Велосипед – всего два колеса, а радости от него для мальчишки как будто их целых десять, и скорость очень похожа на автомобильную. Потому что на руле нет спидометра, но зато за ушами свистит обиженный ветер, который гонится сзади и всё никак не может обдать, треснуть по спине холодной ладонью – чур не я! У меня в деревне был велик. Взрослый; до коего я не доставал ни пятками, ни макушкой, и приходилось подлаживаться к педалям, чтобы крутить их не отбивая себе нежную детскую мотню об железную рамку. Я устраивал его возле ближайшего пня, что был прежде толстой берёзой у калитки; сам взлезал на тот пень, словно статуя пионерского октябрёнка; и тогда уже, становясь выше и сильнее, опрастывал свою костлявую попу на подушку-седушку. И то что кости жались, кылялись, и всё никак не могли умоститься – мне уже было совершенно неважно, когда я крылатый нёсся по улице, зная что через десять минут буду у речки, потом сорвусь к лесу, к соседней деревне – ну прям в небеса. =================================
Трасса была пуста. Эта дорога как видно заблудилась в дремучих просторах, и теперь в устье своём не могла соединиться с общественным руслом, а в истоке уже потеряла нить пуповины, связывающую её с родовым гнездом всех автомагистралей земли. Обочь неё по обе руки как угрюмые стражи стояли густые еловые заросли, дебри; и не хвоей и лапником они были густы, а колючими ветками да кряжем невысоких стволов: казалось, что вся нечистая местная сила прежде собралась на ночной субботник, и смеясь да шабаша бросала сквозь землю своё проблудящее семя, которое вызрело не в русалок и леших, а в супатые древа. Любая дорога – лесная, степная, иль млечная – должна приводить к серединной галактике, городу или заимке; но эта по всем предпосылкам – по ведьмину нюху, колдовству и наитию – скорее всего вела до самой конечной цели, к итогу судьбы. У неё не было промежуточных перекрёстков и светофоров, чтобы затормозить оглянуться; не случалось по пути всяких разных таверн с забегаловками, чтоб поесть отоспаться; но зато за последним крутым поворотом каждый путник обретал свой судьбоносный обрящ. ===================================
Вот молодые пацанята мимо меня пробегают – обутые в высокие солдатские сапоги на толстой подошве. Иные непонящие вослед им грубят да плюются, что это нацисты с фашистской душой спешат изувечить приблудных мигрантов – а те от них прячутся, сиры убоги. Но на самом-то деле, если б приезжих было поменьше, а уваженья к хозяйке-России побольше, то не пришлось ей хвататься за штыки и кастеты: - достоинство, честь, благородство – такой вот сердечный порядок представляется нынешним детям моральным и божьим, и очень походит на предков заветы, которые тоже вбивались себе да врагам по самую глотку. Молодые революционьеры рьяно устанавливают свои новые законы, что кажутся им наиболее вкусными на данном этапе переломной эпохи; и даже выбитые зубы да челюсти, их нестерпимая боль не может заглушить смак великого хаоса, всмятку пережёванный дёснами – потому что как верят они, грядут вселенские свершения после этой грязной и мрачной анархии. Тем более что отцы их, как уже точно знают они, лет двадцать назад очень жидко обкакались при всём белом свете и до сих пор замывают штанишки. =================================
Ни столовой – ни туалета. Раздевалка и та во сыром подвале. Гадостные условия для личной жизни в сфере производства. Ну нечего делать: стал я отливать прямо за углом новой котельной этова торговова здания, где уже мёрзнут адвокаты парикмахеры дизайнеры и продавцы лёгкой одежды. Тут за спиной раздаётся начальственный рык очень уверенного в себе гривастого льва, который ещё не сед и не стар, но уж сильно потрёпан распутством. - Ты почему здесь ссышшь?!- и в последнем шипящем звуке слышна негодующая справедливость спесивого барина перед низким холопом. Я даже от испуга брызнул ему на ботинки. - Дяденька, не сердитесь.- Извинения из меня ещё льются, но ширинка уже застёгнута; а то как бы человеку можно разговаривать, держась за штаны.- Куда ж мне ходить? ведь работу вы всю показали, инструменты к ней выдали – но вот рабские условия труда не соответят моей рабочей гордыне. И пока тут не будет нормальной бытовки да сральника, наша бригада не появится на объекте. Я выснул свой длинный язык ему в подтверждение: как мальчишка – как добрый счастливец. Мне совершенно не было стыдно; тем более страшно за должность и деньги. Господи; да пусть эти великосветские клоуны, кои ещё совсем недавно обивали балдою груши на местном базаре, оря визгливыми голосками, - пусть они волнуются о своих призрачных и безликих судьбах, ничего не умея в жизни. А у меня золотая судьба и у товарищей моих драгоценная. ===================================
Думаю, уверен что каждый хочет вернуться в детство – хоть на день. И тот, кто несчастлив в нынешнем времени – мечтая о покое, когда его, малыша, не мучили никакие сиюминутные заботы, тревожные, даже трагичные, а все глупенькие капризы природы разгоняла как тучи ладонями богиня смешливая бабушка, и в капельках воды из огородного шланга ослепительная сияла радуга. И кто счастлив, любим и удачлив сейчас, кому ныне живётся в нежащей роскоши личного да творческого уюта – тоже хочется оказаться на крутом бережку деревенской реки в компании загорелых мальчишек, которые уже через час после знакомства становятся лучшими друзьями и учат рыбачить, сигать в воду с деревца, хвататься без страха за панцырь игольчатых раков. =====================================
