Давно случилась сия история, давно. Не так давно, как Всемирный потоп, и не так давно, чтобы срок временного отдаления определялся ещё одним словом – «давным», но и не вчера. Можно сказать точно, что это было тогда, когда уже умели шить шапки-ушанки. Жил в славной Тамбовской губернии, где, по преданиям, кроме нашего героя, проживали не менее славные тамбовские волки, ещё очень не старый помещик Ляцких Кирилла Антонович.
Можно ли что сказать о его внешности? Пожалуй, что, можно. Росту, Кирилла Антонович, был не большого. В дуло, старого дедовского охотничьего ружья, заглянуть не смог бы, ежели поставить, оное, казённой частью на землю. Нрава был спокойного, причём, народовольцем, или, скажем, явным либералом он не слыл. Просто был спокойным помещиком. Его соседи судачили, что, случись, к примеру, смута, какая, или крестьянский бунт, то «красного петуха» в его дом не пустили бы. Такой вот был спокойный, и не злобливый человек Кирилла Антонович.
В своей спокойной жизни, которую обеспечивал ему доход от нескольких лавок и базарных мест, обслуживаемых посадскими людьми, мечтал, Кирилла Антонович, получить пополнение фигуры, и полный покой, для благодушных размышлений философского свойства. В смысле фигуры, его мечта осуществилась бы через год-полтора. Увеличивающийся живот, проступал даже через надетый на Кириллу Антоновича халат свободного покроя, с вышитой диковинной птицей на спине. А второй подбородок, резко проявляющийся при опускании головы, составлял особую гордость его хозяину, при процедуре утреннего бритья.
Ещё мечтал Кирилла Антонович завести дополнительную домашнюю прислугу какой-нибудь экзотической внешности. Для чего, спросите вы? А для того, чтобы она, прислуга, а не она, в смысле женского происхождения, по одному мановению его перста выносила в сад, под его любимую грушу, его, не менее любимое кресло, покрытое настоящим турецким покрывалом с множеством кисточек. И ещё, выносила бы его самую любимую курительную трубку, вишнёвого дерева, заправленную той чудесной табакой, купленной им, в позапрошлом годе, по 53 копейки за фунт, у вдовы Поповой на ярмарке в Нижнем.
Водил Кирилла Антонович дружбу с помещиком Краузе Модестом Павловичем, купившем соседнее имение у спившегося, и оттого, почти, пустившего по ветру наследство, имение столбового дворянина Куркина, или Курочкина… что-то такое куриное было в его фамилии. Да, так вот, откупил Краузе недорого его именьице с землицей, людьми и дюжиной гектаров леса. Сам-то, Модест Павлович, человек военный, штаб-ротмистр и отставной из-за ранения.
Кирилла Антонович с дорогой душой принимал приглашения, посетить соседскую усадьбу, как называл её Модест Павлович – «штандарт-лагерь», проводя там время в различных беседах, шутейных спорах и выслушивании бесконечных рассказов о службе хозяина. С не меньшей охотой Кирилла Антонович приглашал своего соседа в свой приют философствующего мыслителя, окунаясь в ту же атмосферу бесед, споров и военных приключенческих рассказов.
Модест Павлович любил испить лёгкого винца, чтобы возбудить аппетит перед более крепким лафитным возлиянием. Нередко на столе появлялось и более крепкое зелье – столовое вино под загадочным нумером 27, позже переименованное в водку. Кирилла же Антонович, напротив, к винам лёгким и нумерованным, был равнодушен, предпочитая им квас и лёгкий сидр. А, вот что очень уж радовало Кириллу Антоновича во встречах с соседом под звон бокала, так это совершеннейшая незлобивость последнего, умевшего сохранять спокойную рассудительность, трезвость в поведении, и не крикливость в разговоре. Обладателю такого количества благодетелей, Кирилла Антонович запросто спускал манеру штаб-ротмистра, активно жестикулировать, что, иногда, более походило на приёмы обращения с оружием, или с саблей.
Так протекала жизнь этих помещиков, почти одновременно перешагнувших тридцатилетний рубеж возмужания. Правда, Кирилла Антонович перешагнул его на три года позже Модеста Павловича. Но эта разница ни на чём не отражалась.
Со слов Кириллы Антоновича, древний человек Овидий однажды произнёс, что вечного, под луной, ничего не сыскать. И, как ни странно, правда этих слов застала помещика за перетаскиванием любимого кресла из-под груши на веранду, где толстенная кухарка Циклида, накрывала к ужину на две персоны. И воплотителем прогнозов Овидия в бытие, стал громогласный кухаркин сын Прошка, который прибежал и громоподобным криком объявил, что барин Модест на ужин прибыть никак не могут-с, так, что, не будет его тута. На шестом повторе, Кирилла Антонович попросил Циклиду угомонить посланника. Получивший затрещину, Прошка резво удалился размышлять о том, за что ему досталось от матери.
Таким образом, было нарушено приятное постоянство общения, нарушено из-за говорливого древнего человека. Отказ соседа, ответить личным прибытием на приглашение, озадачило Кириллу Антоновича. Отточенный, по личным философским понятиям, ум помещика, со скоростью стрекозы перебрал возможные варианты отказа. Тако же, анализировался и ход последнего разговора, в котором могла быть допущена хоть одна корпускула неуважения к Модесту Павловичу, или, что хуже, надсмешка. Но, как ни терзал воспоминаниями свой ум Кирилла Антонович, как ни старался найти брешь в своём отношении к соседу – ничего не выходило. Так, что же могло произойти?
Ужин, поданный Циклидой, был съеден без обычного удовольствия, да и ночной отдых не принёс успокоения. Посему, прямо с утра, горлопан Прошка был снова откомандирован в соседнее имение, дабы передать повторное приглашение посетить ввечеру усадьбу Кириллы Антоновича, и откушать, славно состряпанную Циклидой, няню.
Наглец Прошка, в точности повторил вчерашнее горлопанство в тех же выражениях, добавив, что господин Модест, просит не серчать на него, и уже завтра, около двух часов пополудни, всенепременно прибудут с визитом, для сугубо приватного разговора.
--Значит, не осерчал на меня Модест Павлович, не осерчал! А это – хорошо! Дождусь завтрашнего дня и всё узнаю.
Кирилла Антонович кликнул Циклиду, и с нею разом перенёс кресло под любимую грушу. Трубку принёс Прошка, которому, строго настрого, было велено помалкивать, даже если разверзнутся небеса и на землю сойдут ангелы. А, вдруг, и не сойдут, то, всё едино, не открывать рот ни по какой нужде.
Утро, предзнаменовывавшее послеполуденную встречу, Кирилла Антонович воспринял бодро. Собственноручно одевшись, и критически обозрев свою полнеющую фигуру в зеркале, помещик вдруг подумал, а не быстро ли он обретает солидность в теле? Вон, Модест Павлович, тоже склонен к различного рода размышлениям, однако же, строен и подтянут. Может и мне, подумал Кирилла Антонович, попробовать изводить себя какой-нибудь гимнастикой? Или, того хуже, английским кулачным боем увлечься? Надобно поразмыслить об сём на досуге. Нет, размышление негоже откладывать ни на минуту. Тотчас же, прямо после завтрака и начну! Дополнительно обрадовавшись тому, что кроме визита соседа, появилась новая тема для тренировки философского ума, Кирилла Антонович бодро-тяжёлой поступью вышел на веранду, утонув в ароматах утренней снеди, вкусно приготовленной, и аппетитно расставленной на столе, слегка протёртом от росы.
--И, коли уж стану гимнастировать, велю подавать не такой сытный завтрак. А что? Да, хоть, овсяную кашу! А чем плоха овсяная каша? Исключительно ничем! В книжках пишут, что английцы её ежеутренне кушают, и что? Монархия их прочна и процветаема, в военном деле они имеют вес в мире, даже кулачный спорт изобрели. Вот и выходит, что овсяная каша не только для тела, но и уму полезна. Или, к примеру, взять лошадей? Они, да будет вам известно, не вкушают той снеди, которую ем я, а стройны, быстры и совсем не глупы. Второе подряд упоминание об умственной силе на основе употребления овса, пришлось на четырнадцатый блин со сладким творогом, до неузнаваемости испачканным сметаной.
Телесная нега, образовавшаяся после завтрака, полностью отбила охоту к размышлениям, отчего Кирилла Антонович сладко задремал в своём любимом кресле, не успев переместиться под любимую грушу.
Глаза открылись сами собой за миг до того, как к ближним воротам усадьбы подъехал Модест Павлович на своём жеребце.
--Мне думается, что масть его – каурый, - подумал Кирилла Антонович, совершенно не представляя себе окрас скакуна, обозначаемый этим словом. Но, в самом деле, не мог же его уважаемый сосед, и такой бравый офицер, иметь коня заурядной масти, на вроде – «пегий», или того ужаснее – «в яблоках»! Непременно «каурый», поскольку звучит – благородно.
--Здравия желаю, Кирилла Антонович! Рад вас видеть и, вдвойне рад тому обстоятельству, что не осерчали на меня за мой отказ явиться по вашему приглашению, - заговорил приятным голосом Модест Павлович, отдавая поводья подбежавшему Прошке.
Малолетний мучитель Кириллы Антоновича, получив право быть рядом с этим красивым животным, тотчас решил поинтересоваться, мол, накормлен ли конь, напоен ли? Имеется, какая другая надобность у коня, или у хозяина? Но, увидав выходящую из двери дома мать, тут же, зажав рот ладошкой, поторопился увести коня, тем самым сохраняя свой затылок от материнской ладони.
--Можете мне поверить на слово, Кирилла Антонович, что никак не возможно было положительно ответить на ваше предложение. Однако, как только я смог, тут же примчался к вам, пустив Злойку в галоп. Есть у меня к вам, Кирилла Антонович, разговор, не терпящий отлагательств.
-- Помилуйте, Кирилла Антонович, уже без четверти три, ежели, не больше, - быстро сказал Модест Павлович, и устроился в менее любимом кресте хозяина.
--Тогда, пожалуй, подавай, голубушка. И вина вынеси нам, вкусненького. Задумался я, Модест Павлович, сильно задумался, вот и не проследил за дневным часом.
--Ага, задумался, - проговорил про себя штаб-ротмистр и, снова-таки, про себя, улыбнулся.
Закончив с установкой обеденных блюд, Циклида, уходя, толкнула необъятным бедром руку Модеста Павловича, отчего из бокала, находящегося в этой самой руке, выплеснулось вино.
--Экая, ты, милочка, корова! Нет, право, Циклида, обходительнее надо поступать с гостями. Тем более такими, как Модест Павлович.
Полностью отошедший от сна, помещик принялся бранить Циклиду.
--Да, полноте, Кирилла Антонович, пустое! Не на сюртук ведь пролилось. А Циклида, впредь, будет осмотрительнее, да, голубушка? Вот и славно! Поди, принеси, чего покрепче, у нас будет долгий разговор. Да, проследи, чтобы никто нам не мешал – ни по пустякам, ни по делу. Ступай!
Разговор двух соседей и, почти, ровесников, кружил, подобно падающим листьям с осенних деревьев, пока Циклида не вынесла необходимые напитки, и не удалилась в дом сама, ничего, на сей раз не зацепив.
--Я, Кирилла Антонович, готов к разговору, внутренне, однако ж, нахожусь в затруднительном положении относительно того, как мне следует начать свой рассказ и, что особенно важно, с чего начать. Пожалуй, начну издалека. Как вы знаете, Кирилла Антонович, я человек военный, и многое повидавший. Проходя обучение в кадетском корпусе, да и на самой действительной службе, становился свидетелем многих, смею вас заверить, происшествий, как трагических, так и уморительных. И всем этим событиям, могу дать объяснение. Однако то, что я увидал в Плевне, и о чём хочу рассказать, объяснений не имеет. Да-с! Квартировал наш полк, перед главным походом на Шипку, в маленьком городишке… дай Бог памяти, Радишево. Находились мы в арьергарде, проводя время в обучении солдат окопному производству, приёмам штыкового боя и навыкам вторых нумеров, при орудиях, вести прицельную стрельбу. И вот однажды, я и артиллерийский майор, с которым я приятельствовал, возвращались в лагерь из этого Радишево, где мы… проводили время. Выпито было не мало, настроение было отменным, луна светила довольно ярко. Уже подходили мы к последним домам городской окраины, как тут, словно из-под земли, появился старик в рваных портках, в каких-то чунях на босу ногу и с длинными седыми волосами, растущим клочьями. Он двумя пальцами взял за локоть моего приятеля, поманил меня, дабы я приблизился, и сказал очень гнусавым голосом.
--Одна телега на сто душ, один туман на всех. Они снова приехали. Не дайте себя увидеть – пропадёте.
Сказал, повернулся и, как мне показалось, зашёл за дерево. Однако, мы с майором, там его не обнаружили. Ночные фонари, по понятной причине, мы с собой не брали. И, как назло, тут же спряталась луна за тучами. Темень – хоть «Ура» кричи! Но вино, выпитое незадолго до этой встречи, лишь добавило нам куража, а не рассудительности. Немного поразмыслив, мы решили считать эту встречу недоразумением и, быстро найдя короткую дорогу к лагерю, двинулись в обратный путь. Надобно заметить, что нас с майором, та встреча более веселила, нежели сказалась на нас огорчительно. Сперва посмеиваясь над стариком и его пророческими словами, затем сочинив куплеты из тех же слов, мы веселили себя, распевая их во всё горло.
Коли на всех один туман – Ты, старик, изрядно пьян! Одна телега на сто душ? Прими, скорей, холодный душ! Они приехали опять? Пришла пора вновь наливать! Коль нас увидят – пропадём? Тогда, погромче мы споём!
Слушавший, со всё возрастающим вниманием Кирилла Антонович, при декламировании этих строк немного огорчился. Он считал своего соседа более серьёзным стихотворцем, во всяком случае, не таким, который мог бы баловаться такими легковесными рифмами, доступными любому… да, хоть и Прошке! Какой моветон, право слово!
--Да-а, - с ноткой отстранённой разочарованности произнёс Кирилла Антонович. А для придания своим словам особой полноты и философской наполненности, помещик наклонил голову так, чтобы нижняя челюсть выдавила из полнеющей шеи второй подбородок, придающий Кирилле Антоновичу особую, и степенную глубокодумность. – Слабоваты случились стишки, слабоваты. Слабоваты, даже, для буриме.
--И что с того, что слабоваты? Они сложились быстро, и не в трезвых головах. Но, на тот миг, они казались нам достойным дополнением нашему обоюдному настроению В любом случае, я продолжу?
--Извольте, Модест Павлович, извольте!
--Так, слушайте, же! Идём мы с майором, напеваем, нам уже видны ранжирные ряды походных палаток. Одно слово – мы прибываем в расположение. И вот в тот самый миг, мы, вдруг, остановились, словно нас поразило молнией. Одинаковые мысли случились у нас в головах, ей Богу, одинаковые! Мы стоим, с майором, как вкопанные, глядим, друг на друга, даже не в силах ответить караульному солдату парольное слово, которое он требовал от нас! Лишь через несколько мгновений мы вернулись в привычное состояние души и, тотчас, не сговариваясь, задали друг другу один и тот же вопрос – а на каком языке с нами говорил тот старик? Могу, Кирилла Антонович, поклясться всеми святыми, что речь его была не русского происхождения. Более того, слов, из языков других славянских народов, коих, за время военной кампании я наслушался довольно, не произнесено было такоже. Ни я, ни мой попутчик, и слыхом не слыхивали этого языка, однако, чудесным образом, поняли весь смысл сказанного стариком. Более того, мы смогли дословно повторить всё, что гнусаво сказал нам седой старик.
Модест Павлович налил гранёный фужер, и залпом, до дна, осушил его. Кирилла Антонович, почувствовавший ещё больший интерес к повествованию соседа, попросил и ему наполнить фужер. «Но», - промолвил он, подумав, - «пожалуй, наполовину. Да, половины фужера будет довольно». И тут же попросил продолжить.
--Около штабной палатки мы, майором, расстались. Мы были настолько увлечены разгадкой этого ночного ребуса, что, даже, не пожелали друг другу спокойной ночи. Надобно ли уведомлять вас о том, как я провёл ту ночь? Смею вас заверить, что такое же ночное беспокойство испытал и майор, о чём он поделился со мной перед утренним построением. А ближе к вечеру, сославшись на необходимость посещения Радишево по продовольственной нужде, мы, с майором, отправились искать того седого старца. Уж не стану, возвращаясь назад в рассказе, утомлять вас, уважаемый Кирилла Антонович, перечислением тех мук, которые мы испытали в течение того дня, ожидая вечернего похода в город. Однако все наши усилия оказались тщетными. Одни горожане, не скрывая неприязненного отношения к русским офицерам, молча уходили прочь, иные – лишь пожимали плечами, говоря, что никого похожего, на описываемого старца, не видали. И было, нам, впору, держать обратный курс, как, чудесным образом, мы снова оказались около постоялого двора, в котором, вчера вечером, весело проводили время. Хозяин нас признал, и любезно пригласил к столу на веранде, которая сплошь была увита плющом. Мы отказались, сославшись на обременённость поисками странного старика. Однако хозяин был столь настойчив, что нам пришлось ему уступить. И только перед нашим уходом, хозяин, подойдя к нам, полюбопытствовал, какого именно старика мы ищем. Услышав нашу историю, хозяин, а звали его Левко, сказал, что ещё тогда, когда он был мальцом годков семи, его дед однажды поведал ему странную историю, которая запомнилась Левко на всю жизнь. А история – такова. Когда дед Левко был того же возраста, что и слушавший Левко, в их, тогда ещё маленьком селении, появился старый еврей. Он был очень странным, и люди его сторонились. В чем была странность? Он болел срамной болезнью. Язвы покрывали его тело, нос был провален, отчего говорил он чрезвычайно неприятно – слишком гнусаво. Растущие отдельными прядями волосы, были длинны. Ходил он в войлочных чунях на босу ногу. Где он проживал, и чем питался, никто не знал наверняка. Но этот старик, его в селении прозвали Вечный Жид, иногда подходил к местным жителям и, совершенно неожиданно, предупреждал о том, что у кого-то завтра пропадёт корова, и что сыскать её можно будет там-то, и там-то. Или, напротив, искать и вовсе не следует, она сама придёт через день. И всё случалось именно так, как говорил Жид. Он находил утерянные кольца, говорил, кем разрешится при родах молодуха, и хорошим ли будет урожай подсолнечного семени. Такой был старик. Через год, или два, к нему в селении привыкли, перестали его избегать. И вот в один год, как раз после сбора урожая, он, вдруг, приходит к старосте, а старостой был мой прадед, - говорит Левко, - и произносит своим гнусавым голосом, что скоро будет туман, но туман – не простой, а такой, в котором появится телега, величиной на много душ. Говорил, что следует не попадаться на глаза тем, кто правит ею, иначе – будет беда. Сказал – и ушёл. Куда ушёл – никто не видел, но более, в том селении, он не объявлялся. И вот что ещё удивило старосту, когда он пересказывал односельчанам услышанное от старика. Слова, которыми сие говорилось, были чужими для славянского уха, однако всё, сказанное старцем, староста уразумел полностью. Ну, не чудо ли? Но чудо было в другом. На третий день, после исчезновения Жида, на селение опустился туман. И туман, сие надобно отметить отдельно, не обычный. Вы, говорил нам хозяин постоялого двора, господа русские офицеры, должно быть, заметили, что наше Радишево стоит на склоне большого холма, заметили? Да, отвечаем мы, этот сложный ландшафт мы не могли обойти вниманием. Так вот, продолжал Левко, дом деда был почти на самом верху холма, и всё селение было, как на ладони. И очень хорошо был виден туман, который густым дымом, как змея, вился от дома, к дому. А по краям, этого змеевидного тумана, было такоже дымно, но разглядеть, кое-что, было возможно. Мой прадед решил спуститься к тем домам, через которые проходил туман, совершенно позабыв о предостережении седовласого старца. Более, моего прадеда, никто не видывал, равно, как и жителей тех домов, через которые проходила густейшая дымка тумана. Люди судачили разное, но никто не смог растолковать, куда подевались люди из домов, и чьи пальцы, волосы и обрывки окровавленной кожи и одежды, валялись в опустевших домах. А вот те, кто попал в едва прозрачную полосу тумана, в один голос твердили, что видали длинную телегу, запряжённую парой лошадей, понуро тянувших оную телегу. И ещё, что видели селяне – в той телеге было три человека. Одеты они были, как бедные бессарабцы – в мятых каракулевых шапках, жилетах, мехом наружу и в заплатанных портках. Среди них, третьим, был малец, лет пяти – шести, который зло зыркал по сторонам, и показывал маленьким пальчиком на глазеющих селян. Однако, двое взрослых, не обращали никакого внимания на мальчишку – они были хмуры. Через два часа туман расселся так же скоро, как и появился, а когда начали считать пропавших, и вспоминать обо всём, что хоть как-то связано со стариком, предупреждением, туманом и пропажей односельчан, то обрили внимание, что пропали именно те, кто обращался за помощью к старику, либо этот старец сам к ним подходил. С тех пор прошло много лет, но, более, никто не видел того старика, и ничего о нём не слыхивал. А почему, господ русских офицеров, так заинтересовал тот старик? Да, отвечаем мы, есть у нас знакомый литератор, мечтающий написать что-то увлекательное. Вот, говорим, мы и решили подкинуть ему сюжетец. Спасибо, говорим, за рассказ, вот деньги за вино. А хозяин помолчал – помолчал, да и говорит.
