, Таня, - сказал я, стараясь не показать возникшего у меня желания задержать эту руку в воздухе еще на несколько секунд. Чтобы я мог узнать, показалось мне, или она на самом деле стала короче, чем тогда, когда мы принесли Таню в лазарет. — Страшно, - сказала она. Я вздрогнул. — Что? — Пишите, товарищ Грибов. «Страшно». Я записал. - «Страшно. Война – это так страшно, мама! Я так хочу к тебе, обнять, прижаться головой к твоей груди и заплакать. Я попросила одного хорошего товарища, его зовут Грибов, написать тебе письмо. Я ранена, и я еду домой, к тебе и Вите. Мамочка, скажи, зачем люди убивают друг друга?». Карандаш застыл. Я поднял голову и увидел, что Таня откинулась назад, лицо ее покрыто потом и глаза невидяще глядят в потолок. — Таня! — Уйдите. Уйдите, товарищ Грибов уйдите! – и, повернувшись, она вцепилась зубами в подушку. Я выбежал прочь. Медсестра, сидящая в коридоре, покачала головой – обезболивающее Тане дали только что, больше нельзя. — Сделайте же что-нибудь! Ей же больно, вы что, не люди что ли! – требовал я, а по коридору разносились тихие, как мяуканье котенка, Танины стоны. Всю ночь я не спал. Вставал, ходил по комнате туда-сюда, слушая дыхание спящих товарищей. Вышел на улицу, постоял на крыльце, покурил. Артиллерия все еще ждала. К нам прибыли остальные. Командование стягивало к поселку основные силы, тоже прослышав о танках. Ощущение близкой смерти не покидало ни на минуту. Юнцы кучками бродили по селу, сея тоскливое настроение своими возвышенными речами о долге, патриотизме и Родине. Двое уже сошли с ума (правда, не здесь – в бою) на моих глазах, остальные вроде бы обстрелялись, не намочив штанов, но страшнее любого страха ближнего боя один на один с вооруженным противником был бой против танка, а танков они еще и не нюхали. Когда пушка смотрит своим циклопическим глазом тебе в глаза, когда ты понимаешь, что против тебя не люди, а машина, неживая, бесчувственная к боли и не имеющая жалости (как бы ты ни убеждал себя в обратном), вот тогда приходит настоящий страх. Страх не там, где люди, страх там, где нет людей. Юнцы выпили водки и принялись мечтать о конце войны, тоска захватила меня окончательно, и я ушел к себе в дом. Утром едва рассвело, Кудрин построил нас и сообщил: партизаны донесли, что танки уже близко. — Скорее всего, ребята, потерь будет много. Мы попробуем сначала не пустить их к деревне, но на это надежды мало, и поэтому основной бой, я уверен, развернется здесь. Я не буду вам говорить о том, что вы знаете. Слава СССР! — Слава СССР! – ровными спокойными голосами отозвались мы. Танки пришли через несколько часов. Вот они – самые страшные на свете звуки – звук скрежета металла о металл, и шепот земли, заглушаемый этим скрежетом. Юнцы не выдерживали. Выпрыгивали из окопов и блиндажей, с криками бросались прочь, с криками умирали. Двенадцать танков плюс два – командирских, если мне не изменяло зрение. Поддерживаемая артиллерией, танковая рота буквально сровняла с землей первые окопы и блиндажи. Окрыленные успехом немцы бросились вперед – прямо на наши заграждения. Один танк провалился в траншею, два – засели на брусьях надолба. Артобстрел притих, с танка попрыгала пехота, началась атака. Юнцы воспряли духом. Я увидел, как далеко впереди Кудрин, прикрывшись от огня телом танка, залез на башню и зашвырнул в открывшийся люк гранату. — За Сталина! – прочитал я по губам. Мы выскочили из окопов и понеслись вперед. Танки глухо бухнули, почти все и почти разом – и земля вздыбилась и ушла из-под ног. Я упал. Вскочил и понесся дальше, не замечая накрывшей меня вдруг тишины вплоть до того самого момента, как, схваченный за плечо Шабалиным, не упал вдруг снова, теперь в окоп. Я видел, как шевелятся его губы, но не слышал ни звука. Наконец, сквозь тишину стал прорываться какой-то звон. — …тузило тебя что ли?! Эй, Грибов! Гри-и-бов! - орал Шабалин. — Слышу я, слышу! – тоже заорал я. — Тогда давай в бой! Мы выпрыгнули из окопа одновременно. Кололи, резали направо-налево, задыхаясь от пыли, поднятой танками, и от запаха – крови и фекалий – стоящего вокруг. Фигуру, опустившуюся посреди поля боя на колени, я заметил не сразу. Знакомая макушка – Зотов, тот самый, что паниковал тогда, в блиндаже, когда заговорили о танках. Парень стоял на коленях, спрятав лицо в руках. В какой-то момент воцарилась относительная тишина, и мы все – немцы и советские солдаты, услышали, как он выкрикивает одно-единственное слово. — Мама! Мамочка! Мамочка моя! Мамочка! Выстрел прервал это душераздирающее зрелище. Мы отступили к деревне, заманивая противника. Танки опасливо следовали за нами, предпочитая