Будет день – будет и пища. Воистину. - Держи, горемычная, - старушка достала из сумки булку и протянула Зине. Та взяла, не поднимая глаз, кивнула в знак благодарности. Но есть не решалась. Ей было стыдно показать свой голод. - Ну, ладно, ты кушай-кушай. Когда ела последний раз? У Зинаиды не было ответа на этот вопрос. Еда и время находились в разных плоскостях сознания. Понятие времени было настолько размыто и тяжело осознаваемо. Зина давно потеряла отсчёт минут, дней, лет. Она не знала, какое сейчас число какого месяца какого года. Не знала, сколько ей лет. Движение солнца, смена дня и ночи перестали быть мерилом. Время, бесполезное и ненужное не волновало, не помогало и не мешало Зинаиде жить. Оно просто незаметно текло в сторону смерти. При отсутствии потока секунд и часов, смерть просто поглядывала со стороны на Зинаиду, лишь иногда прикасаясь к ней холодной ладонью, но не звала за собой, не брала за руку и не вела в свои сырые глиняные чертоги. Восемь раз умирала Зинаида, и ни разу не умерла. Восемь жизней были подарены ей. Вполне возможно, что в прошлой жизни она была кошкой. Зина дождалась, когда старушка отойдёт подальше, и откусила ещё тёплую, сладкую булку. Желудок, отвыкший за три дня от еды, возмущённо заворчал, приняв комок слипшегося, непрожёванного мякиша. Зина оставила было кусок для собак, вспомнила, что собак больше нет, и, доев булку, скорчилась от боли в животе. Она знала, что это ненадолго, что боль пройдёт, или забьётся куда-нибудь поглубже, став едва заметной. Иногда она думала, что нужно совсем перестать есть, но всегда находился кто-то, кто подсунет ей хлеб, яблоко, а то и кусок колбасы. И снова горело внутри, снова сердобольные люди давали ей повод для боли. И снова смерть смотрела безразлично. Первый раз Зина умерла, не успев родиться. Не выспавшаяся акушерка, ночная смена в роддоме, родовая травма головного мозга. Врач, с виноватым видом говорящий безутешной матери непонятные медицинские термины, страшные в своей непереводимости на нормальный язык. Росчерк на бланке, последний взгляд, брошенный на фасад больницы, слёзы горя, предательства и облегчения. Ничего этого Зина не знала, она даже не думала о маме, она считала себя частью дома с серо-зелёными панелями, запахом хлорки, длинными, плохо освещёнными коридорами, с матрасами, пахнущими мочой и потом, заселённого людьми в белых халатах и призраками. Призраками детей. Призраками пародии на детей, и она была одной из них. И ещё было окно, за которым зелёное сменялось красно-жёлтым, потом белым. И снова и снова, пока дом не устал от выросшей девочки. Она почувствовала это и ушла сама, не дожидаясь, пока её отвезут в другой такой же дом, где она и просуществует, пока не закончится для неё смена цветов за окном. Ушла, не оглянувшись и не попрощавшись.
Мимо шли тени. Сотни, тысячи ног отмеряли пространство. Зина сидела на трубе, торчащей из глубин земли. Пар, попадая в замёрзший воздух, уплотнялся и превращался в ватное облако. Возле трубы снег никогда не оставался, он плавился и растекался, чтобы превратиться в ледяную корку. Зина нашла это место, где было немного теплее, чем везде, и осталась. Летом же, когда труба оказывалась бесполезной, можно было укрыться от солнца в тени клёнов и жить прямо на газоне, наблюдая копошение мелких существ в травяном лесу. Насекомые не наблюдали Зину, они ползли по своим делам. Люди тоже шли мимо, не замечая ничего, кроме своих бед и радостей. Здесь, возле тепла трубы и тени деревьев, Зина чувствовала себя спокойно. Тысячи глаз не видели её, и это было лучше, чем когда заметили два глаза.
