Не виделись мы с ним давно. В последний раз встречались лет семнадцать назад в нашем родном городе, из которого уехали сразу после окончания школы. Подробности той встречи не сохранились. Выпили, как водится, вспомнили общих друзей, поболтали о жизни и расстались в самых добрых чувствах. Единственно запомнилось, как он с гордостью и некоторым превосходством рассказывал мне о своей работе в клинике. Он мечтал стать хирургом и стал им. Не с первой, правда, попытки поступил в медицинский институт, три года проработав лаборантом или санитаром, точно не скажу, но работа его была связана с подопытными животными – обезьянами, кроликами, мышами. Зная его упрямый характер и целеустремленность, я не сомневался, что Кеша, извиняюсь, Иннокентий Петрович – хирург, как говорится, божьей милостью. Было заметно, что он по-дружески тактично сочувствует мне, оттого что я свою школьную мечту не осуществил. С тех пор воды утекло вроде и не много, но события произошли грандиозные. Историки, наверное, назовут это эпохой Великого Разлома или Разложения, или как-то иначе, не важно. Империя с четырьмя заглавными буквами развалилась и, таким образом, мы с Иннокентием к моменту, о котором и хочу рассказать, оказались в разных странах. К чему я заговорил о политике? А к тому, что благодаря ей, я вновь смог увидеть своего однокашника.
Я не сразу узнал его. Если бы ведущий не обратился к нему по имени-отчеству, я бы наверняка переключился на другой канал. Передача была довольно продолжительной, касалась политических процессов, происходящих на территории бывшего Союза, но я не вникал в суть беседы, так как не мог понять, с какой стати на вопросы далекие от медицины отвечает Иннокентий.
Я всматривался в его новый облик, в котором доминировала борода – черная аккуратная, – вместе с густыми слегка запущенными волосами она придавала прежде бледному лицу с открытым лбом сосредоточенности и, вместе с тем, свободомыслия. Говорил он хорошо, в смысле гладко, без мычаний и запинок, но я никак не мог заставить себя понять то, о чем он разглагольствовал, так как целиком был захвачен разительной переменой, произошедшей с моим бывшим корешем. Глаза…глаза потеряли прежнюю живость, были холодны и проницательны. Казалось, он преподносит в качестве дара то, что открылось ему сию минуту, хотя все о чем он вещал, конечно же, было им продумано и прокатано не раз. Эта мина человека познавшего Нечто, пожалуй, больше чем борода изменила его. Несколько дней кряду я находился под впечатлением явления Иннокентия, и вскоре судьбе было угодно удовлетворить мое любопытство. На телевидении мне удалось узнать номер телефона Иннокентия и, будучи проездом в его городе, решил непременно встретиться с ним. Прямо с вокзала позвонил по его номеру, дома не застал, но зато тесть отрапортовал:- Оне на даче-с. (Так и сказал). Расспросив дотошно, кто я и что, он подробнейшим образом объяснил мне, как добраться до дачи.
Я не испугался, когда, открыв калитку, из-за старого давно некрашеного дома на меня с лаем кинулся красавец миттельшнауцер, тряся своей серебристой бородкой, но вид хозяина, вышедшего следом, поверг меня в шок: Иннокентий был в голубом хирургическом халате, обрызганном свежей кровью, в голубой же шапочке со скальпелем в руке. - Кого я вижу! Сколько лет - сколько зим! Фу, фу, Шериф! Свои! Место! - унял он пса.-Да ты не бойся, он не укусит. Ну, что ты стоишь как вкопанный, проходи. Вот не ожидал, рад…рад. Какими судьбами? Ты извини, старик, у меня тут очередная операция, так что не обессудь – обнять не смогу, еще успеется. Ну, дела-а-а… Откуда ты свалился? Я, наконец, двинулся с места и пошел вслед за Иннокентием по узкой дорожке, выложенной тротуарной плиткой. - Наталья! Принимай гостя – это мой старинный школьный товарищ, прошу любить и жаловать. Столько лет не виделись, чудеса! Ну, вы тут пока знакомьтесь, а я пойду, дело закончу. Подходи потом в мою операционную беседку, указал он скальпелем в глубь участка. Видимо, на моем лице отпечатался такой жирный вопрос, что жена Иннокентия – простоватая круглолицая женщина с часто хлопающими глазками – поспешила сразу же его снять: - Нутрий он режет… Разводим мы их. С мясом проблемы, а у нас всегда свое, свежее. Иннокентий ведь хирургом был, вот теперь сочетает приятное, так сказать, с полезным. - И давно это он? – спросил я вслух, не понимая при чем тут нутрии. - Да с тех пор, как его партократы проклятые из клиники выжили. Если б вы знали, сколько мы пережили, сколько сил и нервов отдал Иннокентий борьбе за демократию! Сейчас то о нем везде пишут, приглашают, а тогда – страшно вспомнить. Проходите в дом, отдохните с дороги, попить не хотите? - Нет, спасибо, я, пожалуй, к мужу вашему пойду. Вот только сумку пристройте куда-нибудь. - Давайте я занесу. Идите, идите, я вас понимаю - однокашники - есть, что вспомнить.