держаться поодаль. Когда командирский угодил в ров, опасливость исчезла. С диким ревом двигателей все оставшиеся от роты восемь чудовищ ринулись вперед, взрывая, уничтожая, кроша все вокруг. Шабалину в бедро попала пуля, он упал. Я попытался его поднять – танки шли, надо было бежать, но увидел, что кровь хлещет из раны фонтаном, и опустил руки. — Давай-ка, брат Грибов, беги! – заорал мне в ухо он. – Беги! И крепко сжав в руке гранату, он отвернулся от меня, глядя на наступающего на него тридцатитонного монстра. Я побежал, спрыгнул в окоп, спасаясь от ухнувшего выстрела. Едва не угодил ногой в лицо мертвого солдата, лежащего на дне. Молодой, совсем молодой – промелькнуло в голове. Лет шестнадцать, не больше. Паренек умер в страшных мучениях – я разглядел отпечатки рук на стенах окопа, грязь под ногтями. Даже во рту была земля. Должно быть, грыз ее в агонии. Пуля попала в низ живота. Я увидел грязно-серую массу костей и мяса там, где было то, что делало парня мужчиной. Дольше я там оставаться не смог. Выскочив из окопа, я на мгновение обернулся: дурацкая надежда на то, что Шабалин еще жив, жгла мне грудь.. Серая масса танка стояла прямо передо мной. Дуло было отвернуто в сторону, а под гусеницей, наполовину придавленный к земле, лежал и беззвучно кричал, изрыгая из себя кровь, Шабалин. Граната не взорвалась. Граната не взорвалась. — За Родину! – заорал кто-то совсем рядом. Повернув голову, я увидел, как навстречу медленно поворачивающей к нам свою уродливую голову машине, несется какой-то безумец. Он швырнул гранату в танк, толкнул меня в окоп и свалился в следующий, а над нами, прекратив, наконец, мучения моего друга, прогремел взрыв. Следом второй, приглушенный, но, как я знал, разрушительный – это взорвалась граната Шабалина. Я высунул голову – командирский танк дымился поодаль. Покрепче ухватив нож, я по-пластунски пополз вперед – ждать, когда порядком протушенные немцы решатся вылезти наружу. Однако шли минуты, а гигантская консервная банка оставалась закрытой. И я понял, что они все умерли там, в тесном пространстве машины, которая, как оказалось, не имела жалости даже для своих. Тем не менее, от Киришей танки и пехота были снова отброшены. На следующее утро, двенадцатого июля, мы окончательно лишили врага надежды прорваться через линию фронта здесь. Однако у него были причины и для ликования – со стороны Воронежа снова пришли вести об «организованном отступлении». Я с легким ранением голени оказался на попечении старика Савенкова. Ему было некогда – раненые валили валом, и поэтому расспрашивать его о Тане я не стал, решив проведать ее сам. Девушка лежала там же, правда, отгороженная ширмой – в палате стояло еще семь коек, и на них разместили солдат-мужчин. Увидев меня, она обрадовалась. — Товарищ Грибов! А я Вас ждала. — Здравствуйте, Таня! – сказал я, а сам все глядел и не мог оторвать взгляда от лежащих поверх одеяла Таниных руках – точнее, того, что от них осталось. Одна, правая, рука была намного короче другой. Я понял, что была еще операция. — У меня гангрена началась, - сказала она. – Отрезали вчера ночью. Я отвел взгляд. — Простите. — Доктор говорит, надо в город ехать, - продолжила Таня. – Да я так слаба… не доеду, боюсь, да и незачем. Тут гораздо большие беды у людей, им больше помощь нужна, чем мне, им воевать еще... Допишем письмо? Я не знал, что сказать. Со слов Кудрина мне было известно, что Кантемировку наши войска оставили. Бои переместились за деревню, я был уверен, что от нее осталось то же, что и от Киришей – рожки да ножки. Но может, Танина семья успела спастись? — Хорошо, - согласился я. – Где Ваш листочек? — Тут, - она потянулась показать, вспомнила о руке, опустила культю, опустила голову, подавляя вздох и слезы. – Под полотенцем. — Продолжаем или новое? — Новое. Мы ведь там мало написали? — Четыре строчки. — Пишите, товарищ Грибов. «Здравствуй, мама и Витя. Со мной все хорошо, я жива и даже почти здорова. Лежу в госпитале, но ты не пугайся, мне все вылечат, и скоро я приеду домой. Ребята наши все такие храбрые, и я уверена, что мы победим. Витю береги. Смотри, чтобы ел хорошо и не простужался. Ты же знаешь, какой он у нас слабенький. И себя береги. Так хочется всех вас увидеть! Витя наверно совсем большой. Ты учи его читать и в особенности математике – это для мальчика нужная наука. Не забывайте меня. Тата». — Еще места немного осталось, - сказал я. Таня покачала головой. — Хватит. Пишите адрес. Я написал. — Сегодня же отошлю. Она кивнула, закусила губу и отвернулась. — Спасибо. Ночью я слышал, как снуют туда-сюда санитарки, как распоряжается доктор, негромко