Гришатка услышал, как батя загремел в сенях ведрами и понял, что проснулся. В доме было холодно, печь успела остыть за ночь, он ворочался, ворочался - а согреться никак не мог. Да еще и овчина, которой он был укрыт, вдруг стала коротка. Гришатка прятал от холодного воздуха нос - снаружи оказывались босые пятки. Поджимал ноги, перебирал пальцами, стягивая одеяло вниз - и оказывался по плечи на улицах. Он даже хныкнул от обиды, но спохватился - нельзя, батя услышит, сразу же заворчит, заставит слезть с лавки и идти кормить скотину. Или сестры встанут. "А это уж не дай Господи", - по-взрослому подумал Гришатка и перекрестился. Если сестренки проснутся - все, пропал выходной. А ему так хотелось еще немного поваляться, посчитать пауков на потолке и подумать о своем, ребячьем.
Гришатке было уже семь, и он сызмальства подсоблял отцу в работе, с тех самых пор, как тем летом умерла от горячки мамка, и он вдруг оказался за старшого. Три сестренки - шутка ли, и ведь каждую надо накормить и сопли утереть, да и приглядеть, а то, чего доброго, в печь залезут али курей выпустят, а то и к свинье норовят заползти. А она злющая, только опоросилась и даже отца не подпускает, едва руку ему намедни не прокусила. Старшей сестренке только исполнилось четыре, младшенькие были совсем малые - два года и годик, где уж тут их оставишь без присмотра.
Он услышал, как заскрипела дверь, и понял - батя ушел во двор, поить телят, кормить свинью и дать зерна курам, которые вот уже неделю как отказывались нести яйца. Гришатка слышал, как тетка Марья говорила недавно, что это какой-то Куриный Мор пришел, что яиц нет по всей деревне, и что придется, видно, ехать в воскресенье на базар в большое село и покупать их там, а заодно попросить тамошнего коневого лекаря дать какое-нибудь лекарство. Гришатка тогда всю ночь лежал и караулил - вдруг этот Куриный мор еще раз придет. Уж он тогда не подпустит его к курям, уж он ему покажет! А потом уснул и видел страшный сон про то, как Куриный мор все-таки пришел, но не за яйцами, а за Гришаткой. Мор был страшный, с длинной бородой и кривым глазом, как у деда Евсея, и Гришатка все прятался и прятался, а Мор гонялся за ним по избе, тряс бородой и что-то кричал громким голосом. Гришатка едва не полетел тогда с лавки со сна. Он рассказал отцу, а отец засмеялся и сказал, что Мор - это никакой не дед и даже не человек, а хворь такая, из-за которой куры не несут яйца. Гришатка тогда понял, что Мор за ним не придет, но все равно ночью лежал и боялся, уж очень страшный во сне был этот дед.
Он вспомнил, какой сегодня день, и аж подпрыгнул на лавке. Воскресенье! Сегодня придет тетка Марья подсобить по хозяйству, и быть может, ему удастся уговорить батю, чтобы тот взял его с собой в большое село. Вот было бы хорошо! Он едва не вскочил, но, вспомнив про сестренок, спящих на печи, опомнился. Вытащив из-под овчины, на которой спал, рубашонку, поясок и порточки, он бесшумно сполз с лавки и, как был, голышом, прошмыгнул в сени. От холода зуб на зуб не попадал, он запрыгал на одной ноге, чтобы согреться, и уже завязывая на рубахе поясок, услышал, как звонко поет во дворе голос тетки Марьи.
- Кузьма, здравствуй!
- Здравствуй, Марья Никитишна! - отозвался отец весело.
И Гришатка поскорее выбежал на улицу.
Он любил тетку Марью, уж очень хорошая и добрая она была. Всегда приносила им молока, Нюрку, младшенькую, нянчила, бусы свои из сушеного гороха давала ей погрызть и никогда не сердилась, если Нюрка кусала ее за палец своими острыми зубами. Она разрешала Гришатке побегать по улице, погонять с другими мальчишками коровьи лепешки по льду над ручьем, поозорничать и пошалить, и никогда не ругала, хоть он и приходил под вечер такой мокрый, что хоть выжимай. Тетка Марья была вдова, мужа засек до смерти барский приказчик за какую-то провинность, но она всегда улыбалась и смеялась, и Гришатка иногда думал, может, она сшутковала, что она вдова, и дядька Илья под вечер поджидает ее дома, выходит из подпола и смеется, вот, мол, как мы с тобой, Марья, всех обманули. И они садятся у печи и едят гороховую кашу и слушают, как поют на улице первые весенние песни деревенские девушки.
На улице было еще темно, только узкий лучик солнышка показался на восходе. Гришатка вздрогнул от ветра, забравшегося в портки, вспомнил присловье: "Пришел марток - надевай семь порток". Мамка, когда жива была, так часто говорила. А теперь мамки нет, и марток уже прошел, а он все повторяет про себя эти слова. Сверху откуда-то каркнула громко и весело ворона, и Гришатка, задрав голову, увидел, что она сидит на суку и смотрит на него, склонив голову набок, как будто ждет ответа на свой «кар». В темноте она казалось большой, и Гришатка подумал, что, наверное, это очень старая ворона, и решил по себя, что не станет ее гонять, когда придет лето.
А лето еще, ох, как не близко. Снег только сошел, и на улице, с утра особенно, было совсем свежо. Гришатка, когда выходил давать скотине корм, промерзал до самых кончиков ушей, поэтому, чтобы согреться, ему приходилось передвигаться по двору вприпрыжку. Почему-то «припрыжка» эта приходилась аккурат на самые большие лужи. Встав в самую огромную, ту, что оставалась дольше всех посреди двора, Гришатка опасливо поглядывал на окна избы - не выйдет ли батя, и отважно начинал мерить глубину отцовским сапогом. Сначала осторожно, чтобы вода не налилась в голенища, потом смелее, а потом батя выскакивал на двор, грозя хворостиной, и Гришатка снова начинал передвигаться вприпрыжку, только в два раза быстрее. Каждый раз, пробегая мимо окошка, за которым уже торчали любопытные носики сестер, он корчил страшную рожу. Сестренки скисали от смеха. Младшенькая пускала пузыри и таращилась на Гришатку, а он уж рад стараться.
Сейчас лужа почти высохла, кое-где пробивалась зеленая травка, которую успели основательно подщипать куры, и Гришатка дня два уже ломал голову – придумывал новую забаву.
Тетка Марья стояла у заборчика, которым был огорожен курятник, и разговаривала с отцом. Гришатка увидел ее и заулыбался.
- Тетка Марья! - крикнул он и побежал к ней.