Тогда она умерла во второй раз. Покинув дом скучных панелей и белых халатов, она попала в городской хаос. Бродя по безразличным улицам, Зина опускала глаза – так было спокойнее и безопаснее. Шум и суета гнали её в тихие уголки, в узкие проходы между домами, мимо гаражей и песочниц, подальше от рёва машин. Солнце сменялось луной, голод – коркой хлеба. Зина растворилась в городе. Пропавшую девочку-дебилку искали без особого рвения. Дом не скучал за ней. Зато её нашли другие. Находка радовала – молодое крепкое тело практически без мозгов. Их было трое. Ей налили что-то кисло-горькое, от чего земля перестала быть твёрдой и ровной, и всё пыталась ускользнуть из-под ног. Завели в заброшенный дом и привязали за ногу к ржавой батарее. Сняли с неё детдомовское платье, оставив совершенно голой. Приходили каждый день, чтобы мять её тело, и сопеть в ухо. Бросили на пыльный пол старый матрац. Приносили еду и воду. Ей не было больно, и не было страшно. Просто хотелось уйти и двигаться дальше. Но капроновая верёвка не поддавалась и не пускала. Потом просто ударили железной трубой по затылку и ушли навсегда. Чудом нашла её местная детвора, ищущая романтики в скелетах мёртвых домов и в проломленных черепах чердаков. Лежащая в луже крови грязная голая девушка выглядела совсем не романтично, и они позвали взрослых. В больнице её продержали недолго, милиция так ничего и не добилась от Зины, кроме невнятного мычания. Ей нашли кое-какую одежду, сердобольная медсестра сложила в пакет еды из больничной столовой. И снова Зина оказалась среди ревущих машин и спешащих людей.
К ночи мороз стал пробираться всё дальше под одежду. Зина встала с трубы и побрела к метро, где хотя бы не дул ветер, и можно было лечь на пол, скрутившись в клубок, натянув капюшон и спрятав в карманы руки. Там к ней уже привыкли, и не прогоняли. И даже подкармливали ночные дежурные. В знак благодарности она мычала и кивала головой. А те уходили молча в свои подземные тёплые норы, унося с собой неприятное чувство вины. Вроде бы и не виноваты ни в чём, но осадок оставался. Иногда кого-то осеняло, что дома есть ненужные вещи, да и пожрать можно принести побольше и чего-нибудь вкусненького, но потом забывалось, терялось в собственных проблемах, и они злились на Зину за то, что чувствовали себя неуютно от не озвученных и не выполненных обещаний. А ей ничего не нужно было. Просто прислониться к холодной стене и уснуть.
Зина нашла свой дом на пустыре, среди высоких сухих трав. Бугры и заросли акации скрывали её от посторонних глаз. Можно было смотреть в небо и любоваться причудливыми облаками, или слушать, как кузнечики разговаривают с вечно недовольными шмелями, или дышать запахами цветов. Рано утром она добиралась до ближайших мусорных баков на краю спящего микрорайона, где можно было найти еду и, если повезёт, одежду. Но и здесь на неё дыхнула смерть в виде весёлых подростков, никогда не видящих, как горят люди. На неё спящую плеснули бензином для зажигалок, бросили горящую спичку и шумно радовались, наблюдая, как Зина катается по земле, пытаясь сбить пламя, и пытается сорвать с себя тлеющую куртку. Ожоги на шее и плече долго не заживали и гноились. И она скулила тихо, забившись подальше в густой кустарник, и прикладывала к ранам листья, чтобы хоть как-то унять горячую боль. Она даже не подозревала, что это не последняя смерть от огня.
Рано утром, ещё до первых пассажиров метро, Зина вышла на промёрзшую улицу. Обычно её уже встречали собаки, но сейчас их не было. Зина попыталась вспомнить, что с ними случилось, но память, изувеченная акушерскими щипцами, отказывалась давать ответ на этот вопрос. Только напомнила, что в этом месте нужно плакать. С собаками случилось что-то, от чего должны течь слёзы. И Зина заплакала. Свора бродяжек прибилась к ней уже давно. Она подкармливала их, а они гладили ей лицо шершавыми мокрыми языками и махали хвостами. А когда она ложилась спать, укладывались рядом, прижимаясь к ней тяжёлыми боками, или клали головы ей на ноги и живот, подставляя холки, чтобы их погладили и пожалели. Наверное, в прошлой жизни Зина была собакой. Но сейчас их нет. Их увезли в железной будке на колёсах. Им набрасывали стальные петли на шеи и тащили за собой. А Зина плакала, слушая собачий скулёж и лихой мат ловцов собачьих душ. Это было давно, когда мир был жёлто-красным. Но время и память не соприкасались в сознании Зины и каждое утро она искала взглядом свою свору.
