Странно, его тоже звали Петр, как и того Апостола, который предал Христа после третьего петуха. Но Петр Ильич Самохин никогда никого не предавал. Никогда никому не делал зла. Не занимал денег в долг. Почитал отца и мать покойных. Ходил в церковь, чтил заповеди. Читал Библию. И даже пытался следовать Божьему писанию. Но все никак не получалось до конца исполнить святые наказы. Что-то всякий раз мешало трезвейшему из всей округе мужику, до конца воплотить задуманные цели. А они у него были громадными: построить храм в заброшенном уголке, среди сосен и елей в Октябрьске – так называлось село, в котором остановился семь месяцев назад бородатый странник, с серыми открытыми глазами, длинными вьющимися до плеч волосами и басистым бархатным голосом. Высокий, привлекательный мужчина лет пятидесяти совершенно не обращал внимание на местных особ женского пола, которые и нарекли его «Блаженным».
Петр Ильич обосновался в деревянной избушке, доставшейся ему по наследству от бабушки, которую он видел в раннем детстве всего один раз, когда родители из областного центра привезли, по совету докторов, музыкального мальчика, потерявшего слух после простуды, в экологически чистую деревеньку на Тамбовщине, родину его прародителей. Бабушка Агафья умерла в день приезда внука, но перед смертью успела погладить юнца по кудряшкам и передать неприметный узелок:
- Развяжешь сей узел, когда надумаешь поселиться здесь, - хриплым шепотом предупредила похожая на мумию, высохшая седая старушка с впалыми щеками, мраморным цветом лица.
Петя тогда прочитал смысл сказанного. Шесть месяцев прошло, как он потерял слух, но очень быстро научился понимать по губам собеседников. И те, кто встречался с ним впервые, ни за что не могли подумать, что мальчик глух. Учитывая при этом мелодичный баритон в юности, преобразовавшийся в зрелости в бархатный благозвучный бас.
Перстневой узелок пролежал в бабушкином сундуке вместе с иконами, святыми писаниями в городской квартире сорок лет в причудливом сундучке-шкатулке, который тоже достался семье Самохиных по наследству.
Еще бабушка перед кончиной нашептала внуку:
- Женишься , родится наследник, опять оглохнешь… Построишь храм, Бог вновь вознаградит тебя дарами… - словно током пронзил тогда последний бабушкин горячий выдох, от которого двенадцатилетний подросток Петя на мгновенье потерял сознание и, обмякший, уронил голову на белоснежную подушку рядом с умершей старушкой.
Очнувшись, Петя услышал папин голос:
- Ведьмуха-маманя! Мало ей моих мук… - Сынок, живой ли?!.. – в страхе воскликнула мать Петра. - Ты чего, мам?.. – оглядывая родителей, словно сквозь сон, проговорил, очнувшийся юнец. - Петя, ты меня слышишь?! – со слезами, в отчаянии допытывалась мать. - Слышу, мам…
Отец бледный, как выбеленные бабушкой недели две назад стены, округленно зрил синеющими очами на сына в молчании…
- Петя, сынок, ты нас слышишь?.. - Мам, пап, и слышу, и вижу. - Илюша, очнись, сынок наш выздоровел. Маманя Агафья излечила целительно… - У-у-ой… Сподобилась колдунья… - Нельзя так , Илюша, о роднОй маме… Она Целительница… И ушла ее… - Дай-то Бог… - Не гневи… Перекрестись… И прости ее душу грешную… - Прощаю. - Сына благослови. Крестом отмахни. - Не городи ерунду. Девяносто лет. - Вот и я говорю, по- божьи, без напряжений. Никого не неволила. В одночасье скончалась. И Петрушу исцелила. Знак свыше. - Однозначно. - Пап, мам, бабуля посинела, будто раскрашенная… - Петенька, сынуля, пойдем в сенцы, тут тебе ужо нечего делать… Не дай Бог, Дьявол из прииспднии невзначай обрушится. Тебе его видеть не след. Ты Ангелочек невинный, не согрешенный… Пойдем отсюда вскорости…
Мать впопыхах обняла тогда сына, скоренько вывела из избы в сени…
Что уж происходило в избе, Петру неведомо было. А было сверхественное чудо: Отец пал на колени. Неистово бился головой об панцирную сетку кровати, умолял мать простить его за то, что не захотел взять перстенек в платочке, который лет двенадцать назад она ему предлагала, что бы спасти мир от злобы, ненависти. Не захотел тогда он вступаться в борьбу духовную с силами неведомыми, которых мать называла «черными». И которых, по мнению матери, изгнать должны из мира реального наследники Христа - дети верующих в Его силу и Славу. Илья не поверил тогда матери. Отрекся. А вот теперь, как оглушенный, стоял перед трупом на коленях, рыдал, каялся, изнемогал в страданиях.
-Уймись, - прозвучал тогда материнский стон громом, будто из поднебесья: - оберегай сына. Он наше спасенье. В нем предначертание, и посыл Господний… В нем спасение мира сего…
- Мама! Прости! Побоялся. Испугался. Вознемог.
