рассказ восьмой Осень Осень красочней всех времён года – и в цветах, и во звуках. У неба множество оттенков одного бледного цвета – голубой да белый, серый да чёрный. Как бы светло под солнцем или темно под тучами оно ни было, а всё равно в нём уже заметны следы предзимней анемичности, холодного малокровия – которые единым только напоминанием о жестоких морозах студят небесную кожу. Ещё на влажных лугах и средь тенистых низин остаются островки зелёной травы, кустов и деревьев; но ожидающую природу заполоняет жёлтый цвет с десятками полутонов: солнечный, ржавый, кофейный – золотистый, сусальный, червоный – и даже бордовый, багровый, багряный. В прозрачном воздухе бабьего лета появляются новые шумы. Шорохи и шепота. Непонятно откуда. То ли это просто опавшая листва шшшшуршит под ногами, а то ль сама земля жалуется, что уже мёрзнет ночами, чтоб одели её потеплее. Пролетит в небесах журавлиный клин – курлы! – соберутся горлицы среди небольшого ельника – гурлы! – и кошки под окнами свару затеют – тоже мурлы. А старики в последние тёплые денёчки садятся на лавках большими компаниями, и целый день беседуют трали-вали: может быть, об одном и том же сто раз – но ведь до весны они уже так не увидятся. Вдоль уличной дороги, на обочине, лежат бурты созревших вишен, яблок и слив, нападавших с дворовых деревьев. Хозяева гребуют собирать эти пыльные плоды, и вокруг них днями и ночами крутятся прожорливые черви, сластолюбивые осы, и ёжики, с опаской снующие под деревьями с наступлением темноты. Червякам нравится залезать внутрь. Кажется, им совсем негде жить, отовсюду их гонят, вот они и подыскивают сразу стол и дом, чтобы не выползая хоть на солнечную, или на пасмурную погоду, вечно оставаться сытыми. Только ведь вечно не получится: всё зависит от размеров съедаемого фрукта, но даже огромная зимующая антоновка когда-нибудь съестся, а тем более мелкая вишня. Червяки об этом догадываются, но живя одним днём, надеются, что их пронесёт, минет чаша сия. Рядом с фруктами кружатся осы. Одинокие, храбрые, будто гангстеры на большой дороге – у которых маленькая банда, чтобы меньше делиться; или пираты с летучей бригантины – которые радуются, что чем больше их погибнет при абордаже, тем остальным добра больше достанется. У них даже жёлто-чёрные полоски на брюхе похожи на костлявый скелет обобранного купца, мечтавшего о прибылях после продажи, но ставшего символом весёлого Роджера. Вечером, как стемнеет, на дорогу выползут ежи. Они будто чувствуют стишь автомобильного движения: прекращается тряска земли, замолкают сигналы-клаксоны, и первыми на пробу к яблокам появляются отцы семейства – чтобы при малейшей опасности главными героями лечь под колёса. Но машин к полуночи уже бывает мало, и в эти самые ежиные часы начинается мелкая беготня от одного вкусного фрукта к другому – чтобы извернуться, кубырнуться, и наколоть всё-таки самое лучшее на свои острые иголки.
Утречком ранним небо было похоже на грязное одеяло неряшливой хозяйки, которая пускает в кровать кого ни попадя в разлагающем облике. И будто этот кто-то пьяно да нагло разлёгся, не сняв даже забрызганный грязью костюм, и ботинки. После третьих петухов начался мелкий сеяльный дождь, и по тому, как малы были его капли – а природа уже давно приучила к долготе мелочности – казалось, что он зарядил свою облачную обойму на целый день. Но к девяти часам дождик почти отстрелялся, и в большое окно средь разорванных в клочья серых туч с боем прорвалось солнце, согревая раненых и ослабевших. А чтобы им легче было перебираться через запруды ручьёв, оно из края в край горизонта раскинуло радужный подвесной мост – сам крепок, хоть и качался он зыбко. По его многоцветным половицам поползли к небу травы, грибы, ягоды, одинокие кусты и кустарники, сады и парковые деревья, а насекомая мелочь густо облепила их шляпки, листья да кроны, не надеясь на свои слабые крылышки, но тоже стремясь добраться к седьмому уровню небес – где счастье, где рай. И воздух стал свеж. Миллиардные мокрые капли прибили гвоздями к земле долго висевшую в воздухе знойную пыль, привинтили шурупами бензиновую отработку машин, и освобождённый из потного тюремного плена, развеялся на природе пряный аромат трав да кустов. Казалось, что каждая былинка благодарно обратилась к милосердному небу. Косарь косой на косовище косил траву. Слишком мелок был его лисий крадущийся шаг: он двигал вперёд одну ногу, опираясь на неё, будто следил заигравшихся с ромашками цыплят – и следом за ней мягко придвигал вторую, подмахивая себе пяткой косы, словно рыжим хвостом. Потом бросал свой хитрый взор на сажень вперёд, выглядывая жёлтые головки в нежном пушку – а с кем они, а резвы ли уже, а вдруг без присмотра – и тут же широким разгуляем весёлых от устали рук скашивал всех себе под ноги. Ромашек, цыпляток; улитки приснули целым семейством на толстом стебле, и солнце, которое их разморило, с ними вместе кажись задремало, не двигаясь тенью с-под лопушка. Какой-то приблудный паук косцу язык показал – не за то ль, что порвал он ему тенета, или просто покоя лишил в сей ранёхонький час. Скоро проснётся природа, нагуляет себе аппетит: но после обеда все спать, спать; спать снова улягутся. А жирок отложив, они к вечеру станут летать да сигать бестолмашно.