Забор заброшенной стоянки перекосился, а сама площадка заросла травой. Кирпичная будка, стоящая у входа, осиротела, потеряла окна и двери и наполнилась пылью и сыростью. Но для Зины это были просто хоромы. Она натаскала туда тряпья, и получилось уютное гнездо, мягкое и тёплое. Так хорошо было лежать и пытаться расшифровать странные знаки на стенах, или выглядывать из слепой глазницы окна на шевелящийся город. Стена в полтора кирпича разделяла две вселенных. И не известно, в чей вселенной было больше счастья. Мир сторожевой будки казался для Зинаиды раем. Это был дом. Не казённый, провонявшийся запахом болезней, а свой, личный. Дом, в котором должен быть очаг. Первая же попытка развести огонь закончилась пожаром. Зину вытащил проходящий мимо подвыпивший парень. Она была уже без сознания, отравленная горячим едким дымом от вспыхнувшего в одно мгновенье уютного гнезда. Загореться она не успела, но ещё долго отхаркивала сажу и выдыхала горькую копоть. Парень матерился, рассматривая свою, испорченную огнём куртку, потом вызвал скорую, пожарных и, не ожидая их приезда, ушёл домой, чтобы успеть на ужин. А будку снесли от греха подальше.
Уже пятый год Зина жила возле тёплой трубы и клёнов. К ней привыкли. Её не замечали. Она стала частью пейзажа. Даже участковый уже не пытался убрать её со своей территории. Она слилась с зеленью газона, с серостью забора заброшенной стоянки, со снегом, с яркими оттенками осени, с проезжающими мимо машинами и с проходящими мимо людьми. Наверное, в прошлой жизни она была клёном. Кто-то приносил ей поесть, кто-то – одежду, кто-то бросал монету, хотя она никогда ничего ни у кого не просила. Кто-то думал, не застав её на привычном месте – а не померла ли она? Ведь невозможно выжить вот так. Не может человек выжить, живя жизнью растения. Человеку нужно движение, нужна любовь и нужно горе, нужно общение, развлечения, желания, семья, дом, телевизор, интернет, праздники, свадьбы и поминки, уважение и реализация, работа, зарплата, отпуск на берегу моря. Без этого человек умрёт. Тем более ночью в тридцатиградусный мороз. Но Зина всё не умирала, и не собиралась. Ещё четыре раза смерть подбиралась к ней, чтобы позабавиться. Однажды её нашли засыпанную снегом, врачи ампутировали два отмороженных пальца, и через несколько дней опустили. Однажды она неделю пролежала в бурьянах в полуобморочном состоянии, сгорая от жара. Однажды её рвало так, что, казалось, вся требуха вывалится наружу, а вместе с поносом выльется вся кровь. Однажды её до полусмерти избили бомжи за место под солнцем, когда она полезла в «чужой» мусорный бак. Каждый раз она была на шаг от смерти, но каждый раз ускользала из её лап и снова возвращалась к трубе и клёнам. И прохожие облегчённо вздыхали. То ли тому, что у них всё уж не так и плохо, как у некоторых, то ли тому, что всё возвращается и мир незыблем, то ли ещё чему-то, глубоко личному и эгоистичному.
А Зина сидела и смотрела, как небо сыплется ей в ладони белыми замысловато-геометрическими хлопьями, и тает, превращаясь в капельки воды. И радовалась, тому, что снежинки такие красивые и разные, и что их миллиарды. И тому, что боль в желудке утихла, и что не так холодно, и что где-то смеётся ребёнок, и что она наелась булкой, и что всё вокруг так ладно и красиво, и тому, что она жива и не собирается умирать. Это всё вместе дарило ей счастье, которому мог бы позавидовать каждый проходящий мимо. Жаль, конечно, что ей сложно всё это сформулировать и выразить и понять. Но это не столь важно.
Светка специально для такого случая купила букет роз. Их лепестки плавали белыми корабликами в ванной. Всё должно быть красиво. Конечно, свечи и ароматические палочки. И музыка – что-нибудь печальное и многозначительное. И Светка совсем голая. Её должны найти голой. Это изыскано и эротично. И, когда он всё узнает, этот факт будет волновать его и он будет представлять её, голую, в белых лепестках, плавающих в красной воде. Резать нужно вдоль. Чтобы наверняка. Страшно. Страшно, что будет больно. Смерти она не боится. Зачем жить, когда он с другой? Жизнь кончена и продолжение её не имеет смысла. Светка покрепче зажала между пальцами лезвие и провела по запястью, затем, чтоб наверняка, ещё раз. Она откинула голову назад, чтобы не смотреть, как вода наполняется густым красным облаком.