--Боюсь, что вы встречали того старика. Видать, он снова тут объявился. Может, его война привлекла, а, может, что иное. Только, - говорит он, - господа офицеры, очень берегитесь того тумана. Можете, если хотите, обманывать своих командиров, но старого Левко вам не обмануть. Вы в большой опасности. А, может, и наш городок снова будет под тем жутким туманом. Скажите на милость, из того, что я вам рассказал, показалось вам знакомым хоть какая малость?
--То, что касается старика – полнейшее совпадение, - отвествуем мы. – А сколь много пропало односельчан от того тумана?
--Много, - говорил Левко, - двадцать три взрослых, и пятеро детей. Выходит – двадцать восемь.
--Осталось семьдесят два, - в задумчивости сказал тогда майор.
--Если туман не появлялся ещё где-то, - сказал Левко и, отказавшись брать с нас денег за вино, откланялся.
Модест Павлович взял со стола винную бутылку тёмного стекла и, убедившись, что она пуста, с сожалением пожал плечами.
--Циклида! – Громче Прошки крикнул Кирилла Антонович, - Циклида! А, ты уже тут? Голубушка, достань-ка ещё винца.
--А не будет ли вам? – Утробным голосом проворковала кухарка. – Как бы вам утром не хворать.
--Да, тебе что за печаль? Неси, коли велю!
Уже второй раз Циклида удалялась с веранды, ничего не зацепив и не обронив. Это был верный признак её дурного расположения духа. Когда вино было разлито, Модест Павлович продолжил.
--Надобно ли описывать то волнение, в котором мы пребывали по дороге в лагерь? Да, и ночь прошла скверно. А наутро, все вчерашние тревоги, слегка сгладились неотложными военными делами. Как я уже упоминал, городок стоит на склоне большого холма, занимая одну, более благодатную для крестьянского труда, сторону. А второй склон, полностью не обжитой, было решено использовать, как место для учебных манёвров пехоты и артиллерии. Да и ландшафт для этого подходил идеально – внизу, повторяя рельеф холма, были сооружены полевые окопы в полный рост, а на одном из уступов, того самого холма, расположилась батарея моего приятеля майора. Фортификационные сооружения решено было не возводить, а произвести….
--Модест Павлович, миленький, увольте меня, сугубо гражданского человека, от всех ваших военных терминов и подробностей! Я и половины, из сказанного вами, в толк не возьму, а вы всё продолжаете, уходя в сторону от интереснейшего повествования.
Сообщение отредактировал yarkoffoleg - Вторник, 05.11.2013, 23:30
--Да-да-да, увлёкся, простите великодушно, но моё повествование не может обойтись без оной подробной детали. Вам, Кирилла Антонович, надобно всё выслушать до конца. Итак. У подножия холма, в форме лошадиной подковы перьями вперёд, производятся окопы, а на уступе, позади окопов, и саженей на сорок выше, устанавливаются орудия для… простите, просто устанавливаются орудия. И в последний момент майор решает сменить диспозицию из-за того, что между ним, и окопами, растут деревья, делающие невозможным зрительный контроль за положением у подножия холма, понимаете, Кирилла Антонович?
--Отчего же, это я понимаю. Продолжайте!
--Извольте! Майор вскочил на коня и поскакал в сторону от своей батареи, определяя лучшую позицию. Я же находился на противоположном склоне холма, ведя картографическую сводку, отмечая расположение нашего полка и воображаемого противника. И вот тут всё и случилось! Совершенно ниоткуда, стал появляться туман, да так быстро, что через четверть часа всё подножие холма было им укрыто. Вы, Кирилла Антонович, сами понимаете, что в тумане, как в природном явлении, ничего необычного не сыскать. Однако, не в том тумане, о котором мы, с майором, были наслышаны. И верно – словно проложенный сапёрным шнуром, и только в определённом месте, туман был плотнее во сто крат, и это было видно только с моей позиции, и позиции майора. И этот плотный, туманный шнур, как его прозвал Левко – змейка, подходил к нашим окопам, проходил через них и поднимался по склону вверх, прямо к батарее! Я видел майора, неотрывно глядящего в низину, и понимал, что он охвачен тем же предчувствием ужаса, который начинал сковывать и мои члены. И тут я отлично увидел длинную повозку, или, если угодно, телегу, в которую были запряжены лошади. В самой повозке было трое людей – двое, как мне привиделось, взрослых, и один ещё совсем малец. Телега ехала медленно, а ездоки, понуро опустив головы в каракулевых шапках, словно дремали, слегка покачиваясь на козлах. И только малец, я никогда не позабуду этого лица, зорко следил по сторонам, сверкая большими, словно взятыми у большой фарфоровой куклы, глазами. Очень злыми, и не мигающими глазами. Я не могу взять в толк, как я смог разглядеть и запомнить столь много во внешности ребёнка, ведь телега находилась от меня, не менее, чем в ста саженях! Однако увидел! И ещё одна подробность, воспоминание о которой холодит моё сердце – у мальчишки были тёмные и остроконечные зубы, напоминавшие наконечники стрел. До сего момента не могу понять, как я смог разглядеть подобные мелочи на таком расстоянии?
Кирилла Антонович, воспринявший последние слова соседа, как тему для рассуждений, наклонил голову, создавая многозначительный второй подбородок. Но, не судилось помещику впасть в философский анализ, напоминающий недавно прочитанные труды Мишеля Монтеня. Штаб-ротмистр снова заговорил.
--Пока я размышлял над необычностью видений и моих восприятий, телега уже двигалась, аккурат над окопами, и, сквозь полупрозрачность туманной дымки, я созерцал солдат, жестами указывающих на телегу тем, кто не мог её наблюдать. И в тот же час майор, наблюдавший с противоположного склона за повозкой в свой полевой бинокль, неосторожно повернулся и пустил отражённый от солнца блик непосредственно на телегу. Тот блик не мог быть незамечен ездоками и, особливо, мальцом. Он вскричал, да так громко и пронзительно, как не смог бы закричать человеческий ребёнок! Право слово, именно так мне, в тот миг, и подумалось! А события летели дальше и быстрее! От того пронзительного крика, возница, натянув поводья, остановил телегу. Малец, пальцем указывавший на майора, вскричал вновь.
--И-и-ы-ы-г-о-ш-ш-а-а-а!
--Огради, меня, Господи, ещё хоть раз услыхать тот крик! Он начинался на невероятно высоких нотах и, слегка вибрируя, модулировал аж до глубокого баса - профундо, доступного, лишь искусным церковным певцам. И таких криков было два. Поверите ли вы, Кирилла Антонович, если я скажу вам, что в те секунды, вокруг меня замерли все земные звуки, даже ветер перестал шуметь в листве!
--Меня, даже, холодит от ваших слов, Модест Павлович.
--Поверьте, зрелище было архи мерзкое! Я продолжу. Как я уже говорил, у меня напрочь отсутствовало понимание того, отчего я так отлично вижу ту телегу, и сидящих в ней. Однако, продолжая вглядываться, я обратил внимание на следующее… простите, я слегка опередил события. Итак, малец, как мне привиделось, с усилием сгибал пальцы, чтобы оставить не согнутым лишь один указательный перст, коим он указывал на майора. Видимо, тело его с трудом подчинялось мускульным командам. Майор, также, неотрывно наблюдал, через полевой бинокль, за происходящим в повозке. Всё это длилось секунды три. Мне припомнились слова того старца – не дайте себя увидеть! А они – увидели! Что делать? Совершенно не беспокоясь о последствиях, я выхватил пистолет и дважды выстрелил в телегу, не опасаясь, что попаду в кого-то из солдат. Слава Богу, этого и не случилось! То ли шум от выстрела, то ли сверкнуло пламя из ствола, то ли пуля, не понятным образом потревожила ту туманную повозку – сие мне не ведомо. Однако я смог отвлечь внимание ездоков от майора. Первым на меня взглянул малец, своими большими, кукольными и злыми глазами. Он снова зашевелил пальцами, стараясь выпрямить указательный в моём направлении. И снова тот же визг, переходящий в басовые звуки. Возница повернул голову в сторону, в которую указывал малец. О, святые угодники! У возницы не было лица!
--Господи, помилуй! – Кирилла Антонович осенил себя крестным знаменем трижды, затем сказал, - Модест Павлович, ужели такое возможно?! Не почудилось ли вам? С такого-то расстояния….
--Отнюдь, Кирилла Антонович, отнюдь. Сие, причудиться, никак не могло, готов поклясться на Священном Писании, что каждое моё слово – чистейшая правда! У возницы, державшего поводья, не было никакого лица. Оно было гладким, как… как…. Модест Павлович крутил головой, и спешно искал глазами тот предмет, который мог бы послужить сравнительным образцом для его слов. Ничего не найдя похожего ни на, скажем, арбуз, или яблоко, штаб-ротмистр схватил бутылку тёмного стекла и постучал по ней ногтем.
--Совершенно подобная гладкость была на его… на том месте, где у нас, с вами, имеются глаза, брови, рот и прочие органы, являющиеся принадлежностью лица. А у него ничего подобного не было и в помине! Но, когда в мою сторону оборотился второй ездок!.... Тут, уж, я сильно засомневался, что мой рассудок остался мне верен. У второго, поверх туманного и, кажущегося плотным тела, были, местами, видны обнажённые скелетные кости, и прикреплённые к ним мускульные волокна! Боже, мой, какое это было отвратительное зрелище! Особенно жутко выглядели его полуобнажённые скулы с редко торчащими зубами. Но, при таком отвратительном нижнем отделе головы, остальная часть лица была такой же, как и у возницы. – Штаб-ротмистр снова постучал ногтем по пустой винной бутылке.
Кирилла Антонович уж ухватил за хвост мысль, дающую, пусть и не полное, но, всё же, разумное объяснение волнительному эпизоду в рассказе соседа, но не случилось. Философское, бескрайне-широкое мировоззренческое мышление помещика, ещё не было готово к практически-скрупулёзным домысливаниям появившихся идей. Оно, подобно птице, которую, согласно вышевысказанному сравнительному метафоризму, помещик ухватил за хвост, принялась шумно и с усилием махать крыльями, пытаясь вырваться на волю и улететь. Что, собственно говоря, и случилось. Та яркая догадка, мелькнувшая в могучей голове Кириллы Антоновича, мигом была оттеснена другой, вызванной постукиванием пальца штаб-ротмистра по винной бутылке. Пустой.
--Циклида! – Суровее обычного позвал кухарку помещик, осерчавший не на кухарку, и не на отсутствие вина, а на себя, что не упомнил такую занятную мысль. – Циклида! Принеси ещё вина! Да, поторопись!
Уже входившей в двери Циклиде, в спину, не таким хозяйским тоном, Кирилла Антонович проговорил.
--Будь добра, голубушка.
--Буду, буду, - таким же, наиграно-сердитым тоном, отозвалась кухарка.
--Своенравная баба, но пользы от неё…. И что бы я без неё, а? Простите, Модест Павлович, что мирской прихотью остудил накал вашего повествования. Я более не стану вас отвлекать! Прошу, продолжайте!
--Да, собственно особый трагический накал, в этой истории, завершён. Осталось несколько, не менее важных дополнений. По трезвому воспоминанию того дня… благодарствую, Циклида. Как тебя по батюшке? Отчего же не стоит? Ну, ладно, будь, по-твоему. Ступай, голубушка. Так, вот. Вам подлить винца? И я, и я с превеликим удовольствием откушаю. Так, вот, то ли обозрев единовременно обе цели – майора и меня, и не определившись с тем, какова из них наиболее привлекательна, либо, не в силах изменить маршрут густого тумана, в серёдке которого, та телега, как я сейчас понимаю, могла двигаться, но никого из нас, в тот день, туманная беда не коснулась. Поднявшись, в своей туманной густоте, вплоть до орудийных расчетов, телега совершила реверсный ход и… растаяла, вкупе с остальным туманом, среди дерев. Пожалуй, я мало ошибусь, сказав, что около тридцати секунд на склоне, да и у подножия холма, царила мёртвая тишина.
--Вот, уж, действительно, военный человек, - подумал Кирилла Антонович, - ведь не произнёс, скажем, около полуминуты, а по-военному, чётко определил время. Просто прелестный у меня сосед, просто прелестный!
И, поскольку, мысли, в голове Кириллы Антоновича, летали скорее артиллерийского снаряда, обдумывая эту, помещик совершенно не пропустил ничего, из сказанного штаб-ротмистром.
--Возможно, что эти тридцать секунд мы, с майором, потратили на разглядывание друг друга. Когда же мы опустили глаза долу… спаси, Господи, мою душу грешную! Страшнейшая картина предстала перед нами! На дистанции в тридцать саженей, окопная траншея была пуста совершеннейшим образом! А ведь для производства оной, были привлечены не только пехотные и сапёрные рядовые, но и вольноопределяющиеся, коих числом, было, более десяти душ! Но, на этом месте не было ничего. И никого. Ни-ко-го! Не сговариваясь, мы, с майором, каждый по своей стороне склона, стремглав бросились вниз, к солдатам. И, чем ближе я подбегал, тем отчётливее виделась мне та картина, которую описывал хозяин постоялого двора Левко. Совершенно не тронутый бруствер, переходил в перепаханную, неизвестным приспособлением, землю, в коей не было и следа окопа! И, повторяю, никого не было. Солдаты молчали в недоумении, озирались по сторонам, словно искали объяснения в глазах сослуживцев, также молчащих, и не находили оного. А позади того, что осталось он некогда бывшего окопа, шла нетронутая земля с не примятой травой. Быстро, как мне показалось тогда, добежав до рощи, растущей на склоне, я был удивлён тем, что и там ничего найдено не было! Но я же видел своими глазами, что телега, едва не докатившись до орудийного лафета, немного осадила назад, затерявшись в деревьях. Но её не было и в помине! Тщетно потратив время на её поиски, я быстрым шагом спустился к окопному ряду. А там, не дожидаясь приказания, солдаты принялись откапывать завал, скрывавший место, как оказалось, страшной трагедии. Вместе с комьями земли и кореньями трав, шанцевые лопатки выбрасывали изорванную полевую форму, изрядно изувеченные человеческие кости, которые, по виду, обглодали дикие и жестокие существа. Согнутые и смятые кокарды с головных уборов, побывали под действием далеко не человеческой руки, пусть, даже, двух рук. Вы не поверите, но позже, перебирая и просеивая отброшенную землю, пехотные солдаты отыскивали зубы, удалённые с хирургической аккуратностью, и в противовес им, находили попросту оторванные пальцы, ушные раковины и, простите за упоминание о не приличном за вашим столом, мужеские члены, изуродованные, не менее остальных найденных частей. К слову, не обошлось и без курьёзов. Обнаружили перстень, неделю назад пропавший у поручика Дороховского из фельдъегерской службы. Поручик объявил его пропавшим, хотя все мы, зная о его страсти к карточным играм, посчитали, что Дороховский его попросту спустил в банк. Простите, я отвлёкся. Произведя построение пехотного состава, бывшего на окопном производстве, по ротному списку не досчитались одиннадцать душ пехотных рядовых, и одного вольноопределяющегося Зольца, из поволжских немцев. Собрав все найденные остатки, мы вернулись в лагерь, где дали подробнейший, и такой же невразумительный рапорт, штабс-капитану Зубкову, заменявшего полковника Брунцова, под чьим командованием мы и находились. Сразу же начались допросы пехотинцев, опрашивалась бомбардная бригада, которая и не могла ничего видеть из-за особенностей ландшафта. Наутро приехал капитан из секретной части в сопровождении чинов из военной жандармерии, которые, с не меньшим рвением, производили протокольный допрос, и осматривали место события. Найденные останки и детали формы солдат, были скрупулёзно упакованы, и отправлены под конвоем в неизвестное мне место. Да, и зачем мне знать о том месте? И только на пятый день нам, с майором, удалось уединиться, чтобы поделиться впечатлениями. Неизгладимое ощущение трагедии было обоюдным, и чрезвычайно глубоким, однако нашлись и разности в восприятии увиденного, что могло объясняться нахождением под разными углами, по отношению к двигающейся телеге. Так, рассуждая с майором, и пробуя собрать сходные кусочки из увиденного каждым, мы пришли к очевидным итогам. По первое - телега могла двигаться только в среде плотного тумана, и среда сия была проложена заблаговременно. Второй итог – из трёх ехавших, зрением обладал только малец. Третий итог - возможно ошибочно истолкованный нами в тот день, но, как показало дальнейшее, мы оказались правы. Змейка, прозванная так Левко, хоть и слегка петляла по местности, однако, поднимаясь по холму, упиралась аккурат в тот уступ, который облюбовал себе майор в качестве командирского места. Почему змейка протянулась лишь к майору? Ведь и на меня показывал малец. Я не находил объяснения этому казусу довольно долго, пока не произвёл попытку разглядеть события того злополучного дня глазами стороннего наблюдателя. Перебрав по минутам, в памяти, конечно, весь день, начиная от сигнала «Подъём!», я, вдруг, вспомнил, что оказался на холме по чистому совпадению. Наш вольноопределяющийся Зуев, ведающий картографическим обеспечением, в тот день сказался больным, что, по правде говоря, подтвердил полковой лекарь. Если меня не могло, или не должно было быть, откуда возница, и его страшные попутчики, могли знать, что майор будет именно в тот день на холме? И ещё одна странность мешала нам трезво оценить те события. Почему, как мы считали, телега направлялась к майору, погубив столько солдат? Зачем им этот человек? Уж не со страху мы выдумали для себя это преследование? Конечно, было бы непозволительно дерзко заявить, что мы обрадовались тому обстоятельству, что остались живы, дав, при этом, погибнуть дюжине пехотных солдат. Мы ни секунды не были довольны тем, что согласны на смертоубийство простых солдат, лишь бы нас не тронуло. Напротив, эти смерти мы восприняли, как личное горе, однако, нам надо было быть в уверенности, что солдаты погибли лишь потому, что оказались на пути этой телеги, которая направлялась именно к майору. Но сколько мы не размышляли над этим, признать его верным не смогли. Обоюдное наше решение было следующим - во всём, что произошло, майор виновности не имел. Не окажись его там, всё произошло бы в полном соответствии, с недавно произошедшим. С тем мы и отправились отдыхать в свои палатки. Устроившись, не раздеваясь, на походной кровати, я принялся размышлять о том, что в наших рассуждениях было упущено? Упущено важного в той мере, что не определи его сейчас, оно обернётся большей бедой в самый неподходящий момент. И, представляете, меня осенило! Я смог вспомнить все детали, предшествующие тому дню, и восстановить в подробностях ту затейливую шутку, которую сыграла с нами судьба. Кроме всего прочего, я, в который раз, удостоверился в том, как не совершенен мой мозг, занятый переживаниями в такой мере, что очевидные явления узрел лишь спустя столько дней. И как же он недосягаемо далёк от вашего, Кирилла Антонович, ума – острого, как сабля, точного, как пуля меткого стрелка и, словно молния, быстро находящего верное решение!