Отец повернулся к нему и хотел заругаться, мол, разбудишь же сестренок, но вдруг засмеялся, глядя на него добрыми глазами.
- Гришатка, сынок, как же ты спал! - сказал он своим хриплым голосом. - Смотри-ка, Никитишна, на нем точно домовой катался, вихры в разны стороны торчат.
Тетка Марья засмеялась, обняла Гришатку одной рукой, а второй сунула ему в рот горсть сушеных ягод калины. Ягоды были вкусные, жесткие, Гришатка засунул их за щеку и оставил там, чтобы потихоньку отгрызать по малюсенькому кусочку и наслаждаться.
- Ты чего не спишь, Гришатка? - спросила тетка Марья. - Я не велела отцу тебя будить, а ты вон какой, вскочил чуть свет.
Он поднял голову и посмотрел на нее, зная, что самое время проситься.
- Тетка Марья, а ты отпустишь меня с отцом в большое село?
Тетка Марья переглянулась с отцом и подмигнула ему.
- Отчего же, езжай, коли отец разрешит, - сказала она.
- Я тебе калач привезу, у меня копейка есть - торопливо добавил Гришатка, боясь, как бы она не передумала. С набитым ртом вышло не очень понятно, он хотел проглотить ягоды, поперхнулся и начал кашлять. Отец стал хлопать его по спине, тетка Марья побежала за водой, а Гришатка, испугавшись, что теперь все решат, что он заболел, и оставят его дома, схватил отца за руку и не отпускал, пока не прокашлялся.
- Давай-ка, Гришатка, глотни воды, сынок, - тетка Марья подала ему кружку и он, отпив глоток, снова схватился за отца.
- Батя, я выздоровлел уже! Я все-все ягоды выплюнул, гляди! - и он раскрыл рот, чтобы отец увидел, что он говорит правду. - Возьми меня с собой в село!
Тот потеребил бороду, посмотрел на тетку Марью.
- Отчего ж не возьму. Тащи ведерко свое, курям воды налей пока. А я свинье дам да телят напою, а там и тронемся.
Гришатка запрыгал по двору на одной ноге, едва не потеряв от радости портки. Тетка Марья, смеясь, пошла в дом, отец - в хлев, к телятам.
Они быстро управились, вдвоем-то сподручней; отец запряг чалую кобылу Отраду, Гришатка залез в телегу, туда же поставили лукошки для яиц, и вот уже лошадь, весело помахивая хвостом, повезла их по улице.
Светало. Отец правил, Гришатка сидел рядом с ним, как большой, свесив ноги и глядя во все стороны - боялся упустить что-то интересное. Они выехали из деревни по грязной, не просохшей еще после недавнего дождя дороге, и лошадь легко побежала под гору, прочь от дома. Под горой оказалось большое поле, невспаханная земля была черным-черна, и только кое-где еще видны были маленькие, последние уже кучки снега. Гришатка смотрел на них и ерзал - так хотелось ему залезть туда ногой в отцовском сапоге, уж больно манил его к себе этот последний, выпавший уже весной снежок. Но останавливаться было нельзя, да и отец бы не разрешил – вон, как он нахмурился, не иначе, про Куриный Мор думает. Гришатка уселся поспокойней и тоже принялся думать про Мор, но ему это быстро надоело, и он снова стал вертеться и крутить головой по сторонам.
Они взобрались на небольшой пригорок, и Гришатка аж застыл от удивления: так много всего вдруг оказалось впереди! Кончились крестьянские поля, и пошла невспаханная земля, целина, а там, ежась еще от последних мартовских холодов, тянулась к солнышку первая весенняя травка. Она была совсем еще маленькая, и такая нежно-зеленая, что у Гришатки неизвестно почему вдруг защекотало в носу. Он никогда не видел столько травы. Казалось, она шла от края земли до другого ее края, и все это безбрежное море зелени колыхалось ветерком, колыхалось, колыхалось...! Гришатка смотрел-смотрел, и внутри нарастало что-то такое, чего он еще не знал, что-то такое большое и громкое, что захотелось вдруг вскочить с телеги и побежать и закричать во все горло. Он не выдержал.
- Э-ге-гей! - закричал он протяжно. - Смотри, батя, смотри!
Кобыла вдруг дернула, видимо, испугавшись его голоса, понесла, и Гришатка упал на спину, и батя тоже упал на спину, и они барахтались, а лошадь весело бежала по дороге, разбрасывая из-под копыт грязь. Батя и Гришатка лежали в телеге и не могли подняться, потому что кобыла бежала быстро и телега тряслась на ухабах.
- Вот ты даешь, Гришатка, совсем домовой тебе ночью голову задурил, - заругался отец, и вдруг как засмеется!
И Гришатка тоже засмеялся, потому что отец смеялся, а потом и сам стал смеяться и смеялся до тех пор, пока у него не заболел живот.
Батя кое-как поднялся, ухватил веревки, которыми была привязана лошадь (Гришатка постоянно забывал, как они называются), потянул, и Отрада стала бежать медленнее.
- Ну, вставай уже, сынок, - сказал он добрым голосом, и Гришатка тоже поднялся, уцепившись за его большую мозолистую руку.
Он снова сел рядом и свесил ноги, глядя по сторонам. Кобылка бежала ровно, повсюду была только травка, но она уже Гришатке надоела. Он сначала прислонился головой к отцовскому плечу, а потом и вовсе лег на дно телеги, и стал смотреть, как небо над головой становится все светлее и светлее, и вот уже оно не синее, а такое же, как глаза тетки Марьи - голубовато-серое, еще хмурое после зимы, но уже такое весеннее. Он увидел, как пролетели над ними птички, и подумал: как же хорошо! Как же хорошо вот так лежать, укрывшись отцовским тулупом, слышать, как фыркает изредка лошадь Отрада, взбегая по дороге на пригорок, и знать, что скоро лето, лето, лето!
Эх, поскорее бы тепло! Вот-вот уже пойдут грибы, и Гришатка с сыном дядьки Потапа, Емелькой, снарядятся за ними в барскую рощу. Они станут ходить, важно перекликаясь, чуть потеряют друг дружку из виду, будут притворяться, что заблудились, и искать место для ночевки, наберут полные лукошки душистых сморщенных сморчков и их старших братьев - красавцев-строчков, а вечером мамка нажарит их со сметаной...
Тут Гришатка вспомнил, что мамки больше нет. А если мамки нет, то кто будет жарить грибы? Он вздохнул и вдруг заплакал, представив, как принес лукошко, а жарить некому, а батя не умеет. Он старался не шмыгать носом, но батя услыхал, и Гришатка почувствовал, как он поворачивается в телеге, чтобы посмотреть на него.
