I В тревожной мгле глухого ноября осколки солнца молча догорают, но близок мир, где нежная заря на небесах от края и до края пылает, дышит, и не нужно сил, чтоб в лучшее поверить без оглядки... Ноябрь этот листья износил, гол как сокол. А значит, все в порядке, все как всегда, и вновь не разомкнуть ночей и дней бесцветного смешенья, где плещется безжизненная муть и мечутся безрадостные тени, и кажется, что грезишь наяву о дне до неприличия весеннем.
II Последний вздох осенней немоты в провинциальном городе. Пустынно. Огни, едва дрожащие, бледны. День съеден темнотой наполовину. Промозгло. На унылый сон домов слетает равнодушно дождь со снегом и слышится почти неслышный зов давным-давно загнувшегося века. И колокольный звон едва бредет по серым переулкам боязливо, зовя к вечерне пьяненький народ. Но храм безлюден. Все проходят мимо. И стонет век, загнувшийся навек, под пьяный плач убогих и калек.
III Когда почти исписана тетрадь и строки перечеркнуты устало, то больше и не хочется писать о тех, что были. И кого не стало. Тогда листы осенние горят огнем неярким в холоде молчащем, сжигает горло сигаретный яд, издерганное сердце бьется чаще, и темное предчувствие зимы змеей холодной в сердце заползает, усталый мир становится седым, поют рассветы злыми голосами, смывает дождь осенние следы, а ветер мокрый снег в окно бросает.
IV Финал приходит холодом немым, когда глухие камни промерзают, как будто и не ждал никто зимы и летом вовсе не готовил сани, и, не успев уныло прокричать "прощай" вдогонку осени умершей, ты чувствуешь: кладет свою печать мороз на губы, будто беса тешит, и тянет в ледяную полынью с тяжелым, черным жерновом на шее, а звезды с неба свет колючий льют и без охоты, и без раздраженья. И будет сон - до изумрудных лет - хранить умершей осени завет.
Увидел знакомые и близкие сердцу формы. И предварю своё произведение, написанное в студенческие годы, пришедшим в голову экспромтом (слегка отшлифованным, чтобы избежать выражений, присущих тосканским портным):
А что? Ударим по рондо! Оно округло и твердо!
Написанное мною рондо было, скорее, иронией над этой формой. Коль скоро форма твёрдая, твёрдым был и описываемым в стихотворении предмет.
Итак:
Ода Кирпичу (рондо)
Сколь многогранен ты, кирпич! Тебя не в силах я постичь. Великолепье мирозданья Ты подпираешь каждой гранью, Лежа безропотно навзничь, Ты мрака хаосного бич! Не будь тебя, что стало б с нами? И не изведает сознанье, Сколь многогранен ты.
Застывший дух, молчащий клич, Как бренно всё тебя опричь: Все муки, боли, испытанья. О ты, краеугольный камень, Достойный басен, саг и притч, Сколь многогранен ты!