Ах, Модест Павлович, Модест Павлович! Без сомнения, вы – милейший человек, и весьма обходительный собеседник, однако вы совершили ошибку, которую, по счастию, Кирилла Антонович приметил частично и, как бывает у него в минуты мыслительной активности, пропущенной мимо распознавательного участка, в коем эти мысли классифицируются на необходимые, приемлемые, забавные, обидные и пустые. В данном случае, сравнение с молнией едва не попало в разряд обидных из-за того, что Кирилла Антонович знал о свойстве молний никогда не попадать дважды в одно и то место. От обиды Модеста Павловича спасло только одно – помещик поймал нужную мысль, но не за хвост, а крепко, обеими руками и всеми, сколько бы их там ни было, полушариями.
--Благодарствуйте, Модест Павлович, за подобную оценку моих скромных способностей. Позволите ли вы предложить вам собственную отгадку, которую я сыскал, слушая вас?
--Сделайте милость, Кирилла Антонович! Буду рад услышать ваше мнение.
--Так, извольте! Эта туманная повозка охотилась именно на вашего майора, и не на кого более. Убиенные пехотинцы оказались, попросту, случайными жертвами, не более того. Хотите подробнее? Вы сказывали, что старик, подойдя к вам, взял майора за локоть, и говорил, глядя лишь на него, но обращаясь, к вам двоим. Так ли было?
--Могу с уверенностью сказать, что именно так мне и показалось, и именно так я и думаю до сего момента – это то, что касается разговора. И бесспорно и однозначно в моём рассказе то, что старик брал майора за локоть.
--Прекрасно! А теперь, попрошу вас припомнить, что Левко поведал вам о своём прадеде? Была личная встреча, и было личное предупреждение этому, несчастному старосте. Попрошу заметить, что личное обращение к старосте, имело под собой иную цель – обращение ко всем. Староста – главное лицо в общинном селении, майор – главнее вас… простите, старше вас по званию. Понимаете, куда я клоню? Однако же, ни староста, ни ваш майор не вслушались в предостережение, и результат нам обоим известен. Хочу высказать ещё одну парадоксальную мысль, пришедшую мне на ум. Ежели, этот старик в действительности окажется Агасфером, я не буду удивлён совершенно. Уж больно часто приходится наблюдать и более невероятные явления. А то, что это Вечный Жид, доказывается его долголетием в состоянии, едва ли изменяемом. Так в чём состоит парадоксальность мысли? В том, что эти бессарабцы, как вы их нарекли, на самом деле ищут его, а не вас, с вашим майором! И, уж определённо, не вашего старосту, с пропавшими жителями его селения. Телега появляется там, где недавно появлялся старик, ведь так? Я не путаю? Так, или иначе, но страдают те люди, с коими он, Агасфер, был в общении. Что можете противопоставить на сие? То-то! И ещё, одна, малость. Эти туманные бессарабцы, простите за каламбур, охотятся на старика, однако ничего сделать ему не могут, пока они живут в тумане. Это будет продолжаться ровно столько, пока эти ездоки не обретут человеческую плоть и человеческие способности. Зачем предавать столько душ смертоубийству? Поверьте мне, Модест Павлович, не по причине случайной встречи на пути, а только для употребления человечины ради нужд своего тела, трансформирующегося из эфирного состояния, в плотно-материальное. Сие, милостивый государь, есть моё твёрдое убеждение.
Кирилла Антонович наклонил голову, выпуская второй подбородок, в качестве последнего, и самого веского аргумента. Однако тут же спохватился, решив, что перегнул палку и с тоном, и с последней фразой «милостивый государь». Как-то негоже было так обращаться к человеку, к которому питаешь дружеские чувства. Поэтому, помещик тут же решил исправить данную, по его мнению, оплошность.
-- Ну, Модест Павлович, годится ли моя речь для адвокатского выступления? Особливо, финальная часть?
--Превосходно, Кирилла Антонович, просто превосходно! Теперь, моя очередь оговориться, прежде чем я продолжу. Я хочу принести вам свои извинения за то, что полушутя и, слегка лукавя, измыслил провокацию в отношении тех, преувеличенно льстивых намёков. Я ни секунды не сомневаюсь в вашем умении отточено мыслить, и философски подходить к любому, преподнесённому вам судьбою, событию. А сделана подобная лесть лишь по одной причине - удостовериться в том, что вам не в тягость мой рассказ. И с тем, не могу не выразить вам своего восхищения тем обстоятельством, что вы не сотворили обиды на меня. Объясняю это только вашим благородством, и величайшей культурой воспитанности.
--Да, полно, полно, Модест Павлович!
--Нет, уж, позвольте мне высказаться до конца! Я, как человек чести, и как русский офицер, преклоняю пред вами голову! – Штаб-ротмистр встал, одёрнул хорошо сидящий сюртук и, щёлкнув каблуками, так же, по-военному, склонил голову.
--Готов предоставить вам любую сатисфакцию, по вашему усмотрению.
--Нуте-с, пожалуйте в перепалку! – Подумал Кирилла Антонович, обдумывая скорейший выход из этого словесного водоворота.
--Ну-у, ежели вы настаиваете на сатисфакции, - протяжно произнёс помещик.
--Непременно настаиваю!
--Тогда – извольте! Не медля, в сей же час вам надлежит выпить со мною на брудершафт. По полному бокалу, голубчик, не по рюмочке, а, непременно по полному! Да-с! Готовы ли вы на такое?
--Ваше благородство недостойно похвал обычного человека. Условия сии принимаются. К барьеру!
--Вы хотели сказать – к столу?
--Именно, Кирилла Антонович, именно! Однако, перед таинством брудершафта, позвольте вам сказать нижеследующее. В моём лице вы приобрели верного друга и помощника в любых делах! Пьём!
Трижды наградив друг друга искренним поцелуем, добрые соседи расположились на своих местах и, довольные оттого, что этот незначительный конфликт быстро и, скорее всего, навсегда улажен, снова наполнили те же бокалы. И осушили их. Кирилла Антонович изрядно захмелел.
--И ещё одно я хотел вам сказать, мой дорогой друг, - ощущая непривычную лёгкость в мыслях, языке и в остальных членах, помещик попросил снова налить вина. Ему начало нравиться это состояние. – Я могу, теперь, так к вам обращаться?
--Вы меня только обяжете!
--Вот и славно. И ещё… а о чём я говорил, не помните? Постойте-ка… а! Вот, что я хотел вам изложить – ведь вы не с пустыми карманами ко мне приехали, а? Ведь продолжение истории о туманной повозке имеет место… быть, так сказать. Я прав? И ваше непосещение, после моих приглашений, связано именно с этим продолжением?
--Вы очень проницательны. Именно продолжение, этой ужасной и кровавой истории, задержало мой визит к вам. Именно так!
--Тогда, поведайте мне. Пр не терпится послушать!
--Третьего дня, на рассвете, ко мне приехал денщик того майора и, едва спешившись, принялся бессвязно говорить, много жестикулируя. Я приказал отвести этого плута, а он – бестия, и плут изряднейший, можете мне поверить! Да, приказал отвести его на кухню и накормить. Ежели, того требует надобность, то и отпоить чаем, или вином. Приказал привести его в чувство, и лишь за тем кликнуть меня. Так и было сделано. Успокоившись, Фёдор, а так зовут денщика, сказал, что барин, Аристарх Фаддеевич, надеюсь, вы поняли, что так зовут майора? Вот, он велел вам кланяться и передать на словах, что давеча ввечеру, строго супротив его конюшни, был встречен известный мне старик, обратившийся к барину с известными мне словами. Также, барин просил на него не серчать за подобное послание, а токмо велел напомнить, что старик, известный вам, появился не зря. Ежели, говорит, со мной, сиречь с Аристархом Фаддеевичем, приключится нечто дурное, то я, сиречь я, обязан быть бдителен особо. Такоже, майор выражает надежду, что всё обойдётся, и мы с ним отметим взаимную встречу при обоюдном добром здравии.
По правде сказать, Модест Павлович, нечто подобное я и ожидал услыхать. К своему великому разочарованию.
--А я спрашиваю, - не обратив внимания на реплику помещика, продолжал штаб-ротмистр, - отчего же ты, шельма, не сообщил мне об этом тотчас, как приехал, а устроил водевильное представление? А он и отвечает, что «спужалси», что я, услыхав оное послание, мигом отправлю его с обратной эстафетой. Говорит, бестия, что устал в дороге, и ему «шибко хотелось исть». Ну, не шельма, а? От меня, Краузе, ещё никто и никогда не уходил на пустой желудок, будь то гость, либо прислуга, либо странник пеший. Таково правило в роду Краузе, такого правила и я держусь!
--Чрезвычайно похвальное правило, Модест Павлович! Однако я замечаю странные перемены в вашем рассказе. Вы намеренно… да-да, спасибо, именно полный! Благодарю вас! Вы намеренно отвлекаетесь на пустые подробности из-за того, что вам трудно даётся произнести главную новость. Очевидно, я прав. Ваше здоровье, дорогой друг, я пью за ваше здоровье!
Вино, прекрасно поддерживающее беседу, имеет два общеизвестных свойства. Первое, отличнейшее – вино позволяет раскрыться душе и показать ту внутреннюю доброту и щедрость, которая стыдливо таится в глубинах трезвого человека. А второе свойство – на редкость мерзкое. Вино быстро заканчивается.
--Отчего же так славно я себя чувствую, - размышлял своими быстротечными мыслями Кирилла Антонович. – Даром я раньше не испивал винца, даже очень даром. Надобно Глицинию кликнуть, чтобы вынесла нам ещё бутылочку… несколько. Погоди-ка, брат Кирилла Антонович, - теперь, уже вступая в диалог с самим собой, так же молниеносно подумал помещик, - а почему я Циклиду прозвал Глицинией? Запамятовал имя своей кухарки? Вот так винцо! Славно куражится в голове, ой, как славно! Нет, определённо займусь какой-нибудь гимнастикой, стану есть по утрам овсяную кашу, а вечерами буду пить винцо с Модестом Павловичем. Всё, решено! Гли… да, Господи, что за напасть такая? Это винцо не даёт произнести имя. Надобно попробовать позвать её в голос.
--Батюшки! И что это?...
--А, Глициния… нет, пардон, мадам, Циклида. Да, да, именно Циклида. Не перебивай! Ты, голубушка, сделала доброе дело, решив выйти на веранду. Мне не придётся тебя звать. Будь добра, принеси нам пару вина и… можешь отправляться спать.
--Барин, Кирилла Антонович, в своём ли вы уме-то? Куда спать? Какое вино? Утро уж на дворе! Я завтрак стряпать собралась, а вы… вы, даже, не опочивали? Ой, горе-горькое, что за люди, а? Сам глаз не сомкнул, Модесту Павловиче отдохнуть не дал. Зачем же изводить себя так? Батюшки святы!
--Модест Павлович, душа моя, прикажите ей, по-армейски, вина нам доставить. Она же меня, мало того, что не послушает, она меня и со свету сживёт своими причитаниями! Не сочтите за труд, Модест Павлович!
--Сей же час исполню! – Штаб-ротмистр откашлялся, приосанился и произнёс сугубо командным голосом. – А, скажите-ка, уважаемая Циклида… как вас по батюшке? Понимаю-понимаю, скромность дамского поведения. Тогда, я спрошу у вас не по уставному протоколу, а по-свойски – добрая женщина, нам с Кириллой Антоновичем так хочется откушать чего-нибудь из сокровищ вашей стряпни, что, не согласитесь ли вы, чем не то, нас угостить?
--Да! – Сказал изрядно захмелевший помещик и, икнув, стыдливо прикрыл ладошкой рот. – Угостить… Циклида. Таки вспомнил, а?
--Да, что же я, дурёха, торчу на месте, когда хорошие люди откушать желают. Бегу! Я скоренько!
--Милейшая Циклида, будьте добры, пришлите нам пару-тройку вина, чтобы скоротать время, томясь от желания откушать ваших яств.
--Ух, вы хитрец, Модест Павлович, прямо змей искуситель! Сейчас подам!
Циклида упорхнула на кухню, а Кирилла Антонович стал аплодировать, и трижды вскричал «Виват!»
--Ага! – Весело ответил помещик, и зашёлся смехом.
Выше можно было бы упомянуть и о третьем свойстве вина. Однако свойство это зависит от характера и темперамента пьющего, от атмосферы застолья, и самого повода, из-за которого происходит употребление винного напитка. В тот вечер, а точнее, в финал ночи и в долгую увертюру рассвета, сошлись разом все компоненты, создав благозвучную композицию из прекрасных характеров, добропорядочных побуждений и благонравных отношений, составленных в причудливую мозаику таким образом, что само по себе возродилось к жизни третье свойство вина – чистейшее удовольствие. Третье, и оно же, последнее. Последнее, из известных пьющим людям.
Когда, осыпанная приятными для её уха словами, Циклида вынесла вино и упорхнула на кухню, вновь налитое и выпитое вино, возымело на Кириллу Антоновича странное действие. Оно, более, его не хмелило, а напротив, делало его мудрее, внимательнее и трезвее. Откуда помещику, столь коротко общавшемуся с вином, было знать, что это есть обманный манёвр всех вин? Создавая иллюзию первых проблесков трезвого состояния, вино, на самом деле, тайком накапливает силы для финального броска, молниеносной атаки, в результате которой оно, то бишь вино, всегда остаётся победителем. А проигравший едва ли успевает услыхать финальное тутти оркестра, и уж точно не видит, как опускается занавес. Аплодисменты, при этом отсутствуют. Наступает сон.
Но, пока силы вина ещё не достигли готовности для последнего удара, Кирилла Антонович, подспудно ощущая скорое наступление чего-то необычного, поманил пальцем штаб-ротмистра и, согласившись испить ещё один фужер, заговорил быстро и, почти, в нос Модесту Павловичу.
--Будучи знакомым с ненаучной дисциплиной под названием логика, и используя философские критерии, накопленные моими предшественниками, хочу вам заявить прямо и во всеуслышание, - последнее слово Кирилла Антонович проговорил крайне секретным шёпотом, - Третьего дня, когда приехал подённый Фёдор…. --Денщик, с вашего позволения.
--Да, Бог с ним! Получив известия от вашего майора, вы отправили с Фёдором своего доверенного человека, чтобы он разузнал там всё. А вчера ваш человек вернулся, и привёз дурное известие, полное драматизма. Около имения вашего майора был туман. Майор – исчез. Кроме него, погибло душ шесть-семь, не более. Немного подумав, вы решили… а разве мы не выпили? Странно… да, за хорошее утро, согласен! Да, вы приняли решение отправиться на поиски этого старика, или телеги с бессарабцами, что, по сути, всё едино. Вы – офицер, человек чести и слова, слова и действия. Порядочность у вас в крови, а слово трусость вам не знакомо.
В ответ на эти слова, штаб-ротмистр быстро, по-военному, склонил голову. Однако поднимал её, уже, с трудом.
--Вот, с чем вы приехали. Вы хотите отправиться, как я говорил, на встречу с этими призраками, чтобы вступить с ними в схватку. Но, одному, вам, не с руки. И вы хотите предложить мне составить вам компанию на определённых условиях. Вы – мускулы, защита и атака. Я – размышления, логика и… что-то там ещё. Другими словами, вы - тело, а я – голова. Вот и выходит, что мы – единый организм, противостоящий супротив туманных демонов. Вы сие хотели произнести?
Штаб-ротмистр снова кивнул.
--Мой ответ – я согласен. Вот вам моя рука!
Модест Павлович попытался подняться на ноги, однако скоро отказался от этой затеи, ответив крепким рукопожатием сидя.
--Вы – настоящий друг! Я горжусь, что знаком с вами, Кирилла Антонович!
Помещик, собравшийся произнести ответное слово приличествующего содержания, передумал. Возвратившись из заговорщицкой позы, в которой он находился последнее время, в нормальную, пригодную для сидения в кресле, он скоро заснул, немного сползши в бок и превратившись в бесформенную груду, сплошь состоящую из тела, и халата свободного покроя. Оркестровое тутти было пропущено. Аплодисменты и занавес не потревожили Кириллу Антоновича. Он крепко спал.
Модест Павлович, как человек сугубо компанейский, осушил ещё один бокал вина и, устроившись в своём кресле, произнёс хмельным тоном.
--Русский офицер, своих, не бросает!
И, через несколько мгновений, захрапел.
А что Циклида? Эта мудрая женщина знала многое об этой жизни и о том, что никогда не узнать мужчине философского склада ума. Она ведала о четвёртом свойстве вина – утренней винной хвори, которая терпеливо дожидалась пробуждения Кириллы Антоновича, чтобы иссушить ему рот, добавить неуверенности в походке и лишить аппетита до самого ужина.
Вынесши вино, кухарка не пошла, как обещала, на кухню, а приготовила комнату для гостя, поскольку была очень мудрой женщиной.
Не прилагая особых усилий, она, по очереди, разнесла помещика и штаб-ротмистра по кроватям, раздела их и уложила удобнее. Сама же, отправилась на поиски нужной травки, отвар из которой возвращал приятность во рту, твёрдость в членах и безмерное восхищение её стряпнёй. Я уже упоминал, что Циклида была мудрой женщиной? Упоминал? Что, ж, сие упоминание лишним не будет. Тогда – снова громкие аплодисменты (догадываетесь, кому?). Занавес.
Сообщение отредактировал yarkoffoleg - Среда, 06.11.2013, 12:03
Долго ли, коротко ожидала похмельная хворь пробуждения Кириллы Антоновича и Модеста Павловича, нам недосуг о сём думать. Наше повествование имеет иную цель, а посему – продолжаем.