Тишиной отозвалось в избе. И более никаких предвестий…
C той поры уж лет тридцать пять прошло. Петр Ильич успел закончить консерваторию. Прошел по конкурсу в областной театр оперы и балета. Пел ведущие партии. Мефистофеля, и даже самого Царя Бориса в одноименной опере исполнил. Зрители восторгались его талантом. И жена Люся – пианистка, глаз с него не сводила. И сына Валерочку родила. Прямо портрет с отца. Петр Ильич уже и забыл про пророчество бабушкино. Валерию исполнилось семь лет. И вот в тот-то год все и началось. С пустяка закрутился конфликт с новым директором. Славянином его Петр Ильич назвал, вместо Вячеслав Иванович. Ну, посудите сами: пришел, как теперь говорят, «новый русский» предприниматель с благими намерениями искусство в области возрождать: на коммерческие рельсы решил не только балет, но оперу водрузить. И очень даже быстро убрал весь классический репертуар из афиши. А на сцене появились постановки с современными сюжетами, в основном на песни зарубежных композиторов (это в балетной труппе). А «оперники» перешли на опереточные сюжеты, вроде «Свадьбы в Малиновке». Петру Ильичу в очередной «свадьбе» поручили по приказу роль Киллера исполнить. На что артист во всеуслышание на собрании обеих трупп категорично отказался выходить на сцену. И прямо по-русски выматерил Славянина, назвав его «грабителем и ничтожным коммерсантом». Надо заметить солист Самохин в коллективе отличался трезвостью, милосердием, правдивостью и защитником униженных и оскорбленных незаконно. Грубого слово, не то, что мата, ни разу за все годы от него ни один работник областного храма искусств не слышали. А тут разразился трехэтажным. И оглох. Точно, как в детстве. Семь месяцев прошло с той поры. Люсенька посоветовала переехать в деревню, когда муж поведал ей историю из детства. Но пока порешили: Валерик в школу ходит, не прерывать учебный процесс. Да и жить-то на что-то надо. А у Люсеньки зарплата приличная. Если на доллары перевести, так до трехсот выйдет. Петр Ильич остался без ничего, и до пенсии лет пятнадцать тянуть еще. Сторожем советовали коллеги, или куда-нибудь охранником в коммерческие структуры. Но нет, нет и нет.
- Лучше на тот свет… - категорично заявил Самохин: - поеду в деревню, начну строить Храм, как завещала бабаня.
Петр Ильич выискивал финансы на строительство, вел переговоры с сельчанами, богатыми и знатными, кто почитал его талант. Не оставалось у людей лишних денег, и даже на строительство Храма.
Внук ухаживал за могилой бабушки, по-крестьянски работал в саду, на огороде, козой обзавелся. Зорькой назвал. Доить научился. Все чин по чину. Только бессонница мучила по ночам. Картины падения его сценической карьеры, а главное, детища – музыкального театра, единственного во всей области, когда-то славившегося на всю страну талантливыми классическими постановками. Его приглашали в главный театр страны – в Большой. Но тогда Самохин повременил, да и дирекция уговаривала, и областное начальство. Короче, квартиру четырехкомнатную в центре города, зарплату и даже почетное звание Заслуженного артиста России присвоили. Петр Ильич не стремился уж больно-то в столицу. К жизни провинциальной привык, дачкой обзавелся, в театре с коллегами одной семьей жили, особенно на гастролях. И надо же было руководству в одночасье поменяться?! Размышляя таким образом, в один из осенних дней, лежа на бабушкиной кровати, Петр Ильич неожиданно для самого себя заснул. В сон его и пришла бабушка Агафья нарядной невестой в свадебной фате, приветливо улыбнулась и нежным, словно соловушка, голоском пропела: - Внучек, храм в твоем сердце. Первый шаг сделан. Второй – в ожидании… Пробудишься - собирайся с миром в город. Петь начнешь в Храме… Благословляю…
Проснулся Петр Ильич в холодном поту. И не понял поначалу, то ли пробудился, то ли сон в продолжении, потому что услышал блеяние Зорьки…
- Бе-е-е! Б-е-е!Б-е-е! – мелодично пела коза.
- Бе-е-е! Бе-е-е! Б-е-е! – В унисон с Зорькой пропел Самохин и, как ошпаренный, вскочил с кровати, подбежал к иконостасу, зажег лампаду, встал на четвереньки, заполз под кровать, вытянул чемодан, достал из него тот самый бабушкин узелок, наконец-то развернул его… Простой алюминиевый перстенек с крестиком на пяточке. Петр Ильич улыбнулся, примерил … Удивительно, но по размеру подходило кольцо на безымянный палец.
- Спасибо, бабуля Агафьюшка, закольцевала внучка! – речитативом продекламировал Самохин, глядя на икону Богородицы, и перекрестился…
Кличка «Блаженный» прочно закрепилась за Самохиным. И не только в его родовом селенье, но в областном центре, где Блаженный Петр поет в хоре Храма, под руководством главного регента, его возлюбленной, черноокой Люсеньки, вместе с которой сегодня они проводили Валерика в воскресную школу, а оттуда младший Самохин собирается поступать в духовную семинарию.
Коллеги уговаривают артиста вернуться в театр, на что Петр Ильич, светло улыбаясь, отвечает: - Друзья мои, приходите в Храм Божий.
Приходят.
* « Славьте Господа на гуслях, пойте Ему на десятиструнной псалтири; Пойте Ему новую песнь». - Псалтырь, Псалом: 32: 2,3.