- Ты чего, сынок?
Гришатка хотел ответить, как взрослый, но сказал только "мамка" и совсем расплакался. Отец тяжело вздохнул и отвернулся, а он все плакал и плакал, и успокоился только тогда, когда уснул. Он проспал до самого конца пути и проснулся, когда Отрада уже остановилась. Гришатка услышал, как батя спрашивает у кого-то, где найти коневого лекаря, и понял, что они почти приехали. Он вытер рукавом глаза и поднялся в телеге, выглядывая наружу. Они стояли посреди какой-то большой улицы, и дома были и спереди, и сзади, и везде слышались голоса. Гришатка увидел, что рядом с телегой стоит какой-то худой мужик и разговаривает с отцом, а отец выглядит так важно, ну ни дать, ни взять, большой человек. Даже борода у него стала какая-то важная, и Гришатка гордо подумал, что отец у него ну прямо настоящий барин.
- Езжай прямо, - говорил тем временем худой мужик. - В конце улицы будет сверток, а там не заблудишься - изба с забором как раз и есть дохтурская.
Батя поблагодарил, тронул лошадь, и они поехали дальше. Гришатка проводил худого мужика взглядом и покачал головой. Он почему-то думал, что раз село большое, то и люди в нем должны быть большие, а оказалось, что батя его даже больше. По улице пронесся вкусный запах свежего хлеба, и в животе у Гришатки заурчало. Он посмотрел на солнце, и понял, что уже совсем день, а ведь он не ел ничего и вчера, только вечером успел перехватить пару ложек вкусной отрубной каши, которую приготовила им тетка Марья. При воспоминании о каше живот снова заговорил, и Гришатка посмотрел на спину отца, словно ожидая, что она вдруг что-то скажет. Но спина молчала, а ныть Гришатка не хотел, поэтому он сделал вид, что совсем-совсем не хочет есть, и перебрался на место рядом с отцом, как ни в чем не бывало.
- Батя, а я тетке Марье калач посулил, - сказал он как бы невзначай. - Заедем потом, а?
Батя посмотрел на него, но Гришатка притворился, что рассматривает гриву лошади. Он не хотел, чтобы батя подумал про него, что он маленький и не может потерпеть. Он ведь не про себя спросил, а про тетку Марью, что такого?
- Потерпи, сынок, - ласково потрепав его по плечу своей большой рукой, сказал отец. - Вот возьмем лекарство, поедем на базар, и я тебе куплю булку или пирожок с калиной.
- Я тетке Марье посулил, - торопливо сказал Гришатка, испугавшись, что отец разгадал его хитрость и больше не возьмет с собой. - А я еще хоть цельный день могу!
Отец ничего не сказал, только от уголков его глаза разбежались во все стороны лучики-морщинки. Гришатка понял, что отец не злится на него, и вздохнул. И все-таки, как долго еще ждать пирожка с калиной!
Они повернули налево, как и говорил им худой мужик, и увидели впереди избу, обнесенную низким заборчиком. На завалинке сидели и разговаривали две тетки, и Гришатка заметил даже издалека, что у одной во рту совсем не было зубов. Он так вытаращился, что она увидела, перестала разговаривать и посмотрела на него.
Гришатка покраснел и отвернулся. Пока батя привязывал лошадь, он успел спрыгнуть с телеги с другой стороны, чтобы не попасться теткам на глаза, но было поздно. Он услышал, как отец здоровается с ними, а потом называет его имя.
- Гришатка, сынок, поди-ка сюда!
Он подошел. Тетки разглядывали его, и Гришатка насупился, потому что он не любил, когда его разглядывали. Батя сказал, чтобы он подождал здесь, а сам, сжимая в руке тряпочку, в которую завернуты были деньги для лекаря, зашел в избу. Гришатка остался один, и испугался, что сейчас его заругают за то, что он так смотрел на беззубую тетку. Он глядел себе под ноги, на отцовские сапоги, и ждал, что вот сейчас начнут ругаться, но никто не ругался, и он, с опаской покосившись на их лица, увидел, что обе тетки улыбаются.
Беззубая тетка улыбалась, глядя на него. Вторая - тоже, и вдруг Гришатка понял, что сам он тоже улыбается. Он подумал, что беззубая тетка, наверное, добрая, раз не обиделась, что он так ее разглядывал.
- Вот постреленок, - сказала она, глядя на Гришатку. - Сколько тебе лет? Знаешь?
- Семь, - важно сказал он, и чтобы они не подумали, что он маленький, сказал: - Мамка у меня умерла, и я теперь за старшого.
Тетка покачала головой.
- Да ты совсем большой, - как-то грустно сказала она и погладила его по голове своей огрубевшей рукой.
- У меня еще есть три сестры и тетка Марья, - добавил Гришатка, чтобы порадовать ее. - Она хорошая, печет мне блины и варит кашу. А Нюрка ест бусы из гороха.
Снова громко заурчал живот, и Гришатка покраснел. Так хотелось есть, что хоть плачь. Беззубая тетка переглянулась с другой теткой и поднялась с завалинки.
- Ты побудешь здесь, Прасковья? Свожу мальца к себе, дам ему кое-чего. Не боишься? - спросила она у Гришатки. - Я тут живу, рукой подать.
Гришатка не боялся. Они вышли со двора и перешли улицу, - и все, вот уже был дом, где она жила.
Дом у беззубой тетки был старый, какой-то кривой и с дырявым полом. Гришатка удивился, он думал, что в большом селе не бывает дырявых полов. Когда они зашли внутрь, он сразу почувствовал вкусный запах. Это в горшке на печи варилась картошка. Беззубая тетка потыкала ее щепиной и, повернувшись с Гришатке, подмигнула.
- Садись, постреленок. Накормлю тебя.
Гришатка радостно уселся за стол, оглядываясь вокруг. В избе было светло, солнышко светило Гришатке в затылок, и он нежился под его лучами. Скоро перед ним на столе появился горшок с картошкой, тетка дала ложку, и он тут же зачерпнул бульон. Он был горячий, и Гришатка даже немного обжегся, когда начал есть. Но не подал виду, что ему больно. Он съел целых две картошки и похлебал бульон. Тетка сидела напротив, но не смотрела на него, а возилась с полотенцем, на котором была большая дырка. Гришатка подумал, что мамка не стала бы такое зашивать, а взяла бы и отнесла в хлев, чтобы вытирать корове Пеструхе вымя. Он посмотрел вокруг и понял, что беззубая тетка очень бедная. У нее, наверное, даже коровы не было. Гришатка задумался. У них в деревне тоже была бедная, тетка Матрена, но у нее была корова. Наверное, это совсем плохо, когда нет коровы.