Приготовив отвар из найденной около ограды травки, Циклида охладила его и, добавив в него малость столового вина, оставила настаиваться. Иной травкой, извлечённой из старого сундука, и оттого сухой-пресухой, она окурила опочивальню Кириллы Антоновича и гостевую комнату.
Спустя какой-то час, помещик отворил глаза и, тут же, прикрыл их, стараясь припомнить, как он попал в постель. Раньше он это всегда помнил твёрдо, однако сегодняшнее пробуждение было без воспоминаний о вчерашнем.
Перевернувшись на бок и откинув одеяло, Кирилла Антонович собрался произвести два дела разом – спросить у Циклиды, куда подевался Модест Павлович, и встать. Однако, переоценив свои утренние и похмельные возможность ровно вдвое, помещик с грохотом провалил оба, едва успев крикнуть: «Циклида, а скажи…», он запутался в длинной спальной рубахе, рухнул с кровати на пол, изрядно приложившись лбом.
--Да, поди, ж ты, какая напасть с самого утра! – Проворчал Кирилла Антонович, вновь утруждая своё тело двумя одновременностями – подведением себя самого на ноги, и потиранием ушибленного философского лба. Надо ли говорить об итоге этих действий? Нет, не надо. Оно было таким же, как и первый, разве, что, не с кроватных высот.
В дверь опочивальни вошла Циклида, каким-то особым женским чутьём определив, что момент пробуждения наступил. Барахтающийся на полу Кирилла Антонович был ею поднят, благоустроен на кровати и, с применением силы, напоен восстановительным отваром.
--Господи, что это? Цикута? Ежели ты хочешь лишить меня жизни, так подушкою во сне придушила бы! Но зачем же такую га… - не дав произнести последнее слово целиком, Циклида влила в открытый рот помещика остатки зелья.
--…дость… пить… с утра самого.
--Для кого утро, а для кого и четверть пятого. Вечер на дворе.
--Какой, однако, конфуз! А позволь спросить, где….
--В спальне для гостей. Я и ему приготовила отвару, чтобы хмельная хворь поскорее отступила. Поднимайтесь, Кирилла Антонович, поднимайтесь, пора вам в платье убраться. Не выходить же вам к гостю в ночном?
--Оставь, Циклида, оставь! От сего дня я буду одеваться сам, поняла? И гимнастикой буду увлекаться. А ты, вот что, готовь мне на завтрак кашу из овса. Можно и с маслицем.
--Да, помилуйте, что же вы, конскую еду завтракать станете?
--И стану. С сего дня непременно стану. И потом… а почему мне так полегчало? Это, видать, твой отвар, да?
--Известное дело, отвар – первейшее средство. Ну, коли моя помощь не пригодилась, пойду к вашему гостю, отвару отнесу. Он вот-вот проснётся.
Пробуждение штаб-ротмистра было менее драматичным. Он долго не мог взять в толк – где он находится? Раздет, в удобной кровати, одежда аккуратно уложена, а место не знакомое.
Однако появившаяся в дверях Циклида отмела любую необходимость задавать вопросы о своём местопребывании, и искать на них ответы.
--С пробуждением, Модест Павлович! Очень прошу вас принять этот отвар. Он дюже полезен для поправки здоровья в теле. Кирилла Антонович испил с удовольствием, и попросил напоить вас. Испейте.
Понятное дело, офицер – не помещик, поэтому легко поднявшись с постели, и вытянувшись во фрунт, штаб-ротмистр в три глотка осушил чашку принесённого отвара. Да, так и замер, выпучив глаза дальше лба.
--Господи, что это? Это же хина, чистой воды хина! Уж коли вы вздумали лишить меня жизни, так лучше бы на дуэли убили, чем таким способом. Циклида, что это было?
--Одевайтесь, ополосните лицо и милости прошу к столу!
--Благодарствуйте, Циклида-отравительница.
Однако к столу Модест Павлович вышел бодрым, порозовевшим и безо всяких следов, скажем так, долгого ночного бодрствования. В таком же качестве он нашёл и Кириллу Антоновича, томящегося в ожидании гостя.
--Добрый вечер, дорогой друг! Как вам спаслось? Хотя надобно спрашивать иное – как вам это зелье, которое Циклида изготовила из трав с Ведьминой горы?
--И вам приятного вечера, Кирилла Антонович! Пока её нет, скажу вам сугубо приватно – отменнейшая гадость её пойло! Им можно было бы и царицу Клеопатру уморить. Но, обязан отдать должное – действие, сия отрава, возымела отменное! Золотые руки у вашей кухарки.
--И сердце из того же металла! Давайте, наконец, приступим к щам.
Когда часы в большой зале шесть разов к ряду потревожили тишину своим боем, прерванный ранним утром разговор продолжился.
--Не смотря на то, что я с радостью принял, Кирилла Антонович, ваше предложение стать моим компаньоном и попутчиком в сём опасном предприятии, я не могу позволить вам отправиться со мною. Не могу! Вы – человек сугубо цивильный, тяготы подобных путешествий, лишённых, привычного для вас комфорта, могут вас утомить и, весьма скоро, вы пожалеете о том, что отправили со мной в путь.
--Я имею за друга отличного офицера и верного товарища, который мне, добрым советом и твёрдым плечом, поможет преодолеть то, к чему я не готов совершенно. Но, ведь и вы, Модест Павлович, когда-то впервые совершили некое перемещение, сегодня, ставшее для вас, привычным делом. Отчего же вы отговариваете меня поступить так же, как, когда-то, поступили вы сами? И довольно об этом! Уж мною всё решено – мы едем! Давайте, лучше, поговорим об экипировке и багаже, который будет нам полезен в дороге.
--Я благодарю судьбу, пославшую мне вас Кирилла Антонович! Теперь я со спокойным сердцем принимаю вас в это предприятие. Со своей стороны обещаю вам всестороннюю помощь и поддержку. Сейчас бы выпить на брудершафт за такое соглашение!
Однако никто из этих господ не отважился позвать Циклиду. Уж очень свеж, в памяти обоих, отвратительный вкус отвара, поднесённого им после пробуждения. Поэтому друзья обменялись крепким рукопожатием.
Пока обсуждали экипировку и перечисляли необходимое снаряжение, настало время разумного ужина, за которым и принялось окончательное решение о снаряжении, необходимом в дороге. Вина за столом не было.
Утро следующего дня прошло в хлопотах причитавшей Циклиды, и в приподнятом настроении Кирилла Антоновича, облачённого в дедовский охотничий костюм зелёного английского сукна, и в иностранные, невесть откуда появившиеся в доме, высокие сапоги с отворотами. Кожа для сапог была бизонья. Это такое животное, похожее на быка, но более суровое, и живущее за океаном в Американских штатах. Справка сия дана для тех, кто редко читает ежегодный альманах естествоиспытательских учёных. Так-то вот!
Увидев Кириллу Антоновича в сём безобразии, Циклида прижала ладошки к пухлым щёчкам и протяжно заголосила.
--Гос-с-по-о-о-ди-и-и-и!
--Что, снова, не так? Мне кажется, что сия одежда не предписана дамскому полу, а сугубо мужская. Что тебя смущает в моём платье?
--Куда же вы, Кирилла Антонович, из дому-то, к демонам в пасть? Вы же и охотиться никогда не умели, и стрелять вы не мастер! Как же я без вас-то?
--Но-но-но! Ты, мне, это… сама знаешь, поди! Перестань немедля перед дорогой причитать! Не то осерчаю и… перестань, Циклида, а? Дело, согласен, не простое, но и не смертное. Ты, голубушка, помолись-ка лучше, чтобы нам удачность в дороге попутчицей была. А про стрельбы ты вовремя напомнила. Придёт Модест Павлович, так я возьму у него пару уроков пистолетной стрельбы, авось и достаточно будет. А, может, и такое случится, что и не будет нужды в пистолете вовсе. Поняла?
На самом деле Кирилла Антонович успокаивал сам себя потому, что только сейчас понял, во что, непривычно-трудное и весьма опасное, ввязался. Но он дал слово хорошему человеку, и отступать намерения не имел. Такой вот характер у Кириллы Антоновича. Не человек – кремень!
--А отчего на завтрак не подала овсяной каши? Я же велел?
--Да, ну вас, с вашей лошадиной едой! Вам дорога предстоит дальняя, а вы простой каши требуете. Али вы голодны?
--Нет, не голоден. Ладно, раз мне в дорогу, то можно и без каши. Но, впредь, как только возвернусь – кашу подавай каждое утро. Слыхала?
--Вы, миленький мой, только вернитесь, только вернитесь….
--Опять заладила! Обняла бы перед дорогой, что ли! Вон, Модест Павлович едут….
Утирая слёзы, Циклида прижала к своему большому бабему сердцу это великовозрастное дитя, так безрассудно отправляющееся без присмотра в чужие края. Храни его, Господи! Хоть и годками он выше третьего десятка, а так - дитё дитём. Не дай его, Господи, в обиду!
Выезжавших за ворота Кириллу Антоновича и Модеста Павловича, хороших соседей, ставших добрыми друзьями, Циклида осенила крестным знамением так, как научила её бабка-ведунья – двумя перстами, а не этой, трёхперстной фигой.
Дождавшись, пока всадники скрылись за поворотом, Циклида наклонилась и собрала в ладонь землю, на которой отпечаталась подкова коня Кириллы Антоновича, завернула в тряпицу и схоронила под ступеньками веранды. Снова совершила двуперстное знамение, прочла то ли молитву, то ли заговор какой, и тяжело вздохнула. Возможно ли такое, что она знала, чем обернётся эта поездка для друзей? Я склонен думать, что знала, а как было на самом деле – тому один Бог судья.
Странное дело, но разговор промеж путников никак не развивался, наталкиваясь на короткие ответы. Видать, оба были в волнительно состоянии. Затем и вовсе повисла тишина.
Не имеющий обыкновения верховой езды, Кирилла Антонович начал прислушиваться к неприятным ощущениям на коже, не бизоньей конечно, а на собственной, дававшей признаки потёртости и неприятного жжения в той части, которая касалась седла. Сползая то на одну сторону, то на другую, при этом цепко держась за луку седла, помещик искал удобную позу, которая позволила бы продолжить езду хоть… хоть до того высокого тополя.
--Я думаю, нам следует сделать привал, - сказал Модест Павлович, и ловко соскочил на земь.
--Привал – это то, что нужно лошадям в первую голову, - кряхтя, ответствовал Кирилла Антонович, сумевший, задирая ноги, повиснуть животом на седле, и в таком виде сползая на землю.
--Также я думаю, что нам надобно составить план кампании, иначе обычные поиски ничего не принесут. Что вы об этом думаете? Кирилла Антонович ничего об этом не думал, а шёл к ближайшему поваленному дереву так, словно конь всё ещё был у него промеж ног.
--Да-да-да, это хорошо составить план, - со стоном садясь на дерево, сказал помещик. – О-о-х, как хорошо-о-о…. Какой план?
--Я полагаю вот что. Вы остаётесь здесь. Я же двинусь вперёд, к имению майора. До него версты четыре, не более. Сам погляжу на картину трагедии, пораспрашиваю людей. Одним словом – проведу разведку. Думаю, что не следует нам показываться вдвоём, это неверно тактически. Согласны? А когда привезу данные из имения, вы их обмозгуете, со свойственной вам скрупулёзностью. И тогда у нас появится настоящий план. Каков ваш распонс?
--Уи, уи, - согласно закивал Кирилла Антонович, в который уже раз меняя позу для сидения.
Штаб-ротмистр улыбнулся, и добавил.
--Только зорко следите за окружающей вас местностью. Ежели что увидите подозрительное – выстрелите в воздух. Сумеете?
--Отчего же нет? Обязательно сумею. Ступайте же, обо мне не беспокойтесь, - измученным голосом сказал помещик, и достал пистолет.
Разведная операция Модеста Павловича пользы не принесла никакой. Останки, найденные конюхом рядом с огороженным выпасом, только подтвердили плохие мысли о том, что это и есть Аристарх Фаддеевич, хозяин имения. Более ничего интересного найдено не было. Ответы домашней прислуги, дворовых людей, управляющего имением и вездесущих мальчишек, мало чем отличались друг от друга.
--Следы? Какие следы? Тута господских коней полторы дюжины с гаком каженный день туда-сюда… какие там следы…. И только убиравшая в господских покоях девка была многословнее других, ежели спустить из её рассказа всхлипывания о том, что майор был добрым, щедрым и хорошим барином.
А поведала она такое. Из конной прогулки барин вернулся белее снега. Отказавшись от обеда, он заперся в кабинете и что-то писал. А вышедши оттедова, он сыскал свой мундир, в котором вернулся из похода. Долго его разглядывал, а опосля сказал сам себе, но громко – я, говорит, так и знал, говорит. Надо, говорит, Краузе, то есть вас, известите немедля, а то погибнем, говорит, поодиночке, говорит, ни за понюшку, говорит, табаку. И больше ни об чём таком не знаю. А на третий, получается, день, барин что-то с Фёдором мастерили за конюшнями, да, видать, не успели доделать. Я пошла покликать его к ужину, а его нигде нету. А за конюшней, около выпасной огорожи, стоит Митяй, конюх наш, и показывает мне кусок кителя, в котором в тот день барин и ходил, и челюсть нижнюю, что из земли торчала. Я тогда страху-то натерпелась! А от Фёдора-то, и вовсе ничегошеньки не нашли. А, может, сбёг Федька-то? Он, шельмец, только на язык храбрый. Более ничего добавить не могу.
--А скажи мне, как тебя кличут? – Спросил штаб-ротмистр.
--Глафирой, барин.
--Скажи, Глафира, а что писал твой барин в кабинете?
--Не знаю того. Только писал долго и много. Он и Федьку к господину почтмейстеру гонял за бумагой и чернилами.
--А где то, что он писал? Дашь мне прочесть?
Модест Павлович уже понял, что разгадка этих туманных бессарабцев спрятана в записках майора. Но почему же не обратился сразу к нему, к штаб-ротмистру, за помощью, а прислал этого балаганного шута Федьку? А вдруг именно таким образом он попросил помощи? Ах, как же скверно всё обернулось! Как же я мог не примчаться к нему самолично, а послал простого человека? Теперь гибель майора, и этого беспутного Федьки, будет на мне до конца дней моих. Спаси, Господи, души безвинно убиенных Аристарха и Фёдора. И меня, Господи, прости!
--Вот, барин, то, что он писал.
--Скажи, Глаша, а ты сильно любила Аристарха Фаддеевича?
Девушка вмиг покраснела, отвернулась и, всхлипнув, кивнула.
--Да, не понесла ли ты от него, Глаша?
Ответом было рыдание, исполненное отчаяния и ненаигранности.
--Вот, оно, ка-ак, - протянул Модест Павлович.
--Новому? Кто же это?
--Брат Аристарха Фаддеевича. Он как узнал, что барин пропал без вести, тотчас примчался и принялся наводить новые порядки. А при жизни брата, он и носа сюда не казал. Я уж и думать боюсь, что станется, коли он узнает про… про…, - и снова слёзное рыдание.
--Ну, всё, будет, прекрати! Давай одолеем одну напасть, а после, и с твоей разберёмся. Не будет тебе беды от нового барина, слышишь?
--Храни, Вас, Господь, за доброту вашу! – Сказала Глафира, и сделала попытку обнять Модеста Павловича, но, уже в порыве, остановилась, словно одумалась и, прижав уголок головного платка ко рту, с новым приступом плача убежала прочь.
--Бедная девочка, - только и сказал штаб-ротмистр, горестно покачав головою.
Однако судьба Глафиры, хоть и тронула сердце офицера, оказалась не в числе первых задач, необходимых к решению. Важнейшим было иное – обеспокоенность за жизнь его самого, за жизнь этого соседа-философа, доброго и честного человека, и за жизнь той же Глаши, которая хранила в себе продолжение его сослуживца Аристарха Фаддеевича. Важнейшим - была сама жизнь, а её судьбоустроение отодвигалось на какой-то срок, размер которого напрямую зависел от самоотдачи штаб-ротмистра и его спутника. И означало сие следующее - все страдательные эмоции остановить! Думать только о деле, и только о нём.
Присев в гостиной на кушетке, Модест Павлович принялся читать заметки майора.
«Тому, кто найдёт и прочтёт сии заметки.
Ежели судьбе будет угодно, чтобы кто-то прочёл написанное мною, означать сие будет лишь одно – я погиб. Но, как ни прискорбно писать о себе подобное, долг офицера быть откровенным перед собой и другими, в случае грядущей опасности. А она, опасность, не за горами. Нет нужды пересказывать первопричину злого рока, только по странному стечению обстоятельств, нависшими надо мной, и над моим армейским приятелем, штаб-ротмистром Краузе Модестом Павловичем. Читающий сии строки, пусть сыщет оного офицера для получения интересующих его, читателя, подробностей. Сейчас молю Бога лишь об одном, чтобы сей злой рок обошёл стороной моего сослуживца. А вдруг выпадет случай, и мои ремарки попадут к Модесту Павловичу, на что я возлагаю большие надежды, то, дорогой друг, с особым тщанием прочтите нижеследующее.
Наш с вами седой знакомец объявился вновь, но на сей раз не в чужих краях, а на моей усадьбе. Встреча наша, была столь же необычна, сколь и коротка. Повторно, как и в первый эпизод нашего знакомства, он взял меня за локоть (отчего на мундирном рукаве остались две чёрные точки, отпечатавшие прикосновение его пальцев. Такие же остались и на том мундире, который я надевал в полевом лагере. Эти точки смыть мне не удалось) и произнёс такоже, как и в первую встречу (Модест Павлович поймёт, о чём идёт речь). А сказано было следующее.
--Тридцать душ на одну повозку. Помеченный дважды обманет только раз. Из тумана рождается плоть зла, которая себя не видит. Туман боится солнца, а зло – отражения. Тот, кто без знаков на плечах, получит отметину на лице, но заставил зло отступить.
Сказанное старцем передаю дословно.
Одна половина сказанного, так и осталась для меня загадкой притом, что иная половина была воспринята мною, как план к действию.
Памятуя о малом отрезке времени, между посещением старца и приездом бессарабцев, я с удвоенной энергией принялся за создание инженерной конструкции, используя знания, полученные за годы обучения в военной академии.
Чертёж данного устройства прилагаю к записям.
По моим расчетам, устройство должно испускать порции света, создаваемого частыми вспышками термитных пирамидок, соединённых одна с последующей, шнуром Бикфорда. Сии вспышки, отражённые в зеркале, установленном на облучке старой пролётки, будут преломляться иными зеркалами, создавая иллюзию вогнутого, использованного Пифагором при обороне Сиракуз. Для усиления светового луча, я использовал линзы от личного телескопа.
Собранная конструкция в достаточной мере легка, и способна доставляться в нужное место при помощи только одной лошади, что очень повышает её маневренность и тактическое использование.
Сегодня я закончил сборку. Первое испытание и калибровку линз проведу завтра с утра. Очень надеюсь, что времени у меня достаточно.
Душеприказных распоряжений не даю. Рассчитываю на то, что смогу отдать их лично. Ранее подготовленное, но изменённое завещание, сохраняется в судебной палате у нотариуса Гермушина Ивана Никитича, коему даны соответствующие распоряжения относительно оного.
