Мое раннее детство практически забылось, стерлось временем и страхом. Страх – мой постоянный спутник с того самого дня, как я переступил порог этого заведения. Надо отметить, что в тот момент моими действиями также управлял страх. Я сам постучался в двери психиатрической больницы, опасаясь самого же себя. Но в тот, как вспоминается мне, солнечный весенний день под щебетанье охрипших за зиму птиц я даже не помышлял, что это лишь отголосок истинного страха, что когда-либо посещал меня. Тот страх был детской шалостью, дремой или даже томлением истинного страха – жестокого, неподкупного, что не ведает милосердия и захватывает сознание целиком. Часы именно такого страха, когда мир снова окунается в близкие к оранжевому цвету тона, я боюсь больше всего. Даже полное помутнение рассудка так не пугает. Все потому, что в такие мучительные часы я четко понимаю, что сознание мне более не принадлежит.
Часы, о которых я так много говорю, подступают к процедурам электрошоковой терапии. Как же бездушен здешний медперсонал, что продлевает патологическое ожидание! И как же он справедлив, что тянет с приближением болезненных судорог! Говорят, люди боятся смерти и что их совершенно не беспокоит вопрос, что будет дальше. В моем же случае все совсем не так… Потому что смертью я зову отсутствие разума. Меня до потери сознания пугает сама мысль о том, что после очередной процедуры я не смогу самостоятельно подняться с постели и отличить закат от восхода солнца. Вряд ли я вообще буду в состоянии постичь, что такое время и что оно может истечь. Именно поэтому и только поэтому, а не от того, что мое тело содрогается в конвульсиях при прохождении через него электрических разрядов, я и ненавижу часы ожидания. Хотя нет… неправильно выразил мысль. Я презираю момент ожидания, что черными нитями просачивается в мою голову и в один миг захватывает ее целиком.
Страх опасен. Именно поэтому и только поэтому, а не от того, что меня коробит от одной только мысли, что я на всем белом свете останусь одним безбоязным человеком, кричу во всеуслышание: друзья и враги мои, случайные встречные и те, кто даже не подозревает о моем существовании, не бойтесь! Не бойтесь! Ибо страх крадет вашу жизнь.
Но как бы мне ни хотелось быть бесстрашным, я вынужден признаться в своей немощности. Я слишком слаб, чтобы бороться со своими тревогами. Если мое тело еще в состоянии держать меня в равновесии, то разум уже давно поослаб. И началось это в далеком-далеком прошлом, когда…

В тот самый момент, когда Гавриил вплотную подобрался к началу своего рассказа, в коридоре раздался дребезг и последовавший тот час истерический смех одного из больных. По звонкому голосу можно было разобрать, что от хохота надрывалась молодая девушка. Монотонный, без подъемов и спадов больной смех. Возможно, она и стала причиной ворвавшегося в тишину металлического звона. Но не только… В психиатрических больницах отчетливее, чем где-либо, прослеживаются цепочки человеческих поступков, невольных, обусловленных природой.
Услышав металлический звон, Гавриил вздрогнул и вскинул руки к ушам, но не закрыл их. Он всегда так поступал, словно боялся пропустить момент, когда снова в его стены прокрадется жадная на целых пять минут тишина. Тревога прокатилась по его худому телу и застыла в самом центре сердца. Внезапно он вскочил с кровати, до этого мирно сидя на ее крае, и бросился к окну. Его движения были неправильны, хаотичны, но, несмотря на это, он идеально вписывался в окружающую обстановку, не нарушая ее целостность. Все тело содрогалось, все прожилки вмиг ожили на его лице, и для того, чтобы унять эту жуткую дрожь, Гавриил прислонился спиной к окну и сжался в маленький комок сухожилий. Руки по-прежнему продолжали трястись над ушами, а локти больно впивались в живот.
– Тихо, не надо, – подскочила к нему белокурая девушка на вид лет пятнадцати.
До того, как Гавриила охватил испуг, она сидела в кресле в противоположном от кровати углу и молча слушала его. Временами она поправляла оголившее колени желтое ситцевое платье, а затем снова погружалась в бездвижье, словно бездну мертвых вод.
– Тихо, это опять Ксю шалит, – она осторожно дотронулась ладонями до его рук. Несмотря на свои частые визиты, девушка так и не привыкла к нервной дрожи, что передавалась ей от тела Гавриила каждый раз, когда она пыталась унять надвигающийся приступ. – Не надо, успокойся, – шептала она и медленно, пересиливая страхи, отводила руки Гавриила от головы. – Все хорошо…