Тетка увидела, что он перестал жевать и поднялась.
- Наелся, постреленок?
Гришатка закивал. Ему было стыдно, потому что тетка была бедная, а он съел так много. Вот придет ее беззубый сынок (Гришатка почему-то твердо был уверен, что и у теткиных детей зубов тоже нет), а есть-то и нечего. А он, Гришатка, не мог потерпеть до базара. Он понуро вышел из-за стола.
- Идем, провожу тебя, постреленок.
Тетка вышла на улицу, хмурый Гришатка - за ней. Они пошли через двор, тем же путем, что и раньше, но тут вдруг Гришатка заметил возле дома коневого доктора, там, где около заборчика протекал маленький весенний ручеек, что-то желтое, и как будто живое. Цветы?
Он даже рот разинул от удивления. Как же такое может быть? Ведь на улице же еще снег лежит! Гришатка остановился посреди улицы, прямо как деревенский дурачок Петя.
- Эй, сынок, ты что там? Потерялся?
Батя уже звал, и Гришатка, опомнившись, побежал к телеге. Отец был довольный, добрый, улыбался. Наверное, коневой доктор дал ему лекарство, и Мор больше не придет в деревню, решил Гришатка. Отец отвязал лошадь, и они уже собрались трогаться, но тут подошла беззубая тетка.
- Кузьма Фомич, не возьмешь до базара? Дочка у меня там рядом живет, проведать хочу.
Отец крякнул, поглядел на Гришатку.
- Ну-ка, мОлодец, подвинься-ка чуток, - подмигнув, сказал он. - Садись, Ефросинья, только не обессудь, парень у меня озорной, ежели чего, ты его сразу в ребра.
Они засмеялись, а Гришатка надулся. Чего это сразу в ребра. Он вовсе не собирался шалить. Тем более, тетка Фрося ему нравилась. И он собирался расспросить у нее про эти чуднЫе желтые цветы, которые видел у заборчика. Наверное, тетка Фрося знает, ведь она же сидела на завалинке рядом с ними.
Тетка залезла в телегу. Отрада удивленно оглянулась - как это, в телеге было два человека, а стало три. У нее было такое смешное выражение на лице, что Гришатка покатился со смеху. Батя тоже засмеялся, тронул поводья, и они поехали.
Гришатка сначала сел поближе к отцу, но тот молчал, стало скучно, и он перебрался к тетке Фросе. Он хотел спросить у нее про желтые цветы, но вдруг заробел и просидел молча почти всю дорогу до базара, даже не вертелся. И вот вдали уже показались телеги, окружившие базарное место. Гришатка испугался - он никогда не видел столько народу сразу. Он прижался к тетке Фросе, а она погладила его по голове своей жесткой рукой.
- Не пужайся, постреленок, - сказала она ласково.
Гришатка тотчас выпрямился.
- Да я и не испужался, - сказал он громко, чтобы слышал батя. - Я про цветы спросить хотел.
- Про желтые? - угадала тетка Фрося.
- Про желтые, - кивнул Гришатка. – Знаешь про них?
- Знаю, отчего же нет, - сказала она. – Это ведь мать-трава. Она самая первая в наших краях цветет, весну встречает. Ее еще мать-мачехой называют, царь-травой. Да ты посмотри дома у ручья какого али в канаве. Там ее много растет. Лечебная она, от всякой хвори помогает.
- И от куриного мора?
Тетка Фрося и батя засмеялись.
- Нет, постреленок, от куриного мора нет, - сказала она. – Но вот ежели кашлять будешь – запросто поможет.
«Батя кашляет, - подумал Гришатка. – Надо ему нарвать».
Тетка Фрося рассказала ему про то, почему траву называют мать-мачехой. Гришатка открыл рот и слушал. Он и не знал, что такое бывает, и только качал головой, и совсем не заметил, как они прибыли на базар.
Отец встал с самого краю, ворча, что придется далеко идти и опасаясь, что поколет яйца. Тетка Фрося вылезла из телеги, подмигнула Гришатке на прощание и потрепала его по плечу.
- Прощевай, постреленок. Слушайся батьку и не озоруй.
Гришатка глядел ей вслед, пока она не потерялась. Батя посмотрел на него, усмехнулся в бороду.
- Ну что, останешься здесь? Покараулишь Отраду, не забоишься один?
- Так я же не один, батька, - рассудительно, совсем как большой, сказал Гришатка. – Вон сколько народу. Не забоюсь я.
Батя обещал воротиться совсем скоро и ушел, и Гришатка остался в телеге. Преисполнившись важности от сознания собственной значимости, - ну как же, чай, не просто так, а лошадь сторожит! – он принял суровый вид и стал всех разглядывать.
Вот мужик из их деревни, дядька Иван, стоит, продает поросят. Вот рядом с ним кудрявый, как баран Федька, парень развернул перед крестьянкой большой кусок домотканого полотна. Везде говорили, везде торговались, везде спорили. Гришатка даже устал, пока ждал батьку. Тот вернулся нескоро, с полными лукошками яиц, красный, видимо, выпил все-таки с мужиками чарку. Гришатка, успевший уже слезть с телеги, снова забрался внутрь.
- Ох, - сказал батя, - мы ведь с тобой совсем запамятовали. А калачи сестренкам! А пирожки с калиной! А тетке Марье калач.
И он лукаво подмигнул Гришатке.
- Ну, давай свою копейку.
Гришатка полез в карман. Там ничего не было. Он проверил еще – раз – пусто. Батя смотрел на него.
- Ну чего ты сынок?
Гришатка вытащил руку, насупился и опустил глаза
- Потерял али? Эх ты. Ладно, – батька погладил его по голове. – Бог дал, Бог взял. Куплю я тетке Марье калач. Только сам отдашь и не говори, что я купил.
Гришатка не хотел плакать, но когда он так сказал, то не удержался и заревел.
- Ну что ты, взялся еще посреди базара, - сказал отец, прижав его к себе. – Увидят девки деревенские, на смех поднимут.
Гришатка сразу же замотал головой, показывая, что перестает плакать. Скажут еще, что он маленький, и батя не возьмет его с собой в следующий раз. Он угрюмо оттер слезы рукавом и повернулся к лукошкам.
Батя купил калачи, и они поехали домой. Гришатка сидел рядом с отцом, щурился от весеннего солнца, и думал о мать-мачехе. Когда они оказались за деревней и поехали вдоль ручья, он все высматривал знакомые желтые головки, и когда увидел, попросил батю остановиться. Сказал, что хочет оправиться, а сам раз – и к ручью.