Как того требует благочинность и трезвомыслие, желаю всем здравствовать на многие лета! Храни вас всех Господь! Засим Аристарх Фаддеевич Солоницын, майор от артиллерии.»
«Что же он так много писал-то? Едва три листа исписал», - подумал штаб-ротмистр, ещё раз перечитывая записки майора. «Чертежа тоже нет. А почему?»
Модест Павлович в третий раз просмотрел оставленную майором бумагу. Схема инженерного устройства от этого не появилась. Найдя Глафиру, штаб-ротмистр строже, нежели по приезде, спросил девушку.
--Милая, а всё ли ты мне отдала?
--Да, барин, всё как есть!
--Не лги мне, не советую! Где ещё бумага с чертежами?
--А… это? На том листе, на котором полосочки всякие, он… он меня изобразил. Я его на память оставила… себе.
--Немедля верни мне этот лист, немедля! Там самое важное из всего письма! Ну, как ты этого не понимаешь, а? Я возверну тебе этот лист, даю слово, но мне необходимо видеть эти полосочки. Глафира, я обещал тебе помощь, помнишь о таком? Так вот, я сдержу слово, ежели ты поможешь мне. Неси бумагу!
Азарт охотника, моментально родившийся у штаб-ротмистра, так же моментально и стух, едва он получил из рук девушки лист бумаги.
Для приличия повернув его так и эдак, поднёсши к свету, а затем отступив в тень, Модест Павлович уяснил для себя только одну вещь – майор был отменным портретистом.
--Ага, вот оно, - с удовольствием в голосе произнёс офицер скорее для виду, нежели от результата понимательного созерцания спасительного устройства.
--Теперь показывай, где у вас конюшня, и вот… - Модест Павлович едва не произнёс коварное и предательски-скользкое словечко «это», тем самым, обнажая перед Глафирой своё очень далёкое понимание технических устройств. Однако для усиления того же словечка, был уж занесён над чертежами указательный палец, готовый опуститься на скопление линий, кружочков и значков. Но так ли легко попадёт впросак русский боевой офицер? Ничуть ни бывало! Штаб-ротмистр быстро нашёлся и тем же голосом добавил.
--…что, о моём интересе этим устройством никому ни звука! Веди к конюшне, а после покличешь управляющего. Время не ждёт! То, что увидел в деннике Модест Павлович, поразило его ещё более, нежели чертёж на бумаге. Старая двуколка на рессорах была переделана инженерной мыслью майора настолько, что представляла собой странный прообраз оружия будущего, нежели, привычное для нас средство передвижения на конной тяге.
Ежели хотите, то можете представить себе эту «катаклизму на колёсах», как назвал её подошедший управляющий.
К спинке сидения, где в обычай располагался майор (ежели это была его двуколка), было приторочено громадное зеркало в массивной резной раме. По обеим бокам пролётки, на специальных подставках-постаментах, было ещё четыре отражающих стекла, но меньшего размера, и не в таких дорогих окладах (слово «оклады» произнёс штаб-ротмистр, хотя мог бы и сказать «рамы». За то, что кто-то сочтёт богохульным использование сего понятия не исключительно к образам, а и к обычным предметам, пусть винит, однако, Модеста Павловича, чьи слова я передаю без искажений и домысливаний). Стоящие по паре с каждой стороны, они крепились намертво к особой подставке, поворачивать оную возможно было при помощи управляющего колеса, поворот которого приводил в действие шестерни, какие-то колёсики и рычажки, объединённые ременной передачей. Облучка не было! На его месте красовались две обструганные оглобли, выпиравшие из пролётки наподобие носа парусного фрегата. Оглобли заканчивались хомутом, внутри которого было ещё одно колесо, вместо впряжённого коня (как мне надоело описывать это творение!). Промеж боковых парных зеркал, находился стол, на котором располагались тротиловые пирамидки, в количестве шести, соединённые шнуром, названным в записках майора – шнуром Бикфорда. А поверх оглобель была ещё одна штуковина, походившая на дуло мортиры – это была видоизменённая подзорная труба, составленная вкупе с телескопом. Ну, вроде, всё. Ежели и позабыл, какую деталь – позже вспомню.
А самое примечательное в ней, в этой «катаклизме», было то, что ехать она могла только задом наперёд. И не иначе. Несколько раз, обойдя вокруг этого инженерного детища майора, Модест Павлович, наконец-то, сообразил, как работает это… эта…. Одним словом – сообразил.
Выложенные на стол тротиловые пирамидки зажигались поочерёдно, по мере поднесения к ним огня через шнур Бикфорда. Вспышки отражались в большом зеркале, после чего отражение попадало на боковые зеркала и, передаваемое с одного на иное, попадало в трубку с линзами. А оттудова выходил, во всяком случае, обязан был выходить, тонкий луч горячего света, являвшийся опасным для тумана.
Если бы штаб-ротмистр мог похвалиться познаниями в инженерно-прикладных дисциплинах, то не пришлось бы так детально описывать обустройство этого… этой…. Не пришлось бы, и всё!
Разглядывая и обходя вокруг этой «катаклизмы», Модест Павлович понял и другое назначение большого зеркала – зло боится отражения, писал в записках майор, поскольку себя не видит. Теперь – пусть полюбуется!
Управляющий, переступавший с ноги на ногу, дважды легонько кашлянул, привлекая к себе внимание.
--Чего желаешь, любезный?
--Так, ить, конюшню-то, запереть… стало быть, надобно.
--Успеется! А сколько душ не досчитались опосля тумана?
--Да, может, и не туман виноват. Может, просто, подались людишки, куда ноги идут. Сбежамши, то есть.
--Ну, да. Сбежамши. С майором во главе. И с Федькой-денщиком, да?
--Про то ничего не ведаю. Моё дело известное – следить за хозяйством. А что делает….
--Сколько душ не досчитался, следователь за хозяйством? Или оглох?
--Так, то полицейский офицер с чиновником, которые, ну-у…. приезжали, так оне всё сами, проверяли… как в старину по ревизской сказке. Им-то… это, виднее.
--Ты на кого работаешь? На урядника с чиновником, или на барина? У тебя люди пропали, из чего следует, что не будет хватать рабочих рук, а значит, и дела пойдут хуже. А ты – ну, ну.
--А что, люди? Бабы, вон, ещё народют кучу целу, будут руки. Конюшню-то, это, под замок… надо бы.
--Теперь, любезный, слушать меня очень внимательно! Эта конюшня будет открыта столь долго, сколь я прикажу! Возражения не принимаются! Эту… колесницу, никому и пальцем! Ни-ни! Поставь к дверям крепкого, смышленого мужика, дай ему табаку и еды, чтобы сидел тут для непредвиденных нужд. Вина ему не давать! И не уводить его с поста… не забирать от дверей, покуда не прикажу я, либо новый барин. Всё ясно?
--Дык, оно, запереть надо… бы.
--Кру-гом! Исполнять! Чёртово семя, а не управляющий! Непременно доложу барину, как ты выполняешь его указания! Ступай не медля, и сполняй всё по приказу! Бегом марш!
Не на шутку рассердившийся Модест Павлович очень пожалел, что не держит в руке нагайку, сработанную казаками-пластунами, с коими ему довелось послужить.
Отправив управляющего, штаб-ротмистр ещё раз, для пущего запоминания обозрел переиначенную двуколку, и отправился к месту привала.
Кирилла Антонович сидел довольно полновесно на поваленном дереве, и уже мало страдал от телесного неудобства, доставленного верховой ездой.
--А-а, вот и вы, Модест Павлович! С возвращеньицем! Как съездили? Что узнали? У меня, как говорится, также есть, чем похвалиться. Но, хвалитесь вы первый.
--Я, признаться, немного устал, поэтому попрошу вас начать первым.
--Извольте, извольте! Я, право, слегка возбуждён, посему буде слегка сумбурно объяснять. Но вы меня, надеюсь, простите. Итак. Модест Павлович, а что есть, туман, по сути?
--Туман? Это… ну… влага, которая испаряется, точнее, выпадает, словно роса, а затем она….
--Не трудитесь, я вижу, что вы отлично ориентируетесь в этом вопросе, и вам совершенно нет необходимости объяснять, что туман образуется на месте сочленения очень тёплого воздуха, с весьма прохладным, так? Иначе говоря – туман это, ещё, не дождь, но, уже, не просто воздух. Туман – это облако на земле. А что надобно такой субстанции, как туман, для долгого существования? Именно! Влага! Я очень долго не мог взять в толк, что это за странное определение плотного тумана, которое дал ваш знакомый Левко – змейка? Почему, полупрозрачный туман рассеивается широко и ровно, а плотный – змейкой? Ещё вопрос – на склоне холма и в долине, когда вы наблюдали этот убийственный туман, какова была поверхность почвы? Не отвечайте, я сам вам скажу – небольшие очаги травы на песчаной почве, так?
--Ну-у… да.
--Отлично! Вот вам и причина змееобразного передвижения туманных бессарабцев – они ехали исключительно по траве! Песок пропускает воду, а суглинок, в коем произрастают травы, задерживает её и, понемногу, испаряет. Вот по нему они и ехали! А что это означает? А означает это то, что в сухую и засушливую погоду эти бессарабцы не объявятся. Это первый вывод. Вывод второй. Эти туманные существа – не Божьего творения, и не могут появляться из ничего, и в ни во что уходить, они, занимаясь умерщвлением человеков, производят для себя тела, подобные нашим, исключительно для той нужды, чтобы не зависеть от погоды и влаги, понимаете? А исходя из ваших слов, некие части человеческого тела присутствовали в их туманных фигурах, так? Теперь становится ясно, что они обязательно нуждаются в подобии человеческого жилья, чтобы сохранять украденную человеческую плоть, и использовать её для нужд своих. А дело это не совсем простое, доложу я вам, приживлять к туманному телу инородную плоть. Очень не просто, да-с! Есть у меня, кое-что, для вас, хотя и не доведено сие размышление до стройной теории. Очень вероятно, что старец, упоминаемый вами, был, или есть Вечный Жид Агасфер, сие весьма вероятно. Однакоже, что за надобность подвергать смертоубийству человеков, бывших с ним в беседе? Уж не тайну он, какую, выдал? Хотя… возможно, тайну о том, что на Землю приходит некое зло, предвещающее конец света. Но, это суть, мои домыслы, кои, повторюсь, не доведены до конца. А вот что их в действительности насторожило супротив вас двоих, это подспудно возникшие побудительные мотивы, приведшие к пользованию биноклем, отразившим солнечный луч, и выстрел вашего пистолета, породившим огонь из ствола. Вы, штаб-ротмистр, и ваш приятель-майор – два военных человека, сами того не желая, показали бессарабцам что обладаете противудействующим оружием. И, как вывод – вы опасны. Малец же, который в достатке имел человечьи органы, может ими пользоваться. Вот этот малец и привёл их к вашему майору. По правде говоря, мне кажется, что старец объявился в этих краях в числе последних. Первыми же были туманные бессарабцы. И ещё одно не отпускает меня ни на миг. Мне сдаётся, что они ещё не уехали из этих мест. Предвосхищу ваш вопрос о месте их обитания. Пожалуй – довольно глубокая и болотистая низина, коих в достатке в любом лесу. Хотя, глубокая – относительное понятие. Да, и в этой низине должно быть какое-то место, чтобы укрыться от солнца и, как ни странно, от сильной прохлады. Теперь же я обязан расписаться в собственном бессилии и найти оправдательную причину для одной своей мысли – эти туманные люди, по виду - как бессарабцы, родом из этих мест.
Рассуждая, и подкрепляя свои слова неоспоримыми, с точки зрения Кириллы Антоновича, фактами, он стволом пистолета что-то чертил на земле подле своих ног. А свою финальную гипотезу подкрепил сильным жестом – попросту воткнул пистолет в тот самый суглинок, который и натолкнул помещика на цепь рассуждений.
И только теперь штаб-ротмистр, севший немного сбоку от Кириллы Антоновича, узрел, что именно пользовал помещик вместо указки.
--Помилуй, Господи! – вскричал он и, подбежав к своему другу, отобрал у него пистолет, - Да, что же вы делаете с оружием, а? Кирилла Антонович, да как же можно пистолетным дулом – и в траву?! Вы никогда не обращались с оружием?
--По правде говоря – никогда. А что? Порох-то, не отсырел от этого?
--Это, простите, моя вина. Я обязан был дать вам полный урок по обращению с оружием. Видите ли, дорогой друг, внутри ствола есть нарезные бороздки, вращаясь по которым, вылетает пуля. А ежели в бороздках обнаружится трава или, скажем, земля, препятствующая прохождению пули? Что тогда, скажите на милость?
--Пуля, видимо, вылетит не так скоро, как ей предписано, верно?
--Она разорвёт ствол и поранит стрелка. Сильно поранит…. Господи, да что же вы делаете?!
Пристыженный замечанием штаб-ротмистра помещик, не долго думая, поднёс дуло пистолетного ствола к правому глазу и, зажмурив левый, принялся разглядывать ту травяную и земляную помеху, которая образовалась внутри.
--Вы, словно, дитя неразумное! Куда же вы, себе, в глаз-то?
--Простите, но я ничего здесь не вижу. Может, просто темно?
--Когда будет светло, то глядеть, уже, будет незачем. И нечем.
--Что, простите?
--Отдайте мне ваш пистолет, я его приведу в порядок, а себе возьмите мой. И пользуйте его исключительно для стрельбы. Да… именно так… но в меня не цельтесь! Нельзя наводить оружие на людей!
--Сколько же у вас правил, противоречащих друг другу! Нельзя наводить пистолет на человека? А по кому же вы стреляете на войне? Разве вы не наводите его на человека?
--Наводим на врага, когда есть нужда в стрельбе. А в обычном разговоре, да ещё и на друга, наводить запрещается категорически!
--Прошу простить меня за незнание. Впредь буду осмотрительнее. Скажите, Модест Павлович, а что вам удалось узнать?
Штаб-ротмистр достал из внутреннего кармана сложенные вчетверо листы бумаги, и протянул их помещику.
--Читайте, Кирилла Антонович принялся читать. Пару раз он воскликнул: «Я так и знал!».
--Мы с вами, милейший Модест Павлович, идём по правильному следу, и вот это – помещик потряс в воздухе бумагой, - лишнее тому доказательство. А что это за чертежи, кои упоминаются в записках? Модест Павлович протянул лист, хранившийся в ином кармане.
--Так-так-так. Хм, любопытно, весьма любопытно и оригинально придумано! Ваш майор весьма способный механик! А выглядит это как? Вам удалось взглянуть на сие приспособление?
--Да, уж, нагляделся. Значит, вид у него….
Модест Павлович принялся с азартом описывать «катаклизму на колёсах». Он демонстрировал шагами длину, разведёнными в стороны руками – ширину, и отдельными, специальными телодвижениями – высоту зеркал. Передал, имитируя, плачь Глафиры и манеру разговаривать управляющего, содержание бесед с местными. Когда всё, что хотелось, штаб-ротмистр пересказал, помещик, видно желавший покуражиться, спросил.
--Интересно спросить, в ваших войсках существует правило, возбраняющее, без особой на то нужды, размахивать при беседе оружием?
--Что, - не поняв, куда клонит помещик, переспросил Модест Павлович.
Кирилла Антонович перстом указал на пистолет в руке офицера и, вполне даже шутя, поднёс руку к собственному виску и согнул палец, словно нажимая на курок.
--Бац!
--А-а, за это прошу прощения! Однако я – военный человек, и с любым оружием знаю обхождение. За меня можете не волноваться.
--Я за вас не волнуюсь, я волнуюсь из-за себя. Вы уже дважды наводили его на меня.
--Кирилла Антонович, дался вам этот пистолет! – Штаб-ротмистр спрятал оружие. - Что будем предпринимать?
--Даже и не знаю. Есть ли в здешних местах какие-либо схроны, или зимние сторожки, но, непременно, вблизи стоячей воды и в низине?
--Не могу знать. Однако поглядите сами, имение майора в четырёх верстах, даже менее. А лес, который подходит к границе владения, вроде бы опускается вниз, видите? Имение-то, на горе! Вот и выходит, что разведывая лес, мы неминуемо будем спускаться вниз, где, может так статься, будет низинное место со стоячей водой. Вероятно, что и с временным жилищем. Предлагаю обследовать эту местность, пока не начало темнеть.
--Отчего же, давайте, - голосом, совершенно не радостным от того, что снова надо садиться на коня, ответил Кирилла Антонович.
Сообщение отредактировал yarkoffoleg - Среда, 06.11.2013, 19:03
Лес, в который отправились друзья, был таким же, как и любой другой. Однако цель, которая завела их в самую чащу, делала этот лес значительно хуже остальных. Во всех отношениях хуже.
Петляя промеж дерев, объезжая заросли орешника и поваленные деревья, наша пара искателей приключений выехала на опушку.
Повертев головой по сторонам, штаб-ротмистр сказал.
--Вот, глядите. Сдаётся мне, что эта тропинка ведёт прямо к усадьбе. Теперь надобно следить за нашим перемещением, чтобы не сбиться с пути, ежели засветло не поспеем обернуться.
--Давайте следить, - горестно согласился помещик, ощущая острейшую необходимость спешиться. По одной и той же причине.
Лес, действительно, рос на склоне, имея не большой, но чувствительный градус наклонения. Уж и сыростью потянуло, и запахом перегнившей древесины, однако ничего, из увиденного, не напоминало о цели их поисков. Решено, было, ещё маленько спуститься по лесному склону, чтобы успеть засветло вернуться в имение майора для ночного отдыха, чтобы с утра продолжить поиски, возможно, большими силами.
Отъехав от недавней опушки на приличное расстояние, всадникам пришлось разминуться, объезжая в двух сторон дружную семью деревьев, растущих так близко, и так спутано, что даже лисе, или зайцу надобно было искать лаз среди стволов, ветвей и корней.
И росло это семейство в аккурат на склоне холма, пусть и не высокого, но служившего отличнейшей защитой от ветра, который мог бы иссушить болотную жижу, зловонное дыхание которой, уже явственно ощущалось. Позволив помещику объехать деревья с правой стороны, по более пологому спуску с твёрдой почвой, штаб-ротмистр жестом попросил Кириллу Антоновича помалкивать и, снова-таки жестом, сообщил своему другу, что объедет эти деревья в с левой, более крутой и осыпающейся стороны. Хотя, причина была не только, и не совсем в том, что совершая подобный манёвр, эти следопыты покрывали наблюдением больший участок лесной низины, а в том, что управление конём в такой сложной местности, могла бы привести к печальным последствиям как Кириллу Антоновича, как всадника, так и коня, как коня Кириллы Антоновича. Сказано слишком пространственно, и длинно, зато - верно.
А далее было вот что.
Обошедши на коне деревья, Кирилла Антонович выехал на довольно ровную прогалину, изредка поросшую странного вида кустарником, едва доходившим до брюха коня. Справа виднелась тропинка, петлявшая среди толстых дерев, слева был спуск в овраг, в котором начиналось болото, с самого краю поросшее камышом и мхом. Левее, где ещё не осыпалась земля, увеличившая бы размеры оврага, карабкался на своем коне штаб-ротмистр. Точнее выражаясь, карабкался конь, увещеваемый Модестом Павловичем. А вот впереди… виднелась то ли землянка, то ли вросшая в землю заимка, обвитая плетущимися растениями, лишайником и ещё какой-то флорой, классифицировать которую Кирилла Антонович не собирался. Эта землянка была до половины окутана туманом, очень странным туманом, который, казалось, дышал. Или колыхался, но на удивление ритмично. Нет, всё же слово «дышал», подходило более всего.