и властно, и как стучат по деревянному полу колеса каталки. Наутро я решил выписаться. Рана не гноилась, а роту собирались перебрасывать южнее, и я хотел далее следовать за Кудриным. Заручившись одобрением доктора, я зашел проведать Таню и попрощаться. Однако ее в палате не было. Ребята сказали, что ночью девушке стало плохо, и ее увезли на операцию. Я подбежал к доктору, собирающему инструменты. — Что с Таней, что с той девушкой? — Анаэробная инфекция, - сказал Савенков. – Боюсь, я уже ничем не могу помочь, слишком поздно мы заподозрили, слишком поздно начали лечение. — Где она? — В дальней палате. Но, боюсь, она уже без сознания. Налицо явления септического шока, и… Но я уже его не слышал. Проковыляв через коридор со всей скоростью, на которую был способен, я толкнул дверь и оказался в палате, где лежала Таня. Такие палаты в госпиталях называют мертвецкими. Самые тяжелые, те, кому уже скоро или вот-вот умирать, обычно собираются в одном месте, чтобы облегчить работу медперсоналу. В такую палату и поместили Таню. Здесь тяжело пахло – смертью и болезнью, и чем-то еще, нехорошим, гадким, знакомым мне до боли в животе. Запах гниющего человеческого мяса. Запах заживо разлагающегося человеческого тела. Я несколько секунд привыкал, отгоняя тошноту. Потом вошел и закрыл за собой дверь. Кроме Тани здесь лежало еще двое – мужчина с землисто-серым цветом лица, уставившийся в потолок безразличным взглядом, и маленький худенький паренек без ног, цепляющийся за кровать в попытке сдержать стоны, ведь девушка, лежащая за ширмой, не издавала ни звука. Я заглянул. — Таня, Танечка! Она повернула голову за звук, и я увидел, что то, что сказал доктор, правда. Лицо девушки заострилось, глаза потускнели. В голосе ее звучала боль. — Товарищ… Грибов. Неприятность… у меня. — Ничего, Таня, ничего. Ты поправишься, - я даже за руку не мог ее взять, поэтому просто положил свою руку на ее плечо и робко погладил. Под рукой что-то зашевелилось, заходило. Казалось, тело Тани живет своей жизнью. Я отдернул руку – раздался легкий хлопок. – Что это? — Это газ, - сказала она. – Он скоро доберется до моего сердца, товарищ Грибов, и я умру. — Нет! – вдруг закричал молодой паренек на соседней койке. – Нет, я не умру, я не хочу, я не хочу умирать! Мамочка! Доктор! Переведите меня отсюда, я не хочу лежать с мертвяками, я еще не мертвяк! Он что-то бессвязно забормотал и затих, только слышна была нам с Таней нелепая бестолковая возня – шарящие по ткани руки что-то искали и искали, и все пытались найти. — Вы отправили письмо, товарищ Грибов? – спросила она после паузы. — Да, Таня. Отправил. — А с фронта что слышно? Глядя ей в глаза, твердым голосом я сказал, что до Кантемировки не дошли. Последние минуты девушка должна была прожить спокойно. Она, казалось, поверила и даже улыбнулась. — Советские солдаты не сдаются, правда, товарищ Грибов? Я кивнул. Она молчала, а я сидел на краешке ее кровати и не мог заставить себя уйти. Только когда Таня потеряла сознание, я поднялся и покинул палату, понимая, что расстаюсь с ней навсегда. Утром нас переводили на юг. Попросив ребят не ждать меня, я бегом бросился к лазарету. Доктора не было, усталая седая медсестра раскладывала на перевязочном столе прокипяченные шприцы. Увидев меня, она покачала головой. — Умерла наша Танюша, поздно ты пришел. — Как… как она умерла? Легко, во сне? – запыхавшись, спросил я. Медсестра снова покачала головой. — Тяжело умирала, товарищ. Сказал ей кто-то, что деревню ее сожгли фашисты в наказание за сопротивление, так заметалась, закричала: «Обманщик, обманщик! Какой обманщик!» А потом все больше маму да брата вспоминала, да плакала все. Я, не поблагодарив ее, вышел. Бои и снова бои. Мы отступали, наступали, занимали позиции и сдавали их врагу, но я всегда помнил о той маленькой деревеньке в Ленинградской области, и о Тане. Спустя год после войны, когда хаос в стране немного поулегся, я отыскал ее родственников – Надежду Ивановну и Виктора Фаменковых. Оказалось, оба они живы и здоровы, и даже пережили страшные времена блокады в Ленинграде. Оказалось, они уже год как безуспешно разыскивают по Союзу свою дочь. Письмо не дошло, затерялось где-то у Кантемировки, смешавшись с кучей других недошедших писем. Я раздобыл тогда лист бумаги, сел за свой письменный стол и написал им длинное послание. О Тане, о ее подвиге, о том, как она отважно сражалась за жизнь. К своему письму я приложил то самое первое Танино письмо, в котором она говорила, что ей страшно. Первое ее письмо, которое стало последним. «Война – это так страшно, мама. Скажи, зачем люди убивают друг друга?»