- Гришатка, ты чего? – крикнул батя.
- Хочу тебе нарвать, - крикнул в ответ Гришатка. – Тетка Фрося сказала, от кашля помогает. А ты кашляешь.
Земля у ручья была скользкая, и Гришатка, не удержавшись, ухнул в него обеими ногами. Брызги так и полетели.
- Гришатка! Прибью, озорник! – сразу же заругался батя из телеги.
Гришатка посмотрел на себя, стоящего по щиколотку в воде, посмотрел на батю, и поежился.
- Батя, я нечаянно! – закричал он.
Цветы росли у самого берега, желтые, яркие, как солнышки. Гришатка нарвал немного, стараясь оставить корешки в земле. Пусть еще растут. Он потом, может, еще приедет. И тогда уже увидит листья, и проверит, не сшутковала ли тетка Фрося. Дело ли – снизу теплые листики, сверху холодные. Гришатка наклонился к земле, разглядывая стебельки – а вдруг листики уже появились. Но там ничего не было, и он только вздохнул. Он вышел из воды и побрел к телеге, зная, что сейчас ему попадет. Батя уже вылезал, и лицо его было сердитое. Гришатке очень не хотелось попасть под руку, и он обошел телегу, чтобы положить цветы с другой стороны, где батя не достанет.
- Поди-ка сюда, сынок, - угрожающе сказал батька.
Светило солнышко. Теплый ветерок трепал гришаткины вихры и забирался под рубаху, щекоча до мурашек. Гришатка сам не понял, как так вышло, а вот уже, как зайчик, которого он однажды видел в поле, он прыгнул в сторону, спасаясь от батиной тяжелой руки.
- Гришатка! – взревел батя. – А ну подойди!
Гришатка честно хотел подойти, но опять почему-то оказался в совсем другой стороне, а батя, тяжело выдохнув, ухватил рукой воздух.
- Ужо попадешься ты у меня! – сказал батя грозно и побежал за Гришаткой.
А Гришатка от него - и прямиком к ручью, у которого собирал мать-траву. Прыг – и вот он уже в воде.
Батька стал на берегу, бранясь и грозя кулаком. Потом тяжело вздохнул и полез в ручей. Гришатка уже было вылез на другой берег, но тут земля опять обвалилась – и он полетел в воду. Брызги окатили их обоих, Гришатка не удержался на ногах и, закрыв глаза, упал, ухватившись за что-то мягкое. Раздался громкий плеск... и батя совсем рядом заохал и засмеялся одновременно.
- Ох, озорник! Ох, бездельник!
Гришатка открыл глаза и увидел, что отец сидит рядом с ним в ручье и смеется. Потом жесткая рука ухватила Гришатку за вихор.
- Попался!
Гришатка кое-как вскочил, вырвавшись из батькиной хватки, выбрался на берег и побежал от ручья, батя - за ним.
Они бегали друг за другом, пока не утомились, а потом оба упали на свежую солому телеги, укрылись тулупом, сняв мокрые сапоги и портки, и смеялись, и батя пел песни, а лошадь Отрада везла их домой, и в небе звенели птицы, и Гришатка был счастлив…

А ночью, когда все уже спали, Гришатка лежал под теплой овчиной и все думал о копейке, которую он сунул тетке Фросе в карман кофты. Он уснул, и ему приснилось, как тетка Фрося нашла копейку, как она пошла на базар и купила молока, а ее беззубые дети собрались вокруг стола и радуются. И она налила им молока, и все удивлялась, откуда у нее копейка.
А он, Гришатка, знает, откуда, но никому не скажет, подумал он во сне.
А потом ему стала сниться мать-трава, и он и сам не заметил, как пришло утро.

История эта будет не совсем обо мне, даже можно сказать, совсем не обо мне, а о платье. Об обычном бальном платье зеленого муслина, с кринолином, рукавами-буфами и воланами по подолу. Это платье изменило мою жизнь, но еще более оно изменило жизнь двух замечательных семейств, потерявших ясным сентябрьским днем двух замечательных людей, ставших жертвой роковой ошибки. И всему виной был тот зеленый муслин.
Я облеку это в форму воспоминания, чтобы ты, моя дорогая Селина, поняла, почему я так поступила. Мой обет молчания – мое наказание за тот грех, что я совершила.
Итак, я расскажу тебе.

Что такое жизнь бедной родственницы при дворянском доме, я полагаю, знают все. Моя матушка, троюродная сестра Елизаветы Ивановны Штакельберг, жены графа Орлова, умерла спустя месяц после моего рождения. Батюшка, не захотев коротать земной век в разлуке со своей возлюбленной, отправил себя вслед за ней ударом ножа. Я не виню его, ведь потерять любовь очень тяжело, но все же… Иногда, сидя за вышиванием в доме тетушки, я вздыхала. Как бы было хорошо, если бы мама и отец были со мной рядом! Хоть на минутку, хоть на несколько часов увидеть их милые черты и сказать им, что я люблю их!
Тетушка, или как мы все звали ее, comtesse Елизавета Ивановна, была женщиной своеобразного склада ума и характера. Мягкая с прислугой, будь то конюший Ванька или прачка Акулина, она железной рукой правила своими чадами и домочадцами. Я ходила по струнке – утром занятия фортепиано, днем – вышивание и шитье, вечером – уроки истории, географии и греческого языка. Учила меня и ее родную дочь Катеньку старая француженка, madame Жибер, которую за глаза мы дразнили мадам Жаба. Она и правда была похожа на жабу – морщинистая, некрасивая, с голосом, напоминающим гул церковного колокола – низким и монотонным.
До сих пор помню ее уроки. Затянутая в корсет так, что лицо от удушья синело, мадам Жибер мелкими шажками двигалась по классной комнате. Речь ее была размеренной и неторопливой, с чистым и правильным русским выговором.
— Галлия была захвачена Римской империей в триста двадцать втором году до нашей эры. Центром новой, латинской Галлии стал будущий французский город Мец. Здесь, после кровопролитных боев были восстановлены торговые пути и построен гарнизон, могущий поддерживать власть и силу империи Цезаря. Мадемуазель Катенька, повторите то, что я сейчас сказала, по-французски.