Беседка представляла собой довольно грубо сколоченное сооружение, выкрашенное зеленой краской. Иннокентий, склонившись над столом, гундосил что-то себе под нос. Почувствовав мое приближение, он подчеркнуто громко остановил меня своим вопросом: - Что, брат, удивлен? Удивлен, спинным мозгом чувствую, можешь не говорить… Жизнь сделала такой зигзаг! Вернее, я сам решил ее круто развернуть…Тонким движением рассекаем апоневроз, пупок естественно справа… А, черт, давно не брал я в руки инструмента…Брюшину в складочку, аккуратно пинцетиком… - Я не так давно видел твое интервью по телевидению, не сразу и узнал – очень ты изменился. Это было настолько неожиданно… - Мне не привыкать – часто приглашают поговорить, статейку написать. К моим прогнозам и наверху прислушиваются. Глядишь, скоро в советники позовут… Вошли в полость, расширяемся к верху и к низу… - Так я не пойму, чем же ты сейчас занимаешься? А как же дело твоей жизни – хирургия? - Есть такая наука – политология, слышал, конечно? Вот ею и занимаюсь, и вполне замечу тебе, успешно…Так-с, пошла ревизия брюшной полости…Собственно, та же хирургия, если вдуматься, только теперь я препарирую общество, государственную систему… Отметим – пациентка была отменно здорова! Наилюбопытнейшее занятие, старик. А хирургия? Вот она! - Он обернулся, загоготал, разводя руки в стороны и кланяясь, как на сцене. - Вы присутствуете на показательной операции бывшего, не успевшего стать великим, хирурга. - Он вдруг стал холоден. - Вообще-то, старина, я никого сюда не подпускаю, даже Наталью, ты – первый. Это – мое, понимаешь? Мое! Трудно объяснить, это как священнодействие. - И как часто ты священнодействуешь? - По мере надобности, - засмеялся он, - когда кушать хочется. Если тебе интересно – можешь подойти и увидеть все крупным планом. Продолжим, однако, патологии не нашли, пора заканчивать абдоминальное вмешательство… Я подошел поближе и, мельком глянув на распластанную кроваво-сизую тушку, в которой шевелились пальцы Иннокентия, отвернулся и присел на перила. - Что не переносишь крови? - Да нет, просто я ничего в этом для себя не нахожу. - Ну, не знаю… Это ж картина! Какой сочный живой цвет! За неимением стернотома, грудную полость вскрываем ножницами… Есть один художник, который знает в этом толк. Специально ездил на его выставку. Грандиозно! - Мясные туши Шемякина? - Видел?! Неужели не впечатляет? - Почему же, даже очень, но только не мог избавиться от ощущения, будто вышел из мясокомбината. Мне больше нравятся другие его работы. - Каждому свое… - Известный лозунг. - Пересекаем ножки диафрагмы… - И все равно мне не понятен твой уход из медицины. - Видишь ли, в наших условиях без современного оборудования, без лекарств, без зарплаты, наконец, одним скальпелем ничего не сделаешь. В какой-то момент я подумал, что будет честнее уйти. - Честнее перед кем? - Перед собой, Перед собой, дорогой мой. К тому же было много и других обстоятельств, сыгравших свою роль… Но об этом потом, может быть… А сейчас легируем пищевод, трахею и заканчиваем вмешательство, выделив органы единым блоком по Шору. Фу-у… что ж, неплохо, на сегодня довольно. - Констатировал он, стягивая перчатки и направляясь к рукомойнику. - Наташа, - позвал он жену. Супруга уже спешила к нему с чистым полотенцем. Пока Иннокентий тщательно мыл руки, она с обожанием смотрела на него. - Есть будете? – выбрала она, наконец, момент для вопроса. - Ты сначала в беседке наведи порядок, а потом займись обедом. Мы прогуляемся к озеру. - Места у нас замечательные, - сказала Наташа, помогая снять с Иннокентия халат, - только вы там недолго, я быстро управлюсь.
