И я догадывалась об этом, когда приезжала сюда, чтобы замкнуться в себе или спрятаться от себя самой; странно , но пила на брудершафт со своей тенью и не пьянела, а так и сидела впотьмах потом, прижимаясь спиной к стволу дерева, обхватив колени руками, не боясь испачкать брюки. Намного ли хватало меня, когда , срываясь с насиженного места, я неслась куда- то, наскоро побросав в дорожную сумку свитера и джинсы, второпях не запирала дверь и ... возвращалась, ошарашенная вокзальной жизнью, тем особым запахом поездов и людей, почти раздавленная очередью у касс и оскорбленная кем- то у ларьков с пивом. Я ныряла в прохладную постель- обнимала подушку – засыпала сразу, потому что была уверена: мне приснишься Ты... Пишущий фривольности с ночного дежурства, пьющий кофе по вечерам на моей кухне. Мой правильный и неправильный герой, выписанный, идентичный кому- то образ, топорная работа, но именно та, моя родная и чужая половина, когда стотысячное « почему» перекликается еще с чем- то, ведь.... Когда- то, еще в моем детстве, мой дед посадил вишню. Он привез ее откуда- то издалека- особенный ранний сорт- и мы вместе копали яму, чтобы посадить эту тоненькую веточку с едва прорезавшимися первыми, еще клейкими листочками. И уже следующей весной она расцвела- точно залила весь сад белым, ослепительным блеском. А дед все гладил ее по бархатному стволу и шептал: - Красавица! Паненка! Клал свою большую мозолистую ладонь мне на голову, говорил тихо: - Вместе вырастете! ... Вот и будет тебе кому свои беды рассказать, когда меня не станет.... И я слушала ветер, звенящий в ее листве, ловила каждое слово, осыпанное вместе с белыми цветами, стояла почти, как в снегу- в юности. И смешивала боль с чувством предательства, может быть, даже не своего, а книжного, потому что кто- то уже написал и издал те извечные вопросы деяний и расплаты, как в другой жизни, в которой все было по другому.
И ловя перестук колес, высовываюсь в окно по пояс- Небо и ветер, звучащий в ушах с самого детства: родной, далекий, мой....
*** - Ёлькин отец прие-ехал! – Мишка пронесся по всему переулку на велосипеде, лихо тормознув у самой калитки. - Ёлькин отец! И, опередив деда, вышедшего на крыльцо, я бегу через огороды к обрыву, скатываюсь по крутому склону, больно царапая коленки и локти, ныряю в заросли шиповника у самой воды, обрывая оборки на платье, и слышу, как бешено, точно загнанное, колотится в груди сердце. - Не найдет, – говорю тихо.- Ни за что не найдет! И слышу, как зовут меня с берега, но еще ниже наклоняю голову к коленям, чувствуя где- то в горле ком слез от обиды и боли. - А я не заплачу! Не заплачу! И не плакала больше . Разучилась в один миг , именно в тот час, там внизу обрыва, измазанная песком и глиной, один на один с собой.
- Не хочу с ним ехать! Не хочу от тебя уезжать,- объясняла деду. – Не хочу к нему. - Старый я, Ёля, помирать скоро, - дед любовно провел рукой по посаженной вишне. – Ты все- таки приезжай сюда, когда вырастешь. .... К вишенке нашей приезжай!
И я приезжала. Уже с самых ворот видела ее растрепанную зеленую голову на ветру. - Здравствуй, вишня! – кричала от ворот. – Ждала?
А еще я хотела, чтобы дед ждал. Чтобы ждал всегда. Чтобы все было, как в детстве.