С церковной колокольни надо всем посёлком до самых окраин расплескались благовестные звоны. Их было много; и казалось, что это именно они, покружив в поднебесьи с надеждой умчаться за стаями перелётных птиц, облетали на землю с жёлтых деревьев. Их сухие бронзовые осколки, отбитые от большого колокола и маленьких колоколец, ещё дошуршивали под ногами на разные голоса – и мне чудился в них то грубый говяжий бас краснолицего бородатого дьякона, то телячьи теноры двух моложавых попов, и стыдливо вплетающееся в эту полумужицкую вязь кудахтанье бледных хористок. Светлый и тёплый сентябрьский денёк – бабье лето. Я в своей жизни совсем не помню такого года, чтобы бабы осенью не повлияли на нашу погоду. И неважно, какие они из себя, а вот кажется, что бог сверху смотрит на их русые и тёмные пряди, на цветные косынки и кудрявое простоволосье, да думает себе: - а пошлю-ка я им тёплый сентябрь ещё, чтоб подольше глядеть да не наглядеться. Вовка в светло-коричневой болоньевой курточке идёт с лёгкой обгрызанной веткой впереди меня, шерстит листву под ногами, выискивая свои первые грибы; и подняв глаза от земли, я то и дело нахожу рядом с собой огромного рыжика, но которого не срежешь и не поджаришь на сковородке. - Володя! Ты в этой одёжке очень похож на большой гриб. Он повернулся ко мне, недоумевая; а когда распонял, то тихонько захихикал из-под своей ржавой шляпки, может, боясь спугнуть громким смехом прячущихся от нас сородичей. - У тебя узэ много глибов. Как ты их находис? Да, у меня целые пол-лукошка. Я как жадный браконьер срезаю грибы по всему лесу, легко отличая съедобные от ядовитых; а Володьке позволено охотиться только под ёлками – в тех местах отчего-то совсем нет поганок, бледных трусливых, боящихся еловой темноты да иголок. У Вовки всего лишь три штуки на донышке, но это лишь оттого, что я разрешил ему собирать только маслят, которые он немного знает в лицо. Все остальные ему очень плохо знакомы, потому что от Вовки всё время прячутся. Ведь не каждой лисичке или подберёзовику хочется в солёную банку. Вот хоть маслёнок. Он когда совсем ещё маленький, то смотрит из-под еловых иголок как крохотный мышь, у которого пока только один глаз и открылся. Ему весь мир этот внове – и сорока, что в лесные дебри пролетела стрекоча тревожно, кажется доисторическим плотоядным птероящером, хоть по чести сказать в ней самой страха больше – он сгоряча так и сыплется, пятная колючие кусты ежевики. Но вот маслёнок уже быстренько растёт, после недавних дождей становясь средненьким масёлом. Сюда бы, в лесную тьмутаракань, ещё солнышка больше впустить – тогда его бурая шляпа станет похожа на широкое индейское сомбреро, а сам он сядет своей гузкой на ёжика как на коня, и поскачет по тропе, пуляя во все стороны еловыми стрелами.