Со мной мадам Жибер была еще более строга, нежели с дочерью графа Орлова. Компаньонка барышни должна быть едва ли не более образованной, нежели сама барышня. Знания компаньонки – ее хлеб. Катенька ложилась спать, а я и мадам Жибер, взяв из кладовой comtesse Елизаветы Ивановны свечи, шли в крохотную комнатку под лестницей, где ютилась наша учительница. Открыв книгу на латинском языке, мадам Жибер отчеркивала карандашом начало и конец урока. Подшивая платье барышни, я учила длинные тексты Горация и Вергилия, читала изречения Цезаря и Нерона. Засыпали под утро, а, едва заря заглядывала в окна, нас приходила будить графиня.
— Ленивая девчонка, - говорила она мне, откидывая одеяло. – Просыпайся немедленно! Будешь долго спать – лицо опухнет. Катенька, то же и тебя касается! Просыпаемся, барышни, просыпаемся!
Лицо у меня и вправду опухало. Но только не от сна – от недосыпания. Это теперь, ложась в постель, я ворочаюсь с боку на бок и не могу сомкнуть глаз. Тогда я научилась засыпать в любое время и в любом положении, тихо ненавидя мадам Жабу и завидуя ей - на морщинистом лице не было видно и следа бессонной ночи.
Я избавилась от уроков совсем скоро – Катенька вышла замуж, и, став женой бригадира Дмитрия Новосильцева, забрала меня с собой в мужнино поместье. С этого момента закончились все наставления и советы. Отныне и навсегда моя роль была определена, и высший свет навеки затворил двери перед дочерью Петра Николаевича Перовского. Я не была расстроена, отнюдь. Матримониальные планы в отношении меня не строил ни один кавалер – история смерти отца моего пятном легла на мою репутацию. Отказавшись от девичества в пользу своего друга Катеньки, я даже кое-что выиграла. Когда у нее родился сын – наследник богатства Орловых, названный в честь деда Владимиром, я была рядом. И я навсегда осталась рядом с ним – сначала с младенцем, беспокойным, крикливым, своенравным, как мать и бабушка, потом с мальчиком – вихрастым задирой, дергавшим домашних девок на волосы. Катенька правила домом так же, как мать – сурово, строго, никому не давая спуску. Ее муж, Дмитрий Александрович, добрейшей души человек, с удовольствием оставался в тени своей красавицы-жены, правда, за ее спиной заговорщически и очень по-доброму улыбаясь – ему нравилось, что возлюбленная его Катрин – такая командирша. Он и умер так же – с улыбкой на устах, навсегда сохранившись в памяти Володи, как неотлучный спутник матушки – молчаливый и невероятно добрый.
Когда Володе исполнилось десять, стало ясно, что красивее мальчика в семействе Орловых не сыскать. Катенька заразила всех (и меня тоже) мечтами о богатой красавице-невесте, которую непременно надобно подобрать Володе, пока он еще молод. «Не хочу, чтобы Володеньке досталась какая-нибудь охочая до приданого вертихвостка», - говорила она мне вечер за вечером, перечитывая Володины письма. Я пожимала плечами. Мальчика я обожала, да и не только я – к тому времени, как молодой Новосильцев стал выходить в свет, за ним уже была закреплена репутация блестящего кавалера, танцора, великолепного наездника и фехтовальщика. Друзья боготворили Володю. У нас в доме постоянно слышались голоса, толпились гусары лейб-гвардейского полка, в котором служил Катенькин сын. Бальная зала превращалась в фехтовальную, и нам с хозяйкой дома приходилось наблюдать леденящие кровь шуточные поединки. Катенька бледнела, как полотно, и мне приходилось уводить ее из залы под руку.
— Возвращайтесь, Марья Петровна! – кричал мне вслед Володя. – Возвращайтесь, вы ведь не боитесь вида крови, я знаю.
Да, Селина, этот лихой мальчик любил меня. Совсем маленьким он называл меня «моя Мася», дергал за волосы и делал свои детские дела прямо на мое платье. Часто, еще будучи совсем мальчиком, он приходил в библиотеку, где я коротала часы за книгами, забирался на колени и, перебирая мою косу, просил рассказать историю о римлянах. Уроки мадам Жибер не прошли даром – я часами могла пересказывать Володе прочитанное. «Энеида», «Метаморфозы», «Илиада» - все то, что помнил мой тогда еще молодой и живой ум, я передала мальчику. Когда Володе надоедало, он начинал баловаться – стаскивал с моего носа пенсне, становился передо мной в позу, и, нацепив пенсне на свой курносый нос, с умным видом принимался передразнивать своего гувернера, англичанина Лорримера.
— Кэн ю плиз тэлл ми, май дир Володья, вот из ё лэст нейм. (Скажите мне, мой дорогой Володя, как ваша фамилия).
— Мой нэйм из Володимир Иглсон, сэр. (Мой имя – Володимир Орлов-сын, сэр)
—- Гуд джок, Володья, бат тэлл ми вот из ё рил лэст нейм. (Хорошая шутка, но скажите мне ваше настоящее имя).
— Мой нэйм из Володимир Бигбёрд, сэр. (Мой имя – Володимир Большая птица, сэр).
Я хохотала. Сделав строгое лицо, Володя приближался и нависал надо мной.
— Это нье весьело, мадемуазель Мария! Это отщен нье весьело!
Иногда, правда, и наши посиделки носили характер познавательных. Я рассказывала Володе историю на латыни или греческом, а он должен был тут же пересказать мне ее на французском. Катенька видела, что я и ее сын очень близки, но не препятствовала, хотя, к тому времени, как Владимир Дмитриевич вырос, такая близость между старой девой тридцати семи лет и молодым человеком могла многим показаться предосудительной. Многим – но не нам с Володей. На людях я была Марья Петровна, всегда почтительно и всегда с улыбкой. Наедине улыбка превращалась в хохот, в Марьян Петровна – в «мою Машу».
- Моя Маша, пойдемте в зимний сад. Я сегодня имел замечательный экзерсис с Рылеевым, хотел бы вам показать.
Чаще всего «экзерсис» означал кровоточащее плечо или проткнутую почти насквозь ногу. Я брала бинты и лечила нашего героя.
— Матушка же шуму поднимет… после того, как в чувство придет, - оправдывался Володя.
Я только вздыхала.
Как ни пытались мы с Катей предостеречь Володю от ошибки, она все же его и нас не миновала. На одном из вечеров в доме Черновых, дворян из небогатого и незнатного семейства, он познакомился с тезкой матери, Катей, сестрой Константина Чернова, с которым тогда он водил тесную дружбу. Прежде, чем мы с графиней успели опомниться, они полюбили друг друга, и Володя, наш мальчик, наша надежда, сделал девице предложение руки и сердца. Я помню ту ночь. Я по обыкновению читала, сидя в библиотеке, когда услышала, как открылась и резко затворилась входная дверь, и по коридору пронеслись мимо быстрые торопливые шаги.