В саду, проходя мимо клеток, мы задержались, нутрии встретили нас громким писком. Особенно бесновался один зверек, вцепившись в сетку своими лапками - очень похожими на ручки негритенка – он, казалось, пытался вырвать ее.
За калиткой простиралась небольшая лужайка, а дальше начинался лес. Справа поблескивала рябь речки. Только тут я понял, что дом Иннокентия находился на отшибе. - Раньше здесь было совсем безлюдно, деревенька вымирала, но в последние годы стали наезжать городские умники и скупать все дома подряд. Думаю, очень скоро наступит веселенькая жизнь. А жаль… Пройдя по откосу вдоль берега, мы свернули на еле различимую лесную тропинку. Впрочем, пропал и ее след. Приходилось продираться сквозь кустарник, перелазить через поваленные деревья. Солнце то пробивало листву, то пряталось в облаках, и тогда лес мрачнел. Некоторое время шли молча. Только трещали ветки под ногами, да шелестела палая листва.
- Вот оно - мертвое озеро - смотри и дивись. – И, пропуская меня вперед, торжественно продекламировал: «То, что гибелью грозит, таит неизъяснимы наслажденья..» Вся поверхность озера была затянута светло-зеленой ряской, такой плотной, что даже ветер не мог поколебать ее. Сухие, словно отполированные стволы деревьев с острыми обломанными ветвями одиноко торчали из воды. Жуткое завораживающее оцепенение царило вокруг. Живыми островками выделялись на берегу только заросли высоких камышей, да кусочек неба, которому не в чем было отразиться. Обойдя озеро, мы не стали углубляться в лес, а подались в сторону и довольно быстро вышли в поле. Взору открылось свободное пространство с пожухлой травой и редкими деревьями, сломленными грозой. Они казались причудливыми абстрактными скульптурами. Подойдя к одному такому дереву, я увидел, что все нутро его было выжжено молнией, осталась лишь оболочка, похожая на корпус некоего космолета, потерпевшего катастрофу. Огромные пни, разбросанные в беспорядке, придавали ландшафту ту законченность, которая подвластна истинному художнику. Его таланту позавидовал бы и сам Сальвадор Дали, преобразивший некогда песчаный берег Порт Льигат тем, что завез из Африки множество слоновьих черепов и разбросал их по всему побережью. К природе он, видимо, относился, как к своей картине. Вдали на пригорке виднелся сосновый бор. Песчаный откос под ним – очевидно, здесь когда-то был карьер - предстал подобно амфитеатру и был испещрен множеством отверстий, где облюбовали себе жилище стрижи. А Иннокентий все говорил и говорил. О новой власти, о политиках, моделировал ситуации развития, делал прогнозы и был так увлечен собой, ходом своих рассуждений, что, собственно, и не замечал моего присутствия. Вернее, я был для него неким сосудом, куда он мог выплеснуть свои теории. Когда я пробовал как-то вклиниться в его монолог или же пытался возразить ему, Иннокентий попросту делал паузу, глядя себе под ноги, а затем продолжал с того места, на котором остановился. Скорее всего, он излагал давно выношенные им идеи. В его речах чувствовалась система знаний, какой-то определенный метод, с помощью которого он подвергал бесстрастному анализу общественные явления и процессы. Всему он находил аналогии в истории, а то и в мифах, чем оперировал достаточно свободно. Но понять его было трудно. Все, о чем он вещал и растолковывал, было ясным, но я ловил себя на том, что продраться к смыслу не могу. Удивительно, что при таком мощном интеллектуальном напоре ты не наполнялся, как это бывает при общении с умным собеседником, а напротив как бы даже тупел и опустошался. - Ну, каково! – воскликнул Иннокентий, окидывая, наконец, простор своим орлиным взором. - Дыши, пока есть возможность. - Он глубоко вздохнул и снова продолжил. – Так вот, я полагаю… Это его зычное «каково», вид плавно раскачивающихся высоких сосен, солнечный свет и запах хвои полностью переключили мое сознание. Что-то во мне стронулось, и я словно полетел вместе с Землей…