*** - Добро пожаловать в ад! – засмеется рядом Гудвин, пропуская меня вперед. Он щелкнет выключателем где- то в темном коридоре, поведет по ступенькам вверх, затянет что- то пошленькое и, распахнув, наконец, дверь в комнату, объявит: - Трям! Те же и мадам! И Димка, развалившийся в кресле, среди мусора, блевотины и кучи каких – то бесформенных тел, улыбнется мне, протянув обе руки: - Ёлька! .... Спаса-ать пришла!? Позади что- то пробубнит хмурый Борис, сбросит рюкзак на пол, потащит Димку под мышки через тот же коридор. А я буду до утра отпаивать Димку чаем, гладить вспотевший лоб, смахивать с глаз отросшую челку и молчать. И , возможно, рыдать и кричать где- то внутри себя, потому что Борис, отвернувшись к окну, спросит: - И он нужен тебе такой? Невероятно. Достоевский отдыхает.... - Он мой друг,- скажу тихо. – Даже если это и невероятно. - Тогда Гудвин прав,- Борис обернется. – Добро пожаловать в ад, дорогая!
- Он просто слабый,- прошепчу вишне, прижимаясь щекой к шероховатому стволу. – Но он справится. Он сможет... Вот увидишь.
Но сначала только наблюдала , как рано утром Димка, едва выбравшись из постели, пьет воду прямо из крана, давясь и кашляя, оборачивается на меня: - Притащила все- таки? Борька стуканул , где искать... Падла!
А потом еще год- из клиники в клинику . Как одна семья. Мне всегда была нужна семья. Пусть не своя , чужая, но обязательно с горячими котлетами к обеду, с пирогами к празднику, с песнями за столом и гостями, которые остаются ночевать, и их ловко укладывают спать в комнате и на кухне. А утром общий завтрак- веселый смех и топот детских ног по лестнице и обратно. - У меня никогда не будет детей! – Димка засмеется, вальяжно развалившись на диване. - Понимаешь? В моем доме никогда не заплачут дети.... Я счастлив, Ёлька! Ты не представляешь, как я счастлив... - Ты бредишь, Дим! - Да нет, в этот раз я даже не ширнулся.
И я зарываюсь в подушки, в одеяло, как в кокон. Это мечта. Когда человек счастлив, он мечтает. Но стоит только появиться беде- он начинает вспоминать. Ведь мечта, на самом деле, это стремление погубить счастье.
И ты впадаешь в меня по капле- растворяешься где- то внутри горьковато- сладким привкусом разлуки, доводя ло истомы и забытья, как чужую. Но я и есть чужая. Чужая жена. Мать. Сестра. И никто не знает,что справедливо, а что нет. Когда целую от губ до колен, слизываю каждую каплю утреннего дождя с твоего плеча. И раздирая плоть, не входим в друг друга, оставаясь все теми же кораблями в бескрайнем океане.
- А что для тебя любовь? – спрошу, обернувшись и все еще не захлопывая дверцу машины. - Получать авансы- ответишь как всегда небрежно.
- Всего лишь авансы, - присяду рядом с вишней на корточки, закурю, как- то нехотя затягиваясь. – Всего лишь авансы, понимаешь? И мне не хочется перерезать вены, засунуть голову в петлю или сигануть в окно: время прошло. Понимаешь, то время, когда поступают так плохо, уже прошло. Просто сейчас я уже не хочу быть сильной. ...
Но будто совсем недавно, когда дед посадил вишню. И я ездила к ней каждое лето, собирала крупные красные вишни и допоздна варила варенье, осторожно помешивая его деревянной ложкой. И Ты ничего не знаешь о том далеком времени, о том детстве среди парка, среди руин крепости, среди озер. И даже не знаешь, как меня учили плавать, сбросив с лодки на середине озера, а я барахталась, как щенок, и даже не визжала от страха. Ты не знаешь, как дед учил читать меня по газете « Труд», посадив на колени и водя по строчкам пальцем. Ты не знаешь, как мы растили зимой ягненка на кухне и поили его молоком через марлевую соску, а он захлебывался и едва держался на своих тоненьких ножках. Ты не знаешь......
- Потому что знаю тебя другой,- точно оправдываясь, виновато посмотришь на меня. Ведь потом должно наступить утро. Летнее, яркое, когда потянувшись, я, накинув майку, босиком пройдусь по уже теплому солнечному полу. Я покажу тебе мою вишню. Я просто расскажу Тебе о ней... Хочешь? ..........
Спасибо. 