На Володю это было похоже, но в то же время и нет. Он никогда не уходил к себе, не пожелав мне покойной ночи. Я надеялась только, что это не ранение, и не дуэль. Вскочив с кресла, я отложила книгу, и, сняв очки, вышла из библиотеки.
Мы едва не столкнулись. Володя был пьян – я почувствовала его дыхание, сладкое, полное алкоголя. Но не алкоголь возбуждал его чувства, я видела по лицу, по глазам, что что-то произошло. Он поднял меня над полом, закружил, так, что я вскрикнула от испуга.
— Маша, Машенька! Я – самый счастливый человек в мире! – он поставил меня на пол, как куклу, и, взяв за руку, потянул за собой в библиотеку. – Идем же, идем, я хочу с тобой поделиться своим счастьем!
Я последовала за Володей. Закрыв дверь, обернулась к нему, и была поражена смесью счастья, сомнения и испуга, отразившейся на его лице.
— Маша, я люблю, и я любим, - сказал он, и сердце мое упало куда-то в пятки. – Я сегодня сделал ее своею невестою, и хочу завтра же просить у матушки благословения для свадьбы!
— О ком вы говорите, Володя? – растерянно спросила я.
— Ангел, Катя Чернова, Катерина Пахомовна, - сказал Володя. И вдруг, приблизившись, ухватил меня за руки, тревожно и беспокойно заглядывая в глаза. – Маша, скажите мне, вы ведь на моей стороне? Вы ведь поможете уговорить матушку?
Я молчала, не зная, что сказать. Он отпустил мои руки, отошел, и, рухнув в кресло, закрыл лицо руками.
— Катерина Владимировна будет против, - наконец, вымолвила я.
Катя не просто будет против, она будет в гневе. Я любила Володю, но втайне понимала и разделяла Катину точку зрения. Негоже наследнику графа Орлова жениться на незнатной дворянке. Я представляла, в какой ярости будет Катя. Я представляла, какой это крах ее надежд.
— Вы должны были сначала посоветоваться с ней, Володя. Надеюсь, о помолвке не знает никто?
Он поник головой.
— Володя, неужели вы были столь безрассудны! – вскричала я, подходя ближе. – Мальчик мой, вы знаете, что так поступать негоже! Матушка…
—- О Маша! – застонал он. – Я люблю ее и хочу на ней жениться. Я знаю, что мама не разрешит, но я прошу, я умоляю вас помочь мне!
Володя устремил на меня полные слез глаза, и я поняла, что не могу отказать в участии мальчику, выросшему на моих коленях. Я кивнула.
— Я попробую подготовить ее. А вы – извольте идти спать, и завтра явиться к Екатерине Владимировне с ясной головой!
Он вскочил, схватил меня за руки и попытался поцеловать их, но я вырвалась.
— Не стоит такое дело благодарности! – и, уже мягче. – Не целуйте рук старой деве, Володя. Примета плохая.
— Я люблю вас, моя Маша, - сказал он, светясь. – Я знаю, мы справимся с матушкой!
И, почти припрыгивая, направился к себе. Я провожала его взглядом.
В ту ночь мне снились темные колодцы. Как сейчас помню тот сон – сруб, глубокий, наполненный чернотой, и я, летящая туда, вниз. Падению все не было конца, а потом я проснулась. Вздыхая, я лежала и ждала рассвета, а когда он настал, отправилась к Кате.
Как я и ожидала, моя барышня тяжело приняла известие о тайной помолке сына. Расхаживая по спальне, простоволосая и невероятно злая, Катенька, рвала и метала.
— Жениться! В двадцать четыре года! И на ком?! На Пахомовне?! На мужичке?! Не позволю, Маша, слышишь? Я никогда этого не позволю! Я в гроб лягу, и из могилы его проклинать буду!
— Катенька, это же твой сын, опомнись! – ужаснулась я.
— Маша, он – мой сын! Он – наследник! - сказала она, останавливаясь посреди комнаты, и я с испугом поняла, что сейчас последует. – Поговори с ним. Тебя он любит, тебя он послушает. Образумь его!
— Катенька, но ведь ты – его мать! – разум мой лихорадочно метался в поисках выхода. – Он послушает, если ты его вразумишь… Но, давай подумаем… Может, эта девушка – его счастье? И, воспрепятствовав браку, ты сделаешь своего сына несчастным только потому, что она – безродная?
Катя посмотрела на меня.
— Тебе близки судьбы безродных, дружок, я знаю, - сказала она ласково. Я залилась краской, а Катя, подойдя, коснулась моего плеча. – И я также знаю, что ты любишь Володю не менее, а может, и более, чем я. Но ведь и ты, и я желаем ему того, что он заслуживает по праву рождения, правда?
Я кивнула. Заступаться на Чернову более я не могла. Я была обязана Катеньке и ее семье всем, и я не имела права решать их судьбу так же, как мои родители решили мою. Он – ее сын, ее кровь, ее плоть.
— Я сделаю все, как ты скажешь, голубушка, - сказала я, и Катя удовлетворенно кивнула.
И мы делали. Катенька завязала с семейством Черновых знакомство, всячески льстила им, ввела мать и отца будущей жены Володи в дом, а саму Катерину Пахомовну (о, надо было слышать, с какой ненавистью она произносила это отчество, оставшись со мной наедине!) – в высший свет. Володя радовался. Он денно и нощно благодарил меня, хотя я совершенно искренне отнекивалась и говорила, что мне здесь быть обязанной не за что. Мне было стыдно перед ним за предательство, стыдно перед этим двадцатичетырехлетним мальчиком за то, что я, будучи единственной наперсницей и другом его, вступила за его спиной в сговор с его властной матерью. Но что я могла, Селина, что я могла?
Со дня на день должно было быть объявлено о дате свадьбы. Но Катерина Владимировна, открыто не порицая отношений сына с Черновой, все же не давала делу хода. В узких кругах, в беседе с отцом и comtesse Елизаветой Ивановной, она всячески чернила молодую барышню. «Могу ли я согласиться, чтобы мой сын, Новосильцев, женился на какой-нибудь Черновой, да ещё вдобавок и Пахомовне. Никогда этому не бывать!» Московский свет смеялся над свадебными приготовлениями Черновых, и наконец, настал миг, который непременно должен был настать.
В декабре, в разгар предновогодних приготовлений, в Москву прибыли Черновы – братья Кати. Константин был товарищем Володеньки, и мы ждали дружеского визита, однако, открыв дверь перед гостем, я была вынуждена отскочить – стремительной походкой в дом вошли двое – Константин и человек, которого я не знала, как оказалось, брат его, Сергей.