Словно завороженный Кирилла Антонович глядел на этот туман, на землянку, на болото и думал о том, что он достаточно точно смог определить, опираясь лишь на слова очевидцев, искомое место и, чего греха таить-то, разгадал сию загадку!
Оглянувшись на Модеста Павловича, помещик увидал спешившегося офицера, помогающего, подняться по ссыпающейся почве, коню. «Сейчас, - подумал Кирилла Антонович, - штаб-ротмистр поднимется и увидит, что он очень не зря решил посвятить меня….»
Додумывая эту лестную для себя мысль, помещик поворотил голову вправо и, оборвав свои размышления, обмер. С самого края той площадки, которая открывалась сразу же, за скоплением деревьев, шёл ребёнок, по виду – пяти-шести лет. Он переваливался с ноги на ногу, словно они у него не гнулись в коленях. Однако при таком способе ходьбы, двигался он скоро. На нём была какая-то мешковина, наброшенная на плечи и перетянутая бечёвкой на поясе. Его оголённые руки, да что там руки, все видимые участки тела покрывали то ли рубцы, то ли шрамы, как будто над ним проводил опыты хирург. Волосы его, клочками растущие на голове, производили отталкивающее впечатление, однако помещик смог побороть отвращение, увидев большие и, по кукольному красивые, глаза. Которые, почему-то, не мигали.
--Мальчик, ты, чей будешь? Откуда ты? А где родители? Почему ты молчишь? Модест Павлович, дорогой мой, тут оказался ребёнок, - крикнул помещик.
--Ребёнок, - немного задыхаясь от напряжения, и переводя дух, пробормотал штаб- ротмистр, преодолевая последние две сажени не надёжного грунта. – Ребёнка нам ещё не хватало…. Ребёнок?! Чёрт побери!!! Кирилла Антонович, спасайтесь! Скачите во весь опор, куда глаза глядят! Это – ОНИ!
--Да, кто они? Бессарабцы, что ли? – Меняя интонацию последних слов со спокойно-вопросительной на паническую, Кирилла Антонович похолодел от одной только мысли о том, что разгадывать загадки не есть повод для самолюбования. Из этих самых разгадок ещё надо выбраться живым. – Боже мой, Боже мой!
А мальчик уже успел приблизиться вплотную к всаднику. Оказавшись на пару вершков выше стремени, мальчик схватил левой рукой за сапог, из кожи чужеземного животного буйвола. Да, так крепко схватил, что Кирилла Антонович невольно поморщился от боли. А дальше – хуже! Не отпуская, не по-детски сильной рукой сапог и ногу помещика, мальчик запрокинул голову назад и заверещал.
--У-у-у-нца-нца-нца-и-и-и-иц»!
Ничего подобного, ранее, Кирилла Антонович не слыхом не слыхивал! А мальчик, издав этот клич, то ли победный, то ли призывной, неестественно широко распахнул рот, обнаружив тёмные и трёхугольные зубы, сомкнул челюсть на носке сапога, прокусив крепкую бизонью шкуру.
Разозлённый помещик с оттяжкой огрел мальца стеком, не произведя, на последнего, никакого впечатления.
--Кирилла Антонович, скачите прочь, и немедля! – Кричал штаб-ротмистр, вскакивая в седло без помощи стремени. – Кирилла Антонович, я рядом, держитесь! Ну-ка, Злойка, милая лошадка, давай поможем другу! Помогай, Злоечка, дорогая моя, помогай!
Уставший конь тряхнул головой и, понимая, скорее всего, просительные нотки в голосе хозяина, нежели их смысл, стрелою сорвавшись с места, поскакал вперёд.
Осыпая ударами английского стека плечи и руки мальчика, помещик понял, что его стаскивает с лошади очень большая сила, совершенно недоступная ребёнку. От этого, и от понимания собственного бессилия перед лицом невесть откуда взявшегося беспощадного зла, оцепенение страхом сковало все члены Кириллы Антоновича, сделав его послушным любому воздействию извне.
В чувство помещика вернул громкий, и озлоблённый окрик штаб-ротмистра.
--Да, придержите же вы коня!
Подоспевший вовремя Модест Павлович, из-за испуганно гарцевавшего коня Кириллы Антоновича, постоянно оказывался с противоположной, от мальца, стороны, совершенно не имея возможности оказать помощь.
--Мо… ст… ро… вич, - прерывающимся от тряски голосом взмолился помещик, - что делать?
--Драться, мать вашу за ногу! Драться с этими чертями и не пускать слюни! Держите коня, наконец!
--Чёртово отродие поганого рода! – С силой, которая появилась в помещике помимо его воли, закричал Кирилла Антонович и, ухватившись за луку седла, мотнул ногой так, что ударив мальца стременем по уху, заставил его разжать челюсти и отпустить сапог.
Конь, уразумевший этот крик по своему, стал, как вкопанный, отчего мальчишка, не отпустивший ногу помещика, по инерции отступил назад. Этого вполне хватило штаб-ротмистру, объехавшего спереди коня помещика, и взмахнувшего своей саблей. Но, этого оказалось много для коня Кириллы Антоновича, который, при этом обходном манёвре, скакнул в сторону. Сабля отсекла левую руку мальца вместо того, чтобы разрубить его тело. Как же досадно вышло-то, а?
Оказавшись, размещёнными друг по отношению к другу в положении валета, штаб-ротмистр, увидев новую угрозу, саблей, но плашмя, ударил по крупу коня помещика, отчего тот резко взял с места в карьер. Кирилла Антонович, не поняв, что происходит и отчего, оглянулся, чего делать, крайне не следовало! А конь его, такоже, из лучших побуждений, понёсся вперёд не так, как было бы удобно седоку, а по своему произволу, отчего и произошло то, что произошло.
Торчащая ветка одного из деревьев, которые объезжал Кирилла Антонович, выбила его из седла так, как бита выбивает городошную фигуру. Падая, помещик не смог, или не сумел вытащить прокушенный сапог из стремени, из-за чего конь волоком протащил помещика добрых несколько саженей. Но, благо, что площадка, на которой разворачивались события, имела достаточный подъём, переходящий в бугор, из-за чего конь Кириллы Антоновича поубавил прыти, а помещик смог высвободить ногу.
Ещё не вставая, а просто перевернув своё тело на спину, помещик ощупал себя в поисках повреждений. Но, не найдя таковых, ежели не считать нескольких ушибов, успокоился.
--Стреляйте! Стреляйте же! Довольно валяться, как барсук на солнце, стреляйте!
Мигом приняв сидячее положение, Кирилла Антонович, на какое-то крохотное время, попал в очень необъяснимую ситуацию. Он смог, буквально одним взглядом, увидеть всё, что творилось перед ним и вокруг него, но совершенно не мог отреагировать так же быстро, как быстр был его взгляд.
Прямо на него, ковыляя и переваливаясь на не гнущихся ножках, держа в правой руке отрубленную левую, двигался мальчик, глядящий в упор немигающими, кукольными глазами.
--И-и-ы-ы-ы-го-ш-ш-ш-ша-а! – Переходя с режущего ухо визга на густейший и физически ощущаемый бас, завопил мальчик, и прибавил скорости.
А на другом краю площадки, штаб-ротмистр, верхом на своём верном коне, скача от одного края обрыва к другому, и махая шашкой, старался не дать вылезти на ту же площадку троим… нет, уже пятерым…. Боже мой! Что же это за создания?
В этот миг скорость взгляда начала падать, фокусируясь едино на подковыливающем мальце.
--Где, этот, чёртов пистолет? – Бормотал Кирилла Антонович, не обращая внимания на то, что начал пользоваться площадной бранью. – Куда он, чёрт эдакий, запропастился?
Ощупав одежду руками, а землю, на которой сидел – глазами, помещик увидал мирно лежащий пистолет совсем рядом с собой, всего лишь в одной сажени слева. Упав на бок, и дотянувшись до оружия, Кирилла Антонович начисто позабыл, как им надлежит пользоваться в момент, предшествующий стрельбе.
--Да, стреляй же, чёртова кукла, стреляй!
Настолько близко подошедший к помещику мальчишка, ударил его отсечённой рукой по лицу. Затем, отшвырнув её, собрался навалиться на помещика.
--Во имя Господа нашего! – Громко проговорил Кирилла Антонович, и нажал на курок. Над площадкой прокатилось это выстрела. Затем – второго.
--Ну, наконец-то, - с трудом переводя дух, прохрипел Модест Павлович.
Первый выстрел пробил нос, и вынес из затылка розовато-серую струю. Мальца сильно шатнуло назад, однако второй выстрел, попавший немого ниже шеи, отбросил его на землю.
--Нца-н-н-ца, - басом, переходящим в хрип, что-то сказал малец, прикрывая один кукольный глаз. Несколько секунд, в течение которых Кирилла Антонович неотрывно глядел на, теперь, уж, жертву, малец двигал ножками, и сжимал сильные пальцы ладони. Потом затих.
Чтобы избавиться от запоминания этого зрелища и, по возможности, скорее выйти из прострации, Кирилла Антонович зло сказал, глядя на тело ребёнка.
--Твоё место там, злобное существо, откуда ты родом – в преисподней! - И, поднявшись на ноги, скорым шагом, почти бегом, направился к штаб-ротмистру.
Картина, которую увидел помещик, была не намного приятнее, нежели предыдущая.
Странное сочетание человеческого тела и плотного дыма, имевшего людскую форму, двигалось от домика, к вершине холма, на котором, кроме офицера, теперь находился и помещик. Некоторые, имевшие ноги и тело, не ровной линией проходящее от правого бедра к левому уху, недостающие члены имели из плотного тумана, сквозь который, со свистом, пролетала сабля, не нанося никакого урона бессарабцам, однако, невообразимо как, помогавшая этим исчадиям отталкиваться от земли, и подтягиваться за стволы и ветки. Глаза, по крайней мере, у тех, которые были ближе остальных, были недоразвиты, и более походили на вмятины в облаке, и лишь у одного из поднимавшихся был глаз, правда, наполовину прикрытый.
Тела их были местами покрыты шрамами, и не ровными рубцами, которые разделяли участки кожи с волосяным покровом и без оного, с остатками татуированных рисунков. Также, кожа их сильно разнилась по загорелости.
Передвигавшиеся, подобно походке мальца, бессарабцы поднимались, переваливаясь из стороны в сторону, словно тело их плохо слушалось, поскольку… это были не их тела! Вот и сошлись Альфа и Омега рассуждений, со Сциллой и Харибдой увиденного – примерно так, изрядно высокопарно, и совершенно не к месту, подумал Кирилла Антонович. Но на раздумья уже не было ни досуга, ни времени. Совсем рядом с ним, почти в полный рост, выбрался на площадку один из бессарабцев, тут же отвлекая внимание Кириллы Антоновича тем, что тело, поднявшегося ровным и спокойным в то самое время, когда туманная рука и левый бок вздымались, словно тяжело дышали от натуги. И той же туманной рукой, прошедшей сквозь дерево и ветви, даже не шелохнувшиеся при этом, бессарабец схватил помещика за горло, а другой, состоящей из человеческой плоти, принялся разрывать одежду на груди Кириллы Антоновича.
Ощущения сдавливания горла не было, боли также не было, однако стало нечем дышать, обычный воздух, словно превратился в густую и зловонную жидкость, заполнившую горло, и подбиравшуюся к лёгким.
Та часть лица, никогда ранее не принадлежавшая только одному человеку, была неподвижна, как и неподвижен был полу прикрытый глаз, мутный и с закисшими уголками.
Снова оцепенение от страха прошло мгновенно, лишь только раздался крик штаб-ротмистра.
--Да, не стойте, вы, как барышня! Вас убивают, Кирилла Антонович, так убейте в ответ их! Только, Христа ради, не стойте истуканом! За царя, за Родину – Ура-а-а!
Но не мог ничего ответить помещик, он только и смог, что поднять пистолет, и выпустить пулю, прижав ствол к полу прикрытому глазу. Качнувшийся назад бессарабец ослабил хватку, тогда вторую пулю Кирилла Антонович пустил в туманную руку, державшую его горло.
Нелепо складываясь, словно из него по очереди вынимали скелетные кости, бессарабец упал, продолжая скользить вниз по склону. А вот туман, из которого состояли остатки тел, начал плавиться как воск, стекая каплями на землю и листву. Продолжая колебаться, словно дыша, каждая капля теряла цвет белёсой голубизны, превращаясь в серо-голубое пятно, замиравшее перед тем, как почернеть.
Получив снова долгожданный воздух, лёгкие помещика обрадовано заходили, наполняя сознание светом, а тело кислородом.
--Вот так! Вам, меня, не одолеть! – Закричал помещик, находясь в кураже боя.- Я – русский помещик!
Последние два слова были произнесены с такой гордостью в голосе, словно они приравнивались к словам «Я русский офицер!»
--Модест Павлович, я всё понял! – Радостно крикнул Кирилла Антонович, и выстрелил в очередного бессарабца последней пулей. После следующего нажатия на курок, раздался сухой щелчок. Как же некстати закончились патроны!
Недолго думая, помещик швырнул оружие в подстреленного бессарабца, попав ему в туманный бок, сквозь который, пистолет, благополучно пролетел.
--Что вы поняли, и зачем выбросили оружие? В вашем - заклинило патрон.
--Выбросил… да, Бог с ним! Послушайте, я всё понял! – Говорил скороговоркой Кирилла Антонович, хватая за рукав штаб-ротмистра, мешая, тем самым, ему обороняться. – Майор был прав – огонь и свет их погубят. Я, только что, одного – бац!
--Видел. Слушайте меня и не перебивайте! Берите моего коня и мчитесь в имение майора. Найдёте? Очень на это надеюсь. В деннике конюшни будет стоять то, что вы видели на чертежах. Конюшня открыта, её стережёт дворовый человек. Запрягайте побольше коней и мчитесь с той двуколкой сюда! Только, ради всего святого, не перевернитесь по дороге! Как только вы приедете, мы с ними разом и покончим. Ежели всё поняли – ступайте не медля!
--А вы?
--Я тут фехтую с ними для того, чтобы не допустить их до вас. А в одиночку мы поиграем с ними в салочки. Ехайте не медля, и возвращайтесь скорей. И не заблудитесь!
--По коням! Приказ выполнять! Кру-гом! Одна нога здесь, другая – там! Отправляйтесь спасать друга!
--Тогда – слушаюсь! По коням! – Сам себе приказал помещик и, взгромоздясь на Злойку, повернул коня в сторону имения.
Страха не было. Даже после увиденного и прочувствованного – не было. И после того, как едва не лишило его жизни совершенно необъяснимое, не понятное и никем не описанное, ни в одном естествоиспытательском альманахе, существо – страха не было.
Страх появился тогда, когда он подъехал к конюшне погибшего майора, и увидел на воротах замок. Оказывается, намного страшнее туманных чудовищ - человеческое равнодушие.
Кириллу Антоновичу впору было завыть в голос. Но чем бы это помогло? От крика замок не спадёт, и ворота не отворяться.
Поворотив коня, он поскакал к дому майора, опустевшему без хозяина, и одноглазо глядевшему одним окошком без ставень. На остальных окнах ставни были закрыты. Помещик спешился, и быстро взошёл по ступенькам на террасу.
--Кого там носит? – Раздался недовольный голос, в ответ на стук в дверь. Голос был, скорее всего, женский.
--Дверь отворить немедля! Дважды повторять не стану!
--Да, кто вы такой? – Отворившая дверь женщина казалась старухой, однако попавший на неё свет от свечки, показал обратное. Она, была, не намного старше Кириллы Антоновича.
--У кого ключи от конюшни?
--Вы кто?
--Задашь ещё один вопрос – удавлю! У кого ключи?
--У… управляющего.
--Где он? Отвечать быстро!
--Да, кто его… должён быть тама…
--Где, чёрт побери твою дурную башку, «тама»? Ещё раз так ответишь – пожалеешь!
--Барин, я знаю, Я покажу.
--Нет, девка, сиди дома! Я тебя не пушшаю!
--Тебя позабыли спросить, Яга треклятая! Ты – Глаша?
--Она самая. А вам, она, для какой нужды?
--Ещё, хоть, слово – прибью тут же! Глаша, показывай дорогу.
--Иду, барин! Нам сюда, за деревьями флигель. Он там спит, наверное….
--Пусть, хоть и умер, мне надобны ключи от конюшни, поможешь найти?
--Барин, вы за двуколкой?
--Именно! -- Я с вами! Я и коней приведу, я и запрягу, я с вами!
--Ты говори, да не останавливайся, каждая секунда смертью моего друга дышит.
--Это… того офицера, что перед вами был?
--Да. Этот флигель?
--Этот. Вон, и дверь открыта. Снова дрыхнет… пьяный.
--Всё равно, какой он. Найди ключи!
Ключи нашлись скоро, для этого не пришлось, даже, будить мерзавца.
Злойка, а без сокращения Злой Конь, прозванный так за манеру больно кусать всех кто ему не по нраву, не стал разбираться в собственных ощущениях относительно того, кто эта девица, и почему на него взобрались двое, а тяжело поднимая бока от усталости, домчал до конюшни своих седоков. С этими двумя он после разберётся, пусть будут в этом уверены, а прямо сейчас надо спасать хозяина, этого человека, к которому Злойка привязался, как к своему сыну.
Отворив дверь, Кирилла Антонович ахнул! Это детище инженерной новации, поразило бы, наверное, архитектором Исаакиевского собора, который один раз посетил помещик.
Двуколка, и вправду оказалась легче, чем можно было подумать, глядя на неё. Вытолкав её на двор, они с Глашей наскоро пристегнули двух жеребцов, которых привела девушка, и тронулись в обратную дорогу.
Не всегда ровная дорога и, временами рвущиеся в разные стороны жеребцы, которые оказались послушны только фырканью и ржанию Злойки, всё это не позволило Кирилле Антоновичу и Глафире примчаться так скоро, как бы им хотелось. А жаль….
Сообщение отредактировал yarkoffoleg - Среда, 06.11.2013, 21:02
yarkoffoleg, соединила все темы в одну. В дальнейшем, чтобы добавить части просто пишите в ответе на тему. Таким образом все будет в одной теме. Чтобы сделать шрифт больше надо сначала выделить весь текст в сообщении (пока еще редактируете, можно нажать одновременно Ctrl и Ф(А)) и нажать нужный размер (в предыдущем сообщении size 14) Моя страница, велкам! Мой дневник
С большим трудом, и с огромным количеством призванных чертей, «катаклизма» доехала до площадки.
Больших изменений Кирилла Антонович не наблюдал, деловито и по-хозяйски оглядывая недавнее место битвы. Вот только штаб-ротмистра нигде не было видно, как не было видно останков, недавно уничтоженной нечисти. Да, и леший с ними, Модест Павлович где? Неужто он пал от их туманной и слепой злобы? И они его…. Нет, пока дело не завершено, не годиться раскисать. А ежели выпадет необходимость горевать, то и погорюем, но после. Сейчас настало время действий! Надо вести себя так, как вёл себя штаб-ротмистр. Ах, Боже мой, дорогой мой друг, где же вы?
--А где офицер? – Дрожащим голосом спросила Глаша. – Что с ним?