…в теплый город, где я родился и когда-то жил. Город, в который я, наверное, никогда не смогу вернуться. Потому что его разрушили войной и злобой. А я не хочу видеть его другим. Пусть хоть во мне он останется навсегда таким, каким я его любил, с теми, кого любил…
Мы звали его Пеналом или Пеней. Эту кличку придумал Кеша, и она сразу прилипла к ее хозяину - прямому с несгибаемой длинной шеей - новичку нашего класса. На удивление быстро он стал для всех своим. В его большом крокодиловом портфеле было в с е. Его можно было попросить о чем угодно, и он запускал руку в портфель и извлекал из него как факир нужную тебе вещь. В классе только и слышалось со всех сторон:- Пеня, дай, Пеня, выручай. Девочки вечно клянчили у него невидимки, а мы сигареты, спички, хотя Пеня сам никогда не курил. Все настолько привыкли к его безотказности, что принимали это как должное и ничему не удивлялись. «В Греции есть все, - говорили мы, - но того, что есть у Пени, нет даже в Греции!» Но главное его качество состояло в том, что он всегда оказывался под рукой. Стоило только подумать о нем, как он возникал неизвестно откуда, с неизменной своей улыбкой и «крокодилом» в руках. Так было и в тот раз… Мое первое свидание. Вечер в парке. Мы гуляем вдвоем и вдруг она (как ее звали? Ау!) заявляет, что ей необходимо быть срочно дома. После моих настойчивых вопросов, выясняется, что у нее день рождения. Я в смятении, как же я мог не знать этого! Надо свершить нечто невозможное. Сейчас или никогда! Я к клумбе, но все цветы там оборваны. Полное отчаяние… И тут в конце аллеи замаячила знакомая голова - Пенал!!! Кажется, прежде, чем я успел спросить его, он уже вытаскивал из портфеля букетик пахучих ландышей… Пеня жил с мамой, об отце никогда не говорил. Закончив школу, пошел работать, хотя все учителя прочили ему институт. Он действительно много знал - ходячая энциклопедия, - но в учебе не выделялся, думаю, сознательно. Я не был с ним близок, да и остальные в классе особо с ним не корешились, но его отсутствие в компании отмечали сразу все: - А где Пеня, почему его нет? В армию он уходил самым первым. И слово Афганистан, окутанное тайной, словно облаком анаши, тогда еще мало, о чем говорило. После бессонной ночи проводов и выпитого все были помяты и разбиты. К тому же на вокзале царила какая-то гнетущая тревожная атмосфера. Я никогда не видел столько одновременно плачущих женщин. - Эх, похмелиться бы! – вздохнул кто-то и все разом посмотрели на Пенала. Он достал фляжку коньяку. Она пошла по кругу и оживила всех. Сам Пеня не пил. - Что ж мы без тебя делать будем! - вырвалось у кого-то. Тогда смысл этих простых слов не дошел до меня. Его мама стояла в стороне и неотрывно без слез смотрела на сына. Когда прозвучала команда «По вагонам!», она подошла к Пене, бережно охватила его лицо руками, - он согнулся в пояснице,- трижды поцеловала и торопливо ушла, ни разу не обернувшись. В общем строю белобрысым одуванчиком выделялась стриженая голова Пенала. Вдруг меня прошибло: нельзя ему туда, нельзя, он же несгибаемый… Он оглянулся. Впервые без улыбки… - Как его звали? – вырвалось у меня. Иннокентий шагал чуть впереди, продолжая свои рассуждения. А сосновый бор (со-бор) по-прежнему шумел и пахло чудесно. Только ком застрял в горле. - Ты помнишь Пеню, Кеша? Я забыл его имя! – чуть не крикнул я. - С чего ты вдруг… Конечно, помню. Тот, который в Афгане погиб? - Пропал без вести. Не погиб. - Ну, знаешь, столько времени прошло… - Так как его все-таки звали? - Костя? Нет…постой-постой…странно, я же помнил. Мы переглянулись и затихли, шаря вокруг себя глазами.
