К исходу марта подходила к концу самая длинная и самая ненавистная в учебном году третья четверть. Зима к тому времени уже порядком надоедала, и детворе хотелось весеннего тепла, ручейков, пахнувших талой землей проталин, веселой беготни и, само собой, каникул. Уже лежали в сенцах старательно обструганные палки-биты и войлочные шарики для лапты, ждали своего часа резиновые сапоги и кеды.
Раньше всех в деревне обнажалась от снега и просыхала большая поляна на пустыре, перед домом одинокой пожилой женщины Анны Матвевны Епифановой, которую все в деревне от мала до велика звали бабкой Епифанихой. Против этого имени она особо не возражала и охотно на него откликалась. Комплекции Епифаниха была нехилой: росту более метра с аршином, да и в обхвате не худоба, а уж голосом обладала, прямо сказать, убойной силы. Если гаркнет бывало в сердцах на кого, так стены дрожат, а с потолка штукатурка сыплется.
Работала Епифаниха всю жизнь в совхозе: где в поле на разных работах, где на току зерно лопатила. Получала за свою в работу трудодни да копейки, но не унывала, а говорила: "Да чего оно, богатство-то, токомо людей портит. Сидит богатый на сундуках, да все об их одних и думат" Муж Епифанихи, дядька Семен, не вернулся с фронта. Прожили они вместе и всего-то может пару годков, даже детей нажить не успели. Ушел, соколик, фашиста бить и ни писем, ни вестей. Похоронку только одну в 41-м и получила. Сватались было мужики поначалу, да не приветила никого. Так и жила одна в маленьком домике на пустыре. Сама и дрова рубила, и хату чинила, и сено косила. К старости прибаливать стала, но виду не показывала и к докторам не обращалась. Полежит денек-другой, отлежится малость, да и встает опять дела делать.
С детворой Епифаниха особо не церемонилась. Коли что не по ней, прикрикнет так, что в ушах задребезжит, а то и оплеуху отвесит. Из-за того не любили ее малолетки и побаивались. Старались на глаза не лезть и по пустому женщину не беспокоить. А как тут можно было не беспокоить, когда везде снег да жижа талая, а круг ее дома сухо-насухо и места полным-полно: бегай - не хочу. По сей причине и случались у детворы с Епифанихой сезонные конфликты, которые улаживались по большей части только по вмешательству взрослых, да и то когда солнышко просушит от ручьев и грязи деревенские улицы.
Так вот, значит, едва на Епифанихиной поляне переставали вязнуть и разъезжаться ноги, как живший по соседству с бабкой Леха Хитев тут же скликал народ играть в лапту. Команды были еще с лета сколочены, и капитаны выбраны - все как полагается. И болельщики были у каждой команды свои. Они что тебе настоящие фанаты, смачно дрались на поляне почти после каждого матча. Словом, страсти перед Епифанихиным домом разгорались нешуточные. Ор стоял до самой темноты. Конечно, Епифанихе все это дело сильно не нравилось. Время от времени она выходила за калитку, принимала позу "руки в боки" и своим громовым голосом командовала: - А ну-ка, шелупня, цить! Заткнулись все и геть отседова! Голоушка кругом от вашего ору! «Шелупня» затихала было на минутку, но как Епифаниха только скрывалась за калиткой, игра продолжалась. Первые минут десять галдели потише, а потом все разом забывали и про Епифаниху и про все на свете. Ходила Епифаниха и к директору школы, и к директору совхоза, жаловалась. После ее походов самых отбойных вызывали в кабинет и, выстроив в линеечку, когда вели душеспасительные беседы об уважении к старшим, а когда и просто отчитывали, не стесняясь в выражениях. Детвора, уперев глаза в пол, дружно каялась и клялась, что больше - ни-ни, но через день-два затишья все повторялось сызнова, так что толку от Епифанихиных походов было мало.
В тот день игра была нешутошная: низовские против верховских, а потому шуму и гаму около Епифанихина двора было что птичьего гвалту в теплый весенний день. Епифанихе с утра не здоровилось. Она лежала на жесткой кушетке, не силах подняться. Голова гудела, как пустой чугун и кружилась, едва бабка делала попытку встать. К обеду малость полегчало. Епифаниха тихонько поднялась, прошаркала к печке, нащупала на задвижке коробок и, чиркнув, поднесла спичку к скомканному куску газеты под кучкой приготовленных в топке дров. Дрова занялись тут же – добрую печь Ванька сложил, не обманул. Вскипятив в крохотной закопченной кастрюльке чуток воды, бабка кинула в кружку свойского сухого сбору, заварила, села на табурет и уставилась в окно. На поляне опять шумела детвора. - Вот мать их, оглоеды, опять покою от них нету. В райком что ли ехать топерича? В то самое время тугой войлочный мячик звонко врезался в аккурат в серединку старенькой рамы. Рама хрустнула, но устояла. Епифаниха вздрогнула и резко вскочила с табуретки: - Ну я вас, бесово отродье, сейчас… В момент, когда разъяренная бабка в старой телогрейке и в калошах не босу ногу шагнула за калитку, рыжий Ванек легко поддел отполированной ладонями битой мяч и навесил его прямо в руки Епифанихе. Та не оплошала, ловко схватила мяч своими кривыми пальцами и проворно сунула в карман телогрейки. Детвора, поразинув рты, замерла в ожидании: что дальше-то будет? Бабка молча развернулась кругом и победно двинулась к калитке. - Теть Ню-юр – очнулся первым Сашок, - отдай мячик, а? Ну, пожалста! Мы больше не будем тут играть. Честное слово! - А вот накося, выкуси – обернулась Епифаниха и показала всей компании крутую крестьянскую фигу. Калитка со скрипом захлопнулась, изображая финальный свисток судьбоносного матча. - Дааа – многозначительно протянул рыжий Ванек, - Какой мячик был! Дядька Кузьма специально свалял. Где теперь мяч брать? Дядька Кузьма в городе живет, поди не сваляет боле. - Можа отдаст? – с надеждой произнес Петька - Ага. Вон, видал чего показала, шалапутная! – отозвался Сашок, - в печке теперь спалит ото зла, а не отдаст. - А давайте ей стукалочку сделаем! – предложил Федька Кислов, по прозвищу Кислый - Давайте – обрадовался рыжий Ванек, - будет знать, как мячики отбирать!