--Не время поисками заниматься! Всё узнаем, когда наше дело завершится Викторией! Ну-ка, лошадки, поворотите-ка двуколку! – Зычным голосом сказал Кирилла Антонович, с тревогой наблюдая, что жеребцы его игнорируют.
Злойка тоже стоял какой-то растерянный. Он глядел по сторонам своими большими глазами и бил копытом оземь, словно говоря: «Как же так? Ведь тут, на этом самом месте я оставил хозяина и друга, а где он сейчас? Где?» Насколько трогательно было поведение коня, настолько же горестно становилось на сердце Кириллы Антоновича. По его щекам полились слёзы, кои он не считал неприемлемыми для мужеского пола. Однако вместе со слезьми, из помещика вытекала нерешительность и растерянность, кои он ранее старался изгнать из себя строгими приказными словами. В эту самую секунду, изнежено-барское нутро, дало трещину, позволив прорасти новому паростку мужеской ответственности за начатое дело, и той умеренной храбрости, которая позволяет без отступлений с поля боя нанести большой урон врагу, оставаясь при этом живым, вместо того, чтобы красиво умереть в первую секунду сражения, и стать главным героем легенд и песен. Кирилла Антонович становился воином в штатском платье.
--Ну-ка, чёртовы куклы, мать вашу за ногу, пошли! Ходчее! Но-о! Пошли-пошли! Не зыркай на меня, не страшно! – Прикрикнул он на жеребца, который заупрямившись, решил припугнуть этого человека грозным взглядом. – Сейчас огрею батогом по твоему ленивому заду – в раз шёлковым станешь! Пошёл-пошёл!
Жеребцы, немного суетливо, но начали поворачиваться, однако имитировать непонимание не перестали.
Что-то в интонации человека, пытавшегося управлять жеребцами, Злойке напомнило его хозяина. Что-то было, в них двоих, общее, не совсем доступное конскому пониманию, но, по ощущениям, честное и правильное. И Злойка решил помочь в память о своём хозяине, на время, перестав горевать от разлуки.
Встав на дыбы, он громко заржал. Его белки налились кровью, грива заходила нервными волнами, а хвост метался из стороны в сторону. Сильно топнув копытом, он так фыркнул, что слюна полетела из его рта. Вот как он осерчал на глупых жеребцов!
Разительное изменение произошло и с впряжёнными в двуколку малолетками. Они резво, и без команды развернули в неудобном месте «катаклизму», поставив её именно так, как и хотел Кирилла Антонович. Он сделал несколько быстрых шагов к Злойке и, прижавшись лбом к его могучей шее, сказал.
--Спасибо, друг!
В ответ конь мотнул головой, словно подталкивая помещика продолжить начатое дело. Эти два существа – конь и человек, научились понимать друг друга.
--Так, зеркала закреп….
--Барин! Барин! Глядите, что это?
В низине, где находилась окутанная туманом сторожка, началось движение. Привлечённые производимым шумом, и конским ржанием, бессарабцы начали выходить из своего укрытия. Они крутили своими уродливыми головами с половиной людского лица, а иные и вовсе без ничего, словно прислушиваясь и принюхиваясь к природе, которая припасла для них новую порцию человеческих тел и, наконец-то, конских.
Так же медленно, как в первый раз, они стали подниматься на холм, проходя частями своего тела сквозь преграды, которые они, скорее всего, не видели. Да, двигались они так же, как двигается туман – тихо и неотвратимо. Было, конечно же, было желание у Кириллы Антоновича разглядеть, пусть даже в опускающихся сумерках, хоть на ком ни будь часть тела Модеста Павловича, и первым его уничтожить! Ах, как широк полёт мыслей философских, и как не вовремя он отвлекает на себя внимание.
--Глаша… Глафира! – Грозно крикнул Кирилла Антонович, пытаясь, заставить девушку прекратить глазеть на ползущих бессарабцев. – Гляди на меня, и делай, что велю!
--Да.
--Открой пристяжную сумку!
Пока Глаша возилась с замочком на сумке, помещик испробовал на подвижность сию конструкцию и, полностью положившись на инженерные способности майора, решил строго следовать его же инструкциям, пропустив испытательный фрагмент, как не существенный.
Забрав из сумки тротиловые пирамидки, Кирилла Антонович обнаружил там же, в сумке, три фитильные бомбарды, годные для метания во врага с близкой дистанции.
--Какая же умница этот майор! Дай, ему, Боже, Царствие небесное! – Подумал помещик, прилаживая шнур Бикфорда к пирамидкам.
--Достань из сумки шведские спички, и подай их мне! – Снова скомандовал помещик, полностью поглощённый обдумыванием тактики предстоящего боя.
--Теперь, поступай только так, как будет сказано, и не иначе! Бери спички… взяла? Запали одну. Поджигай!
Славно вспыхнул коротенький шнур на метательной бомбарде! Примерно рассчитав скорость горения фитиля и время, необходимое на бросок и полёт (совершенно не зря было потрачено время на чтение естествоиспытательских ал ьманахов, совершенно не зря!), Кирилла Антонович совершил первое в своей жизни бомбометание, сопроводив его восклицанием.
--Ну-ка, все, обратно в пекло, чёртовы создания! Все обратно!
В первый раз многим везёт, и во многих областях жизни – и в любви, и на ломберном столе. Повезло и Кирилле Антоновичу. Едва, брошенная им бомбарда коснулась земли, раздался громкий взрыв. Не догадавшегося пригнуться помещика, окатило горячим воздухом, опаленной листвой и ветками, и слегка толкнула в грудь упругой волной. Через несколько мгновений потянуло запахом горелого мяса.
--Вот и славно! Вот и славно! – То ли приговаривал, то ли напевал себе под нос Кирилла Антонович, возвращаясь к двуколке. Дожидаться, покудова не рассеется дым и копоть от первого взрыва, он не стал. Он чувствовал, что брошенная им бомбарда своё дело сделала на «успешно».
--Теперь, Глафира, дщерь человеческая, - пребывая в азарте проводимого им сражения, помещик стал игриво-многословным на язык, но собранным и точным на деле, - надобно поджечь этот шнур вот тут. Поджигай!
Эх, кабы б девице передалась бы та уверенность и собранность, бурлившие в Кирилле Антоновиче, эх, если бы….
Подожжённый, ею, шнур, игриво разбрасывая искры, скоренько побёг к расставленным пирамидкам. Однако не потушенная шведская спичка, отброшенная девушкой в сторону, отрикошетила от зеркала, и упала на серединную пирамидку, подпалив её коротенький фитилёк. Ах, поди, ж ты, ну, что за напасть, иметь девицу за помощника в военном деле?!
Сторонним зрением, даже в сгущающихся сумерках, кои сильнее в лесу, нежели в открытом поле, Кирилла Антонович определил, что бессарабцев, хоть и стало меньше числом, но они, вестимо, в пяти, а то и в четырёх саженях от вершины холма, с которого начинается площадка (это пользование сторонним зрением никак не соотносится с увлечением альманахами. А проявилось оно, сугубо из-за критического положения на площадке боя).
Кинувшийся было выдернуть пирамидку с занявшимся фитильком, и отбросить её, дабы она не повредила процесс возгорания, Кирилла Антонович понял, что для этого поступка он опоздал, и поспешно убрал протянутую руку. И тут – началось! Вспыхнула первая пирамидка, осветившая и двуколку, и природу вокруг на достаточное расстояние. Свет, попавший на зеркала, отразился от всех сразу и, попав в подзорную трубку, вышел из неё тонким, как соломинка, и острым, как сабля Модеста Павловича.
Последнее сравнение пришло тогда, когда острый луч прошёлся по поднимающимся бессарабцам, сразу же развеяв туман, из которого состояли недостающие члены тела.
Потеряв, то ли основу свою, то ли ту силу, которая заставляла это, собранное из кусочков тело двигаться, бессарабец замер, согнулся в коленях и уткнулся обрубком головы в землю. Простояв так некоторое время, он завалился в сторону недостающих частей тела и начал сползать по откосу вниз. Детище майора работало! И побеждало!
--Глаша! – Позабыв про очень многое и, поэтому, не глядя на стоящую по правую руку двуколку, и на то, что творилось в ней, Кирилла Антонович скомандовал.
--Поджиг… ай!
Оказавшись не самой послушной ассистенткой, Глаша, решила самовольно подпалить следующий кусок шнура, не дожидаясь команды. Какая же неприятная оказия ожидала обоих!
Догоревший фитиль средней пирамидки, занявшийся от обронённой спички, вспыхнул в тот самый момент, когда и подожжённая Глафирой без приказа помещика. Вспыхнувший одноразово тротил наделал столько шума, и дал столько света, что ослеплённая и оглушённая Глаша поспешно соскочила с подножки, на которой, для удобства, она и стояла. Двуколка покачнулась, и зеркала, изменили направление отражения, отчего образовавшийся из подзорной трубы луч лишь рассёк вечерний сумрак, не принеся вреда бессарабцам.
Только и это было не всё. Одно из зеркал, наклонившееся слишком низко над пирамидками, попало под вспышку третьей пирамидки, занявшейся от предыдущих. Жар от взрыва был таким, что его хватило на столько, чтобы зеркало тонкого венецианского стекла сначала волной исказило свою поверхность, а после и само лопнуло, разбрасывая осколки во все стороны.
Один из них, отлетевший в сторону Кириллы Антоновича, рассёк ему правую щёку, и вызвал повторное восклицание «Ай». Вот как молниеносно развивались события в этой баталии!
Ощутив сперва удар по щеке, а затем боль, Кирилла Антонович, как и подобает солдату на войне, не стал придавать значения таким пустякам, как ранение, оставившее его в строю. Он только решил попробовать языком место ранения, благо оно находилось в пределах досягаемости. Язык же, не встретив совершенно никакой преграды, лишь окунулся в вечернюю прохладу, после чего послушно вернулся на положенное ему место.
И эта секунда, потраченная Кириллой Антоновичем на изучение своего ранения, была до краёв наполнена иными событиями, развивающимися в непосредственной близости от раненого помещика.
Не своевременно вспыхнувшие от неосторожности пирамидки, воспламенили фитили у соседних, занявшихся так же скоро и весело. Это грозило самовольным взрывом остающегося припаса, и выводу из строя сей инженерной конструкции, массового уничтожения туманной нечисти. А покачивание двуколки на рессорах, из-за спрыгнувшей Глафиры, привело к переносу огня на пристяжную сумку, в которой, как на грех, хранились не использованные бомбарды, и два запасных коробка шведских спичек, не могущих тухнуть ни на ветру, ни под моросящим дождём.
И самое досадное, что произошло, так это искривление расположения зеркал, не дающих результата по переотражению света, ежели учесть, что одно было уже повреждено. Ежели у кого и было время на обдумывание стратегического положения, так только не у Кириллы Антоновича, чьё мышление, отточенное философской гимнастикой, принимало решения быстрее пресловутой молнии.
Оттолкнув от двуколки растерянную Глашу, помещик упёрся плечом в неё, предпринимая попытку столкнуть «катаклизму» вниз, на встречу уже поднявшимся, едва ли не до вершины, бессарабцам.
Однако же оглобли, на которых крепилось колесо и подзорная труба, от не испытанных ранее нагрузок, повернулось таким образом, что встало поперёк двуколки. Его бы повернуть руками, да времени оставалось настолько мало, что в человеческом мозгу такой короткий отрезок не определялся, и не носил соответствующего наименования.
--Злойка, на помощь! – Хоть и не такой твёрдый, но всё же уверенный голос раздался позади помещика.
--Померещилось, - быстро подумал Кирилла Антонович, не оставляя попыток столкнуть эту «чертопхайку», так он неожиданно для себя самого окрестил двуколку.
Заржав, и в два прыжка преодолев расстояние, отделявшее коня от дерева, за которым он спасался от вспышек и взрывов, до самой повозки, Злойка поднялся на задние ноги и всем, что было у него – сила, красота, ум, да ещё во сто крат увеличенные от того, что он услыхал голос своего хозяина, зафыркал с такой силой, и толкнул так яростно, что деревянный шкворень, державший колесо лопнул, выровнялся в положение «прямо». Двуколка, словно на прощание, хлопнула ещё одной пирамидкой, покатилась вниз, продолжая взрывать термит, и разливать вокруг себя ярчайший свет, отражаемый шатающимися зеркалами.
Глядеть на спускающуюся двуколку просто не было сил, настолько ярким был свет, настолько же опасен был каждый взрыв, этот свет производящий.
Набравшая скорости «катаклизма» пронзила оглоблями стоящий внизу домик. Пристяжная сумка от этого удара сорвалась, и переместилась прямо к оглоблям. Раздался новый взрыв, громче и мощнее предыдущих. Вспышки света поглотила вечерняя мгла. Она же поглотила и звук.
Где-то внизу еле слышно шелестели листья, снова возвращающиеся на землю после взрыва. Где-то недовольно ухнул филин.
--Кирилла Антонович, вы целы? – Уже не померещившийся, а действительный голос Модеста Павловича прозвучал в притихшем лесу.
--А вы? – Испытывая неудобство из-за ранения, проговорил Кирилла Антонович. – Где вас черти носили, пока я тут фейерверками баловался? Вы, хоть, видели? А Злойка-то, Злойка! Нет, вы видели, как он копытами? А я тоже не сплоховал – и бомбардой, и светом! Вот это было сраженьице, доложу я вам! А последний взрыв?! Это же… это же сущая «катаклизма» была! А где вы были? Вы… ранены?
--Так… немного. Не поможете ли мне встать?
Если бы у Злойки были руки, он бы сам поднял, и посадил на себя своего друга. А так – он только опустился на передние колени и, не отрывая взгляда от штаб-ротмистра, пофыркивал и покачивал своей умной головой. В его больших и красивых глазах блестели слёзы. Или это привиделось? Разве кони могут плакать? Хм, а кто сказал, что нет? Уж если и есть душа, то найдётся место и для слёз радости. Можете в этом не сомневаться!
Прошла неделя. Внешних изменений мир не претерпел, однако же, кое-где, что-то да изменилось.
Кирилла Антонович самолично начал снимать повязку, так неуютно сжимавшую его голову. «Словно при зубной боли» - ворчал он каждый раз, когда приезжающий лекарь накладывал новую.
Заимев новое обыкновение разглядывать в зеркало шрам, начинавшийся на щеке от середины уха, и опускавший свои «рукава» до самой скулы, Кирилла Антонович размышлял о том, что походивший по форме на заглавную литеру «Л», эта отметина походила и на перевёрнутую литеру «V», с которой начиналось, много теперь означающее слово «ВИКТОРИЯ». То бишь – «ПОБЕДА»
Сидения под грушей продолжились, однако философские мысли приобрели иную направленность, более приземлённую.
А пока щека не зажила, самовольно снявши бинты, Кирилла Антонович пугал Циклиду тем, что раскуривая свою любимую трубку, пускал дым сквозь щёку. А сына её, громогласного Прошку, веселил, тем самым, до икоты.
Модест Павлович выздоравливал тяжелее. И, хотя его сломанная нога заживала в согласии с врачебными прогнозами, рана, оставленная рукой бессарабца, вырвавшая кусок живой плоти с левой стороны, пониже лопатки, заживала куда хуже, постоянно сочась и вызывая жжение во время ночного отдохновения. Но у лекаря, пользовавшего обоих соседей, сия травматическая рана вызывала неудовольство лишь в отношении сроков выздоровления, и никак не волновала его в степени восстановительных процессов. «Сейчас нашей медицине всё по плечу», - говаривал лекарь, смазывая противно пахнущей мазью рану. «Да, уж», - ответствовал штаб-ротмистр, - «сейчас ваша медицина мне по боку!» Так они шутили.
Глафиру объявили погибшей при стечении необъяснимых событий, как записал губернский чиновник, производивший дознание по факту смерти, и не обнаружению тела майора, а такоже ещё девятерых душ (после слово «девятерых» было зачёркнуто, и записано «десятерых»).
--А мне сказывали, - не унимался чиновник, - что она уехала с вашим соседом в вечер того дня, когда случилось всё, описанное вами, когда ваш сосед самочинно проник на конюшню в имении помещика Солоницына.
--Позвольте полюбопытствовать, а кто именно вам сказывал?
--Сие, до определённого срока, не подлежит огласке!
--Тогда я, как боевой офицер, не стану отвечать на кляузы неизвестных людей, коих, может так статься, нет и в помине.
--Я понимаю вашу щепетильность и, в качестве приватной услуги, вам отвечу – сие со слов управляющего имением, и домашней прислуги, она же – кухарка.
--Ваш управляющий – плут и мошенник, каких мало! Едва я излечусь от своего недуга, я проучу этого пьяницу и лгуна! А вот супротив слов прислуги я, дворянин, не стану оправдываться. Не пристало мне….
--Так-то, оно, так, однако следствие располагает их словами….
--Их слова лишь навредят вашему следствию, которое затянется на долгие месяцы. Зачем вам это надо? А что скажет губернское начальство, когда узнает, что важным свидетелем есть пропойца-управляющий, которого взашей вгонит новый хозяин? И полуслепая баба, днём ходящая при свечах?
--Возможно, вы и правы, возможно… о! Уж третий час! Однако….
--…время для скромного обеда. Не откажите в любезности….
И всё сказанное в таком духе, сначала усадило чиновника за стол, а потом уложило в кровать.
Составленная утром протокольная запись, написанная на имя самого-самого губернского начальника, поясняла, что управляющий, как человек, имеющий не преходящее пристрастие к выпиванию вин, доверия не внушает, отчего свидетельствовать в отношении кого-либо не допускается. Кухарка, в той же записи, упомянута не была.
На том обеде прислуживала и Глафира, переименованная в Зойку в тот день, когда резвящийся Злой Конь, улучшив момент, чувствительно укусил её за мягкое место. Почему? Да, кто знает? Может из-за того, что она так неосторожно обращалась со шведскими спичками? Или из-за того, что хозяин подозрительно долго, правда, иногда, не сводил с неё, Глафиры, глаз? Кто знает наверняка, что на уме у этого благороднейшего животного? Ну, кроме любви и преданности, конечно.
Всё закончилось хорошо. Или не так – всё закончилось БЫ хорошо, если бы не добрые и длинные людские языки донесли эту историю до стен столицы. И ведь донесли в настолько перевранном виде, что на производство отдельного дознания по высочайшему указу прибыл высочайший чиновник, имевший ранг статского советника по чрезвычайным вопросам, при департаменте внутренних дел. И звали чиновника – Толмачёв Александр Игнатьевич. Был он человеком умным, а чиновником – хитрым. Было у него ещё несколько определяющих эпитетов, но про то – со временем. Посетив в первую голову Модеста Павловича, и имевший с ним двухдневную (!) беседу, прерываемую не совместными обедами и ужинами по причинам, не указанным гостеприимному хозяину, чиновник отбыл к Кирилле Антоновичу. Хотя, справедливости ради, надобно заметить, что чай у Модеста Павловича, господин Толмачёв пил, и с удовольствием. И снова, словно дёргая Бога за бороду, им прислуживала Глафира, привыкающая к своему новому имени. Но статский советник не имел бы перед своим титулом эпитета «хитрый», ежели бы не пользовался некими хитрыми приёмчиками, нередко помогающими ему в расследованиях.
Вот и в свой приезд к Модесту Павловичу, он применил один из своего огромного арсенала. Когда Глафира, то бишь Зойка, унесла чайный прибор, Александр Игнатьевич громко сказал.