А если посмотреть на Землю и людей с высоты космоса со стороны господа? вот для чего он мог бы нас создать, единственных во вселенной? Думаю, что от тоски – для содружества. Тяжко ему одному было слоняться по огромному зданию своего непомерного жилища, тыкаясь из угла в угол многоквартирных галактик и гоняя по коридорам разноцветные шары гордо надутых планет да болидов. Вот я представляю себя в пустом бетонном клоповнике высотного небоскрёба, где-то посерёд знойной пустыни: и плохо мне, когда в глазах то слепь от палящего солнца, то мрак беспредельного космоса, и бросает поминутно от жары к холоду – а главное, рядом нет дружеского плеча, локтя, или ещё лучше тёплой материнской груди, к которой можно прильнуть и поплакаться в любом возрасте, хоть даже в стомиллиардном господнем. Ведь его матушка уже наверное умерла, когда он нас создал. А домашнюю живность они, видать, совсем не держали – пусть даже кошку с собакой. =================================
День был жаркий и весёлый – он медленно клонился к закату. Почти все так пишут, и почти везде я это читал: но летний день в самом деле медленно клонится к горизонту – он будто и не устал, и хочет ещё поиграть с детворой да со взрослыми, а зевота вместе с сонливостью уже тихонько подкрадываются к солнцу, которое всё вроде вприпрыжку несётся меж облачками – но шажки коротеют, ручонки устало ложатся на жёлтое пузо, и улыбка натужная спящая. Половина седьмого хоть здесь, хоть вон там в небесах. Это самое время старушек. Они степенно выходят на уличку; даже та коя не ходит, а едва передвигается с палкой, старается держать ровную спинку, каких бы трудов ей это не стоило – потому что каждой из них очень хочется дольше пожить не кряхтя, много лет ещё кряду просидев на скамейках под липами, где убаюкивающе пожуживают сонные пчёлы и распевают свои скрипки сверчки перед вечерним концертом. =================================
Самое чудесное время для старух – это великий церковный праздник. Лучше всего если пасха со всенощным бдением. Тогда они в самый канун ходят друг к дружке в гости и хвастаются кто наденет что на ночь. Для них она словно первая брачная, но правда теперь уже ни капельки не страшная, потому что бывает год каждый – а не раз в жизни. Цветастые рубахи, сарафаны и платья достаются из массивного сундука крышку которого старушки-соседки подымают втроём; а открыв замирают пред старинным богатством – расшитые кацавейки по дедовской моде, припахивающие в нос нафталином, сапожки с танц-бархатом по голенищу, побитые молью, мониста и бусы, которые блошиным ярмом виснут на дряблую шею. Но стареньким барышням все предрассудки нипочём – для них это самая моднявая и свежая одёжка, потому что всегда бережётся ими для выхода в люди, а когда время приспеет то к богу – хоть в церковь, иль нанебо. Темнеет. Скоро там появится первая звезда. Изо всех калиток ручейками выплывают бабульки, сливаясь в одну не сильно полноводную речушку. В иных местах течение подтормаживается: там более здоровенькие берут под ручку медленно ковыляющих, хроменьких. ====================================
Я стоял над серым трупом этого мотоциклиста – а он весь был сер, как и лицо, но просто под комбинезоном ни живота ни задницы не видать – и думал – хорошо что разбился он, а я здесь стою живой да здоровый, без единой царапины, и даже в мыслях покой напополам со злорадным упоением – что вот он разбился и теперь есть о чём рассказать товарищам, есть чему за себя порадоваться. Зря я сейчас укоряю себя, к тому же лживо неискренне, по прошествии времени – мне действительно было приятно от вида чужой этой смерти, потому что давно я хотел повидать её въяве, свежатинкой, но только чтоб меня самого она и ногтем не цепанула. Потому как тогда к моему хладнокровному лицезрению примешается прошедший испуг, даже может быть ужас – и я не смогу всю её до мельчайшей чёртки увидеть, обнюхать, и вылакать как кормящая псина, у которой только что на глазах бешеная легковушка раздавила единственное дитя. =====================================
Проходя утром мимо магазина я у перехода нашёл алкаша. Сначала подумал, что он больной – сердце, печень и другое прочее тырыпыры – но стойкий запах недельной сивухи мне не оставил сомнений – алкаш. Вот что делать? стою как беременный мужик в женскую консультацию. Начну помогать; но мало того что прохожие люди посчитают меня таким же отребьем, грозой собутыльников – так ещё и пьянь эта крепко обнимет меня за брезгливую шею, станет шептать на ухо всякие подворотние скабрезности, и конечно облизет всю мою свежую бритую морду, в которую после его сладких нежностей превратится моё лицо. Ну а если брошу обузу? не помогу – так я после сгною самого себя за неделю за подлость, спать не смогу и есть, а буду питаться одними лишь упрёками да укорами, худея в интелигентного калича прямо на глазах. С другой стороны хватит уже прощать бессилие немощным тварям, в которых облика человечьего совсем не осталось, и внутри где душа давно проживает насекомая сущность. У нас даже на управлении огромной Россией был такой крупный хмырёк – по весу и должности президент, а по мужичьему слякоть. Так пусть подыхают, чтоб бед не наделали. Только что если я сам когда-нибудь окажусь в грязной луже и стану лакать из неё на похмелье? Я себя ещё плохо знаю и всей своей мерзости не вычерпал до последнего дна. еремей