Стукалочка – это такое народное изобретение, придуманное детворой для возведения объекта в степень белого каления. Делалась она просто: бралась некрупная картофелина, чтобы не больше толщины рамы, шилом прокалывалась насквозь перпендикулярно в двух местах, в дырочки продевалась длинная суровая нитка, лучше серого или буро-зеленого цвета, с одного конца оставлялся короткий хвостик, сантиметров 20, а с другой - длинный, метров 20-25. Короткий конец прилаживался к раме, обычно гвоздиком, вверху где-нибудь, посередке, а длинным все это устройство управлялась из какого-нибудь укрытия. Висит, значит, картошечка на окошечке, хозяину из избы ее за рамой не видать, а прохожему до нее и дела нет. Дергает злоумышленник за нитку из укрытия, вроде в окно кто-то стучит, хозяин выглянет – никого. Вот эту самую конструкцию и соорудили пацаны для вреднючей бабки Епифанихи. Подвесили на окошко, пока та по двору шаскала и залегли за землянкой напротив ее окошек темноты ждать.
По весне темнеет быстро. Не успеет солнышко только коснуться верхушек голых еще деревьев, как тут уж и темень подоспела: плавно и незаметно укрывает она деревню, высыпают звезды, подсвечивая дымок из труб, свежеет воздух, и морозец опять начинает стеклить лужи и сковывать оттаявшую было землю. Мальчишки уже порядком промерзли, дожидаясь, когда Епифаниха угомонится и ляжет спать. Наконец, бабка пошептала молитву, несколько раз перекрестилась и потушила свет. Прошло еще минут 5, пока Федька Кислый скомандовал: - Давай! Рыжий Ванек стал тихонько дергать за нитку, картошка застучала в раму, точь в точь так, будто кто в окошко торкается. Епифаниха, ворча: «кого это принесла нелегкая», поднялась, подошла к окну и отодвинула занавеску. Пацаны затаились. - Хто та-ам?! – вглядываясь в темноту за окном, спросила басом Епифаниха. Не дождавшись ответа, бабка вздохнула: «Ветер поди» и, зевнув, направилась к кровати. Дождавшись, пока Епифаниха ляжет, Ванек постучал еще раз. Бабка завозилась, но не встала. Ванек застучал понастойчивее. Тогда бабка поднялась, надела тут же на стуле лежащий халат, башмаки из обрезанных валенок, и еще раз долго и пристально посмотрела в окно. Потом, накинув телогрейку, сунула босые ноги в калоши, отперла дверь и вышла на крыльцо. Постояла, прислушалась – тишина. Только речка недавно вскрывшаяся шумит, да кое-где нет-нет, да и залают собаки. «Чудеса» - подумала Епифаниха, хотела было вернуться в избу, да залюбовалась на тихую весеннюю ночь, стояла на крыльце и думала о том, как чудесно пробуждается природа, о родной деревне и о нелегкой своей вдовьей доле. - Слышь, пацаны, - забеспокоился Федька, - Куда это бабка-то подевалась? - Да пес ее разберет – отозвался рыжий Ванек, - вроде дверь хлопнула, айда на дворе поглядим. Мишаня, доставай фонарик. Толстый Мишаня бережно вынул из кармана круглый серебристый фонарик и протянул Ваньку: - На! Да гляди батарейки не посади! Митька узнает, по шее надает. - Ла-адно, жадина-говядина соленый огурец! – захихикал Ванек. Епифаника вздрогнула от внезапно резанувшего по глазам яркого света, сделала шаг вправо и грузно повалилась вниз с высокого крыльца. - Атас! – перепугался Ванек, - бабка с крыльца шмякнулась! Разбилась небось! Давай, Кислый, через забор, поглядеть надо, чего там? Бабка лежала на боку и тихонько стонала. Пацаны растерялись вконец. - Кислый, дуй за Михал Иванычем! Я пока за дядей Федей, - бросил Ванек и рванул в сторону Хитева двора.
Михаил Иванович Гнеденков был сельским фельдшером и душа человеком. Ночь-полночь, он без лишних слов, вставал с постели, брал свой нехитрый чемоданчик и шел на помощь к любому: хоть к бедному, хоть к богатому, хоть рядом, в соседний дом, хоть за тридевять земель. - Беда, мальчишки, - сказал фельдшер, осмотрев Епифаниху, - перелом у Анны Матвеевны. Завтра в больницу в район повезем. А пока подежурить бы с ней. - Ладно, чего там, - серьезно сказал Ванек – подежурим, раз надо. Только домой сбегаем. А то заругают. Всю ночь по очереди детвора дежурила у постели Епифанихи, а наутро, когда фельдшер с водителем совхозной дежурки грузили Епифаниху в машину, бабка приподнявшись на носилках крикнула: - Ванька! Слышь, мячик-от ваш в горнушке на печке лежит. Возьми. Да окошки-то мне глядите не побейте! Нето приеду, уши-то надеру-у! - Ладно, теть Нюр, ты там это... не беспокойся, приглядим тут, - деловито ответил Ванек.