--Глафира, голубушка, верни-ка мне чашку. Я, пожалуй, ещё выпью чайку.
Модест Павлович сжался до такой силы внутренней, что у него нестерпимо заболел уже заживающий бок. Но вида – не подал, офицер, всё-таки. Да, не ожидал он такого хитрого подвоха, и не был к нему никак готов.
Однако каково же было его изумление, когда в комнату вбежала средняя дочь его горничной, Анька, и звонко заявила.
--Звали?
--А где Глафира? – Поинтересовался Александр Игнатьевич. – Ну, та, что мне подавала чай?
--Ох, барин, не обедали вы, вот и подустали, - заговорила маленькая бестия. – Глафира – это я, а чай подавала Зойка. Хотите, покличу её?
--Нет, пожалуй, мне не надо ни Зойки, ни чаю. Поеду я.
И, уже садясь в пролётку, многозначительно сказал Модесту Павловичу.
--Любят они вас, любят. Видать, есть за что. Я это запомню. Трогай!
У Кириллы Антоновича, проведя целых три дня, господин статский советник и обедал, и отдыхал, непременно настаивая на том, что, если, хозяин не устал, пусть продолжает рассказывать.
Из постоянных привычек у Александра Игнатьевича было две – поглаживание правого виска, вернее шрама от бандитского ножа, и полное безразличие в тот момент, когда он предельно внимателен.
Именно с полным безразличием господин Толмачёв прерывал рассказ Кириллы Антоновича и, наскоро, или долго, делал какие-то записи чернильным пером, которое всегда имел при себе. Когда всё, что интересовало статского советника, было услышано, он, попрощавшись, отбыл, не сказав ничего многозначительного на прощание.
Оставшись без присмотра чиновников, и господ из столицы, Кирилла Антонович и Модест Павлович зажили спокойно. Дружба их не пошатнулась и, если сие выражение применимо к понятию дружба, то она стала более насыщенной и полнокровной. Виделись они каждый день, и с радостью. Правда, Модест Павлович, пока ещё болела нога, и ныл бок, верхом на Злойке не ездил, а запрягать его в пролётку не мог. Считал это унизительным для коня. Теперь унизительным.
Штаб-ротмистр говаривал, что, когда сможет снова ездить верхом, не станет более мучить Злойку мундштуком, уздою и седлом, а будет подстилать ему на спину мягкое одеяло, и так ездить. И поэтому теперь к Модесту Павловичу постоянно приезжал Кирилла Антонович, ходивший совсем без повязки, однако приобретший себе новую привычку – поглаживать шрам. Кого, интересно, напоминает сия привычка? Совсем запамятовал. Да, если позволите, ещё пару слов о Злойке. По особому распоряжению штаб-ротмистра, коня ежедневно выпускали из конюшни без присмотра. Злойка носился, где хотел, но чаще там, где, уже под его присмотром, оказывался Модест Павлович.
Иногда, по недосмотру конюха, сбегали два жеребца, участвовавшие в той истории. Они бежали за Злойкой и бесились около него, однако слушались и быстрёхонько смирели, когда их кумир на них фыркал. Одним словом, всем было хорошо.
Жизнь, как нам всем ведомо, изобилует своей многогранностью бытия и, одна из таких граней, блеснула совершенно без ведома друзей-помещиков - Кириллы Антоновича, и Модеста Павловича.
Покинув имение Кириллы Антоновича, Александр Игнатьевич Толмачёв направился совсем не в столицу на высочайший доклад, как можно было бы подумать, а в Тамбов, к самому губернатору Николаю Мартыновичу Гартингу, у которого советника приняли безо всяких церемоний, и протокольных записей.
--Рад приветствовать в нашей провинции столичного гостя! – Расплылся в улыбке стареющий губернатор и, поднявшись с кресла, вышел из-за стола. При этом он попробовал принять подобающую его должности и положению позу. – Слава о вас, таком молодом человеке, и с такими большими полномочиями, с коими вы отменно справляетесь, долетела и до нашей, Богом забытой, глуши. Скажу вам без лести, что лично для меня огромная честь принять ваше высокоблагородие в своём доме. А что, осмелюсь спросить, заставило вас покинуть столичную суету, и посетить наши края?
--Всё, как всегда, - подумал Александр Игнатьевич, - та же лесть, и те же вызубренные фразы. Не можешь ты, господин генерал-губернатор, не знать причины моего прибытия, просто не можешь, иначе – ты не губернатор, а… прости, Господи, едва не сказал. Значит, хочешь поиграть в игру «Кто первый проговориться?» Изволь, играем! Теперь мой ход!
А вслух советник сказал иное.
--Рад услышать такие слова о моей скромной персоне. Да ещё от кого? От самого губернатора! Не жалеете вы меня, осыпая лестью. А вдруг я загоржусь и, встретив вас в столице, не признаю? А без шуток – я премного благодарен вам за такую встречу, и такой приём, оказанный мне. По каким я делам? Да, что же мы с вами стоим-то? Позволите присесть?
--Простите, старика, за подобную оплошность, располагайтесь со всеми удобствами!
--А что, мы не приватно беседовать станем?
--Простите, не понял?
--Вы упомянули какого-то старика. Предлагаю нам остаться вдвоём, а остальные путь покинут ваш кабинет.
--А-а-а, понял-понял, - протянул, мало что понявший губернатор и, на всякий случай добавил. – Благодарю вас.
--А скажите, что у вас за история приключилась с двумя помещиками? Сдаётся, с Ляцких и Краузе?
--О, это интересный, и запутанный случай. Ежели желаете, могу рассказать.
--Извольте, только вкратце.
--Появилась, в наших краях, нечисть, пожирающая люд и скотину. И косит она без разбору деревню за деревней. Вот и отправились бороться с ней эти два помещика, да только, едва лес не сожгли дотла. Я намереваюсь собрать лучших наших людей, числом до пяти десятков, и направить в ту часть губернии, дабы они скрупулёзнейшим образом провели дознание, с применением всех способов опрашивания.
--Хорошо. Но – плохо.
--Что, простите, плохо?
--Вы же сами упомянули нечисть. Как пять десятков ваших башибузуков её отыщут? Силки с приманками расставят?
--Я не понимаю, куда вы клоните?
--Я клоню в правильную сторону. Вы, сами-то, верите, что поймаете нечисть, которая где-то живёт, и кого-то изводит? Лично я – не верю. Однако действия ваших жандармов породят новые слухи, мол, губернатор настолько напуган, что за каждым деревом в лесу полицейского чина припрятал. И это притом, что любая старуха вам скажет, что нечисть, ежели она есть, появится лишь там, где захочет, а не там, где её ждут, Да, вас на смех поднимут! А, вдруг, об этом станет известно там? – Александр Игнатьевич воздел перст к потолку. – Каким станет ваше реноме?
--Я, право, об этом и не подумал.
--А ты, милейший, ни о чём и не думаешь, - проговорил про себя советник, а в голос добавил, - тогда позволю себе дать вам совет. Хотя, - вставая с кресла, и подходя к высокому окну, с мнимой задумчивостью в голосе сказал Александр Игнатьевич, - есть надобность отвлечься на одно сообщение, которое не должно выйти из стен вашего кабинета.
--Я вас слушаю.
--При министерстве внутренних дел образовывается новый департамент, по указанию Великого князя Константина. И силы для него подбираются наилучшие – сами понимаете, столица! Я неким образом имею отношение к новому детищу князя, поэтому и разыскиваю достойных людей, для перевода в столицу. Однако же, люди сии, обязаны иметь не только прекрасный послужной список, как, к примеру, у вас, и не только быть всецело преданы государю императору, но и иметь обострённых нюх, отличное зрение и прекрасный слух. Именно эти качества позволят своевременно подавлять в зародыше смуты, и различные брожения среди недовольных масс.
--Я вас прекрасно понимаю.
--А вот случись такая оказия, что я, составив для вас рекомендацию самому Великому князю, оплошаю из-за того, что у вас скверный слух? И мне доверия станет меньше, и вас в отставку отрядят без почёта и выплаты всех заслуг. Зачем нам обоим такая метаморфоза в жизни?
--И… что делать?
--Давайте, проверим ваш слух, дабы я смог пребывать в полной уверенности в чиновнике, из-за которого я приношу ходатайство. Вы готовы?
--Разумеется! Я на слух никогда….
--Тогда – слушайте! Всё, что произошло с помещиком Ляцких, и штаб-ротмистром Краузе – недоразумение. Одно большое недоразумение. Те травмы, кои они успешно залечивают, получены в результате неосторожного падения с высоты во время охоты. Склонные к досужим измышлениям людишки, на ходу придумали мракобесное объяснение их ранам. А посему – слухи о нечистой силе не должны быть подкреплены вашими действиями. Это первое. Помещика Ляцких, и штаб-ротмистра Краузе оградить от посещения дознавателей любого ранга, игнорируя указания из любых ведомств. Что вы услыхали из сказанного? – Спросил Александр Игнатьевич, пытаясь ногтем содрать со стекла тёмную точку, оставленную, судя по всему, мухой. Но, передумав, брезгливо отдёрнул руку, после чего вытер её белоснежным платочком.
--Была несчастная случайность на охоте, помещики, слава Богу, идут на поправку, посему нарушать их покой не следует. А слухи, ну что ж, они на то и слухи, чтобы их бабьи языки носили по рынку. А противогосударственных деяний в губернии не обнаружено.
--Я определённо буду иметь благодарность от Великого князя за предоставление ему вашей кандидатуры, - беззастенчиво, но с определённой целью, врал господин Толмачёв.
--А... как же быть с майором Солонициным и с девятью душами, так сказать, оседло проживающих крестьян? – Огорошил советника не успокаивающийся губернатор. – Они-то, того… нету их.
--А что вас беспокоит более всего? Отсутствие майора, или сама причина, по коей он отсутствует?
--Так… и то, так сказать, и то.
--И какое объяснение у вас припасено для этой пропажи?
--Известно какое – смертоубийство.
--Видимо, я поторопился с вашей кандидатурой, видимо – поспешил.
--Помилуйте, Александр Игнатьевич, я уже и рапорт послал о проведении расследования, не могу же я идти на попятную?
--Послушайте, и постарайтесь понять. Если майор, и с ним девять… хотя, нет! – Советник улыбнулся, что-то вспомнив, - с ним десять душ, погибших насильной смертию, то – кто есть убийца? А пока будут думать и искать неведомо кого, подумайте о другом – а откуда вам доподлинно известно, что они есть все убиенными? Вы, или ваши люди, видели их тела? Они побывали в анатомическом театре на вскрытии? Или, может, уже, схоронены? А обязал ли помещик ставить кого-либо в известность, кроме своих близких, а при отсутствии таковых и вовсе никого, о своих планах по покупке имений за пределами вашей губернии?
--Разумеется… нет, не обязан.
--А ежели имение есть наследованное, и расположено за уральским хребтом? И как туда отправиться без прислуги и работников?
--Ну, это известно, как. Никак!
--Почему ваш полицейский чин так увлёкся рассказами пьяницы управляющего, а не проверил данную версию? А я, представьте себе, проверил, поскольку имею честь состоять на службе в департаменте, подчиняемом государю императору, и считаю своим долгом всесторонне и честно проверять всё, что имеет касательство к разбираемому нами делу. А полицейский чин только и глядит, где бы подсобрать измышлений не благонадёжных лиц, и не предоставить их, как скрупулёзный труд на благо вашего сиятельства. Я в чём-то не прав?
--К сожалению, правы.
--И последнее. Одно из уложений уголовного закона гласит, что при прямом отсутствии субъекта тела, считается недоказуемой его причинная состоятельность, как объекта доследования по вопросу насильственных деяний в отношении оного? Разве вы позабыли сие уложение?
--Да, как я мог его позабыть? – Сказал губернатор, выслушав эту бессмысленную ахинею.
--Тогда, объясните мне, почему вы поступили вопреки?
--По недосмотру, Ваше высокоблагородие, токмо по недосмотру из-за многой загруженности делами губернии. Всё будет исправлено не медля! Всё будет исправлено! Не желаете ли отобедать в моём доме? Жена будет рада знакомству с вами. – Губернатор предложил обед, как способ перейти на иную тему в разговоре.
--Рад бы, да дела торопят. Нынче же отбываю в столицу. Надеюсь, что всё вами сказанное, будет вами же и исполнено в кратчайшие сроки. А я, со своей стороны, приложу все усилия, давая вам самую лестную рекомендацию перед лицом Великого князя.
--Да, уж, не сочтите за труд, милейший Александр Игнатьевич! А я в должниках никогда не хаживал, да-с, никогда!
том и простились. Как же не любил советник эти самодовольные подставки под эполеты и парадные мундиры, заполнившие всю империю, не понятно только, за какие заслуги? И губящих Великую империю каждым часом своего нахождения в высоких кабинетах! Как можно очистить от них эту землю, которая, кроме порядочных людей, типа Ляцких и Краузе, плодит ещё и этих… этих губернаторов?
Вот и столичный дом встретил Александра Игнатьевича теплом, запахом вкусной снеди и спокойным уютом.
Запершись в кабинете, и велев подать только горячий чай, советник достал записи, сделанные им после разговора со штаб-ротмистром, и во время беседы с помещиком.
Ещё раз всё внимательно перечитав, Александр Игнатьевич, через дверь, велел вызвать посыльного офицера их департамента по чрезвычайным делам. А затем совершил не понятное.
Из ящика письменного стола советник извлёк стопку чистой бумаги, уложил её в плотный конверт и опечатал тремя сургучными печатями с нитями. Двумя синими, и одной красной с орлом. На конверте написал:
ДЪЛО
Помещика Ляцких Кириллы Антоновича
Штаб-ротмистра Краузе Модеста Павловича
О неосторожности на охоте с причинением ранения.
Дъло закрыто.
Подлежит передаче в архив департамента по чрезвычайным делам.
Конверт был вложен в толстую папку с уголками из кожи, на которой уже была тиснёная надпись «В АРХИВ».
А вот записи, привезённые им из тамбовских лесов, советник положил в иную папку из водонепроницаемой ткани, на которой вывел строгой каллиграфией.
ЛИЧНЫЙ АРХИВ.
После этих процедур, Александр Игнатьевич подошёл к окну и, заложив руки за спину, принялся разглядывать вечернюю столицу. Только, видел ли он что-нибудь за окном? Вряд ли. От простого любования заоконным пейзажем, его отвлекали не спокойные размышления, одно тревожнее другого.
Простояв так около получаса, советник подошёл к столу, и написал на папке цифирь «7». Подумал, и поставил в углу знак «+». Что, лично для него, означало – «возможно продолжение».
Папка ушла в глубину стенного сейфа к шести таким же по виду, но совершенно невероятным по содержанию. И лишь на двух из них стоял подобных знак «+».
Александр Игнатьевич помассировал затылок, устало покрутил головой, и снова подошёл к окну. Он, вдруг, подумал, что раньше не обращал внимания на то, как всё-таки странно изменилась его жизнь! Становясь посвящённым в события, сокрытые для всех остальных, и изредка становясь посвящённым в некие тайны события, он ощущал себя всё более одиноким. У него не оставалось более тем для разговоров с приятелями, однокашниками, а теперь, ещё, и с родными. Он становился одиночкой по долгу службы, и по обилию тайн, которое обязан был стеречь и, по возможности, дать этим тайнам разумное толкование. Эта, Тамбовская, была седьмой по счёту и, к сожалению, не первой, не имеющей разумного объяснения.
На его рабочем столе остывал чай.
Сообщение отредактировал yarkoffoleg - Среда, 06.11.2013, 21:43
--Обратите внимание, Модест Павлович, на штиль – «Милостивые государи». Это, хочу вам заметить, не вульгарный официоз, коим пользуется губернатор – «Господа Ляцких и Краузе». В оном обращении прослеживается благородство просителя, и уважительность к адресату. Да-с!
--Возможно, Кирилла Антонович, вы и правы, - отвечал штаб-ротмистр, разглядывая солнечный свет сквозь винную красноту, заполнившую бокал гладкого стекла. – Был у нас в полку один прапорщик Лозинец. Так вот он, прежде чем угостить солдата зуботычиной, по причине своего дурного расположения духа, обращался к будущей жертве со словами «милейший», либо «братец». То, что приятно начинается….
--Не будьте таким пессимистом! Позвольте, я прочту письмо до конца. Итак – «Милостивые государи Кирилла Антонович и Модест Павлович! Надобность в написании сего письма созрела с той очевидностью, которая требует срочного разрешения некоего дела, промедление в разбирательстве которого, повлечёт за собой непредсказуемые последствия, могущие дурно сказаться на реноме важных лиц империи, и на ухудшении политического климата в Европе. Выражаю надежду на то, что при моём посещении, у вас не сложилось предосудительного мнения обо мне. Посему, имею честь просить вашей помощи, как людей незаурядной смекалки, отменной храбрости и, не подвергающейся сомнению, порядочности. Уповая на ваше благородство, и честь дворян, смею надеяться на положительный ответ, который и привезёт мне человек, доставивший вам сию депешу. Издержки, связанные с поездкой в столицу, как и по нахождению в оной, будут погашены из казначейских средств департамента в полном объёме. Засим действительный статский советник Толмачёв Александр Игнатьевич».
--Ну, что скажете?
--Ежели бы у Лозинца был такой штиль изъяснений, а не только «братец», он бы лупцевал по десяти солдат на день.
--Вы намекаете….
--Что место, где мягко постелено, может оказаться гробом, не за столом будь сказано.
--А мне видится иное. Мне думается, что нам след согласиться на это предложение. Как знать, а вдруг то, что предлагает советник, окажется интересным приключением?
--Хорошо бы, только приключением. А, впрочем, согласен! Едемте! Но сейчас – прошу!
Модест Павлович поставил на стол свой бокал, так и оставшийся не тронутым. Взяв свою саблю, он совершил несколько выпадов, после чего встал в стойку, и произнёс.
--Продолжим! Ваш ремиз получается довольно прилично, однако я приготовил вам сюрприз! Нападайте!
Зазвенели клинки. Продолжался урок фехтования.
А из-за угла дома, следя только глазами, стоял Злой Конь, нервно подёргивая гривой, и с опаской наблюдая за ещё прихрамывающим хозяином. Не выпускал из поля зрения и соседа, азартно нападающего на его друга. Ну, что ж, сосед, как, оказалось, был человеком вполне приемлемым для норова Злойки, который всенепременно будет укушен, ежели сделает, что не так. Злойка, вам, не просто ветер в поле, Злойка спуску никому не даст, уж будьте в этом уверены!
Сообщение отредактировал yarkoffoleg - Четверг, 07.11.2013, 01:31
Дата: Воскресенье, 19.01.2014, 18:01 | Сообщение # 9
Группа: Удаленные
Спасибо за критический разбор присланной книги! Ваша помощь неоценима! Особенно про спаривание хомячков с течкой раз в неделю - буду теперь знать, чего не доставало моей книге - зоофилии. Ещё раз спасибо! Пытался удалить свой текст - не получилось. Просьба к хомякоспаривателям - удалите, пожалуйста, мой текст. Заранее благодарен.
буду теперь знать, чего не доставало моей книге - зоофилии.
Отнюдь, ей недостаёт очень много, а прежде всего вежливого и терпимого автора. Про зоофилию, возможно, было бы даже интересней.) Титул - Лирическая маска года Титул - Юморист Бойкое перо