— Где этот подлец?! – на весь дом закричал первый. – Новосильцев! Я вызываю вас, слышите!
К счастью, у нас в это время был Рылеев, близкий друг обоих. Пока дверь в библиотеку не была захлопнута железной рукой Володеньки, я слышала, как Черновы разгневанно кричали, что забирать назад слово и позорить сестру они не позволят, что это – оскорбление фамилии, и все в этом духе.
Кажется, Катины усилия стали приносить плоды. По Петербургу носились слухи о том, что Владимир раздумал жениться. С огромным трудом Рылееву и самому Володе удалось убедить братьев невесты в том, что все осталось в силе. Свадьба была назначена тут же – только после этого Черновы уехали. Но даже Рылеев, выходя из библиотеки, был ошеломлен их решимостью.
Володя, увидев меня, поманил. Я вошла вслед за ним, затворила дверь.
— Маша, что делать? – сказал он, став ко мне спиной, чтобы я не видела его расстроенного лица. – Я люблю ее, но…
— Что?
Володя обернулся.
— Нет, ничего. Иди, прошу тебя. Мне хочется побыть одному.
Я поднялась к себе, легла на постель и стала раздумывать. Слова Володи могли означать только одно – он и в самом деле раздумал жениться. Надо было посоветоваться с Катей. Я пошла к ней. Она сидела за шитьем, но пальцы дрожали – и я поняла, что разговор Черновых о дуэли Катя слышала.
— Катенька, голубушка, все образуется, - сказала я ей.
Она уронила шитье и подняла на меня глаза, полные решимости.
— Нам нужно помочь Володе, - сказала она. – Мы должны сделать что-то, чтобы он мог отказаться от Пахомовны и не опозорить нас.
— Что же?
— Мы должны скомпрометировать ее, - сказала она.
И по взгляду ее я поняла, что этим придется заняться мне.
Вот тут, Селина, начинается самая тяжелая часть моего рассказа. Я полагаю, она покажется тебе сбивчивой, возможно, потому что писать ее мне очень тяжело. Воспоминания – это все, что у меня есть, но они порою так тяжелы, так тяжелы…
Итак, мы решили ехать в Петербург, но без Володи, который находился те месяцы в весьма подавленном состоянии духа. Пожимая мне руку, он без конца твердил «Маша, друг мой, скажите, что я могу на вас рассчитывать», но каждый раз после моих горячих уверений, вздыхал и снова требовал их. Катерина Владимировна публично подтвердила дату свадьбы, и в знак примирения семей решила устроить там же, в Петербурге, грандиозный бал. Кате, своей тезке, она подарила платье.
Ты, конечно, догадываешься, какое. Зеленое, муслиновое, цвета яблока.
— Пахомовна будет в восторге даже от платья гувернантки, - зло сказала она мне, заворачивая платье в картонку.
Чернова была.

Точно такое же, муслиновое платье, зеленое, яблочной окраски, Катенька подарила мне, глядя в глаза и спокойно и размеренно сообщая мне, где, когда и с кем я должна буду в нем появиться. Я глотала слезы и кивала. Что мне оставалось?

Зеленое муслиновое платье Чернова надевала всюду – радостно, искренне счастливая оттого, что Новосильцевы ее, наконец, признали.
— Видите платье? Екатерина Владимировна подарила, - говорила она всем. Я же, сидя позади нее на стульчике у стены (Катенька временно одолжила своей тезке меня в качестве компаньонки), чувствовала, как терзается и рвется мое сердце.
Скоро о Черновой стали ходить слухи. Ее платье видели там, где его видеть были не должны – в компаниях, сплошь состоящих из женатых мужчин, в клубах, одну в сомнительных обществах и заведениях.
Катенька описывала все это в письмах сыну. Он просил подтверждения у меня – нарочный приносил сбивчивые, полные сомнения послания: «Маша, друг мой, неужели?»
Я отвечала, стараясь писать беспристрастно. Да, видели. Да, сидела в опере в одной ложе с мужчинами.
Слухи множились благодаря мне и Катеньке. Стоило мне куда-то выйти в платье, пусть даже пройтись по улице, как кумушки растрезвонивали по Петербургу весть о том, что Катерина Чернова гуляла с мужчиной.
А потом грянул гром. Володя выехал в Могилев, официально забрать у отца невесты свое слово. Я не знаю, что сделала Катя для того, чтобы расстроить свадьбу окончательно, но оттуда Володя приехал с отказом. Свадьба расстроилась, но брат Кати, Константин, уверенный в невиновности сестры, вызвал Володю. 10 сентября 1825 года они сошлись на дуэли, после которой нашего мальчика не стало…
Ту ночь я и Володя провели в библиотеке. Он написал матушке длинное, полное нежности письмо, выпил рюмку коньяку. Усевшись в кресло напротив, попросил меня отдать письмо Екатерине Владимировне, «даже если ничего не случится».
— Моя Маша, почитай мне Данте, пожалуйста.
Я кивнула. Закрыв глаза, Володя откинулся в кресле, а я начала.
— Путь жизненный пройдя до половины, я очутился в призрачном лесу…
Не время и не место было облегчать душу, но я, вытирая льющиеся по щекам слезы, иногда еле удерживала себя от того, чтобы рассказать моему мальчику о том, какую роль сыграла в том большом спектакле я.
Утром, в пять, Володя встал, разбудил меня – я дремала над книгой.
— Не хочу будить матушку, - сказал он. – Да и вас бы не стал, друг мой Маша. Но уж очень тяжело уходить из дома вот так, без благословения.
— Удачи вам, Володя, - сказала я со слезами в голосе.
— Нужна она, Мария Ивановна, - ответствовал он, вздыхая. – Очень нужна.
Он вышел. Через час Катерина Владимировна имела известие о том, что ее сын получил смертельное ранение. Через четыре дня, несмотря на усилия доктора Арендта, он умер, не приходя в сознание. Я плохо помню те дни. Я была в беспамятстве, Катенька была в беспамятстве, мы обе винили себя и друг друга. А потом, сразу после похорон, я замолчала, чтобы никогда больше не сказать ни слова.

Мне девяносто два, как ты знаешь Селина. Но вся моя жизнь делится надвое этим ужасным поступком. Я сама наказала себя – у меня нет детей, я рано постарела и стала некрасивой. Мы с Катей никогда более не снимали траура, никогда более не улыбались. Она построила на месте гибели сына церковь, куда ходила, денно и нощно возводя молитвы во искупление своего ужасного греха.
А я не могу даже молиться.