Мое раннее детство практически забылось, стерлось временем и страхом. Страх – мой постоянный спутник с того самого дня, как я переступил порог этого заведения. Надо отметить, что в тот момент моими действиями также управлял страх. Я сам постучался в двери психиатрической больницы, опасаясь самого же себя. Но в тот, как вспоминается мне, солнечный весенний день под щебетанье охрипших за зиму птиц я даже не помышлял, что это лишь отголосок истинного страха, что когда-либо посещал меня. Тот страх был детской шалостью, дремой или даже томлением истинного страха – жестокого, неподкупного, что не ведает милосердия и захватывает сознание целиком. Часы именно такого страха, когда мир снова окунается в близкие к оранжевому цвету тона, я боюсь больше всего. Даже полное помутнение рассудка так не пугает. Все потому, что в такие мучительные часы я четко понимаю, что сознание мне более не принадлежит.
Часы, о которых я так много говорю, подступают к процедурам электрошоковой терапии. Как же бездушен здешний медперсонал, что продлевает патологическое ожидание! И как же он справедлив, что тянет с приближением болезненных судорог! Говорят, люди боятся смерти и что их совершенно не беспокоит вопрос, что будет дальше. В моем же случае все совсем не так… Потому что смертью я зову отсутствие разума. Меня до потери сознания пугает сама мысль о том, что после очередной процедуры я не смогу самостоятельно подняться с постели и отличить закат от восхода солнца. Вряд ли я вообще буду в состоянии постичь, что такое время и что оно может истечь. Именно поэтому и только поэтому, а не от того, что мое тело содрогается в конвульсиях при прохождении через него электрических разрядов, я и ненавижу часы ожидания. Хотя нет… неправильно выразил мысль. Я презираю момент ожидания, что черными нитями просачивается в мою голову и в один миг захватывает ее целиком.
Страх опасен. Именно поэтому и только поэтому, а не от того, что меня коробит от одной только мысли, что я на всем белом свете останусь одним безбоязным человеком, кричу во всеуслышание: друзья и враги мои, случайные встречные и те, кто даже не подозревает о моем существовании, не бойтесь! Не бойтесь! Ибо страх крадет вашу жизнь.
Но как бы мне ни хотелось быть бесстрашным, я вынужден признаться в своей немощности. Я слишком слаб, чтобы бороться со своими тревогами. Если мое тело еще в состоянии держать меня в равновесии, то разум уже давно поослаб. И началось это в далеком-далеком прошлом, когда…

В тот самый момент, когда Гавриил вплотную подобрался к началу своего рассказа, в коридоре раздался дребезг и последовавший тот час истерический смех одного из больных. По звонкому голосу можно было разобрать, что от хохота надрывалась молодая девушка. Монотонный, без подъемов и спадов больной смех. Возможно, она и стала причиной ворвавшегося в тишину металлического звона. Но не только… В психиатрических больницах отчетливее, чем где-либо, прослеживаются цепочки человеческих поступков, невольных, обусловленных природой.
Услышав металлический звон, Гавриил вздрогнул и вскинул руки к ушам, но не закрыл их. Он всегда так поступал, словно боялся пропустить момент, когда снова в его стены прокрадется жадная на целых пять минут тишина. Тревога прокатилась по его худому телу и застыла в самом центре сердца. Внезапно он вскочил с кровати, до этого мирно сидя на ее крае, и бросился к окну. Его движения были неправильны, хаотичны, но, несмотря на это, он идеально вписывался в окружающую обстановку, не нарушая ее целостность. Все тело содрогалось, все прожилки вмиг ожили на его лице, и для того, чтобы унять эту жуткую дрожь, Гавриил прислонился спиной к окну и сжался в маленький комок сухожилий. Руки по-прежнему продолжали трястись над ушами, а локти больно впивались в живот.
– Тихо, не надо, – подскочила к нему белокурая девушка на вид лет пятнадцати.
До того, как Гавриила охватил испуг, она сидела в кресле в противоположном от кровати углу и молча слушала его. Временами она поправляла оголившее колени желтое ситцевое платье, а затем снова погружалась в бездвижье, словно бездну мертвых вод.
– Тихо, это опять Ксю шалит, – она осторожно дотронулась ладонями до его рук. Несмотря на свои частые визиты, девушка так и не привыкла к нервной дрожи, что передавалась ей от тела Гавриила каждый раз, когда она пыталась унять надвигающийся приступ. – Не надо, успокойся, – шептала она и медленно, пересиливая страхи, отводила руки Гавриила от головы. – Все хорошо…