- Грибы, Вовочка, очень просто находятся по запаху. Там где прело и мокро, как в погребе, где припахивает сырой ароматной землицей, и даже немножечко плесенью – там они от нас прячутся. - Я знаю, глибы любят доздь. Он поднял голову к просторному небу, кое сегодня с утра пролилось щедрой каплей. В пасмурную погоду оно похоже на застиранную рабочую спецовку, которую сколько ни отмывай многажды, а на ней всё равно остаются разводы серого цемента, багрового кирпича, и чёрные пятна смолы, крепко въевшиеся в голубую небесную ткань. Но сейчас природа как будто бы выдала небу – авансом – праздничную золотую рубаху – с наказом беречь; и вот оно широко распахнулось на людях – атласное, жёлтое, по-купечьи грудастое. Под таким расписным горизонтом очень хочется печёной картошки с грибами. - Вовочка, мы сейчас на костре будем готовить грибную тушёнку. - Их, навелное, надо помыть и потсистить? А чего там мыть-чистить? Они уже давно омыты сырыми туманами, росами, ливнями; мы их только слегка в речке прополоскали от упавшей листвы – и на костерок в кипящий чугунок. Пусть теперь тушатся средь лука, моркови да подсолнечного масла, словно единоутробные братья и сёстры от разных отцов. - Их мозно будет есть плямо оттуда? Как всё-таки нов и познавателен стал Вовке обычный мир рядом со мной. Его ведь дальше окрестных огородов, наверное, не выпускали. - Ну конечно, Володя. Ты ещё от удовольствия пальчики оближешь. И что интересно, мне тоже в этом мире становится приятнее жить, если не одному. Я ведь любопытен: и это, по-моему, Вовка тянет меня ко всяким приключениям – для себя бы я так не старался. Он помешивает в чугунке большой деревянною ложкой, далеко вытягивая свой конопатый нос, будто малярийный комар над поживой. Видно, что Вовку сильно влекут подступающие ароматные запахи грибного кулеша, аппетитной усталости, и сытной да сонной перины лесной. Боясь, что он вот-вот голодным уснёт, я черпаю горячий кулеш ему в миску, достаю две картошки с костра – не обожгись! – себе ж наливая впридачу и водки стакан – я не буду, блатуска – и выпив, пускаюсь в пространную быль о природе, о жизни, и людях-грибах. - Грибами, Вовочка, я увлёкся оттого, что они как клады. Иду по лесу, распевая, невзначай гляну под сосну на опавшую жёлтую хвою, а из-под неё вдруг блеснёт коричневая маслянистая шляпка. Ну конечно, маслёнок. Это как на малоезженой дороге, средь пыли и грязи, пусть не золотой узреть – но червонец, в серебристом окладе герба молота и наковальни. Откуда? и начинаются догадки, что сто лет назад здесь голодающие крестьяне грабили опухшие с голоду обозы продразвёрстки. А червонец был именным паролем от одного комиссара к другому, и так эти червонцы - и эти обозы - передавались из рук в руки с одной волости в другую, и не дай бог, где хоть фунта муки не досчитаются. - А выводки опят похожи на медные гроши. В далёкую старину на них, грошей тех, можно было корову купить. Или лошадь, что важнее ещё. Но растяпа напился где-то в кабацком шинке, расхристался на пузе да в кошеле - и потерял как подмётку с ноги лошадёнку. Что ему оставалось после; только волосы рвать на себе да в голос реветь, проклиная судьбу горемыки жены да своих горемычных детей. - Лисички. Сестрички. Словно свёрнутые в трубочку акции первой крупной железнодорожной компании. Богатый бородатый купец преподнёс их в хрустальном вазоне дорогой фигуристой танцовщице, у которой может быть и нету особого дарования, но она щедра на нежные ласки, за что её любят и хозяин ночного варьете, и высокие покровители. Когда они в годину лихолетья все вместе спешно бегут за границу, то суматошно раздаривают на вокзалах свои ласки, вазоны да акции. - А вот белый гриб, боровики крепыши, грузди здесь. Разбросаны по лесу вдалеке друг от друга и от кучных грибниц, будто важные самородки на старательском прииске. Пока одного за шляпу потянешь, радуясь сытной находке, остальные тут же сквозь землю попрячутся - и казалось, вот только что было, отсюда многажды подмигивали, справа да слева - а пусто вдруг стало, словно нечистая сила заколдованный круг разметала, и холодеют промежду лопаток скользкие спины мурашек, подгоняя бежать.
Пока я болтал себе так, вспоминая былое неизвестное, и выдумывая его заново простым да понятным, Вовку давно разморило на солнышке. Он спал с доброй улыбкой белого мотылька, который до праведной устали напорхался над жёлтым полем, и хоть он мал да глуп ещё, чтобы сознавать земной грех и добродетель, а всё-таки уже чувствует в себе истые побуждения благородства и совести – неизвестно откуда, непонятно как, но живёт не во зле мотылёк. И за это все его любят. Только бескорыстно. Никто его к себе не берёт. А я взял; но люблю ль я его. Или просто уже привыкаю.