Возвращались тем же путем через поле, но лес обходили стороной. Небо начинало хмуриться. Собирался дождь. - Иннокентий, вот ты так разумно раскладываешь все по полочкам, скажи, пожалуйста, кто дает право одному распоряжаться жизнью других? Пусть ради идеи, ради интересов страны или еще чего-то… Понимаешь, старик, можно ответить просто: политика – дело грязное, а человек – винтик. Но сказать так – значит не сказать ничего. Чтобы уяснить, как делается политика надо учесть массу факторов. Это сложная операция… И он вскочил на своего любимого конька и понесся по полю. Я понял, что допустил оплошность. Теперь предстояло выслушать его сентенции, от коих я порядком устал. Попробовал переключиться. Мысли блуждали, я вновь силился вспомнить имя Пенала, но память как отрубило. И было мучительно. - Послушай, Иннокентий, ты всерьез хочешь быть советником или… - Не я хочу, - жестко перебил он и снисходительно ухмыльнулся,- они во мне нуждаются. Они! - Стало быть, ты будешь влиять на политику, а значит и на жизнь. Тебе не страшно вмешиваться в чужую жизнь? - Если бы я задавал себе этот вопрос, я бы не смог сделать ни одной операции. - Но я сейчас не о медицине… - А политика – та же резня и штопка, - сказал он со злостью,- причем белыми нитками! Запомни это раз и навсегда. И потом, что значит вмешиваться? Ты что Робинзон на острове? Существует общество, государство, миром правит система. Это же элементарно. - Но и я существую! - Ты видел то озеро? Так вот, если я не вмешаюсь, оно превратится в зловонную лужу. Я вычищу его. Я! Обещаю тебе. - Ну, вероятно, прежде тебе надо будет спасти реку, которую загадили. Озеро потому и гибнет… - Тоже мне мелиоратор! - Мели оратор, - я засмеялся,- нет, это не по моей части. - Ты о чем? - Проехали. Молчание на какое-то время разделило нас. - У тебя кто-нибудь умирал на операционном столе? - Был один случай… единственный,- не сразу ответил он. - Мне кажется, все беды человека оттого, что он пытается сравниться с Богом. - Э, брат, как тебя природа то расслабила! Не тем расслабляешься. Сейчас придем, посидим, накатим, вспомним годы молодые. Брось ты, право… Показался забор. Пес, чувствуя наше приближение, уже бился лапами о калитку и заливисто лаял.
Все было так, как сказал Иннокентий. За столом он смачно ел, много пил, был очень оживлен и временами напоминал себя прежнего. Он помнил все наши юношеские проделки, приключения и рисовался перед женой, которая ловила каждое его слово и гримасу. Я тем временем уплетая вкусно приготовленное тушеное мясо, вызвался поухаживать за Натальей, но она от мяса наотрез отказалась. - Диету соблюдаете? – спросил я. - Да нет, - ответил за нее Иннокентий, - не ест она их. Никак не привыкнет, а по-моему, отличное мясо. После этих слов аппетит у меня пропал: нутриятину я пробовал впервые. Когда кончилось вино, Иннокентий пошел за новыми бутылками. А я обратил внимание на фотографии, висевшие на стене. - Это ваш сын? – указал я на овальную рамку.- Очень похож на Иннокентия. Где он сейчас? - Он умер, - сказала она тихо. - Простите, я не знал. После паузы Наталья с трудом произнесла: - Его нельзя было спасти. Иннокентий сделал все, что мог, но… Вы, пожалуйста, не спрашивайте его об этом. Сами понимаете, такая травма…
Во дворе послышался автомобильный сигнал, залаяла собака, пробивались чьи-то голоса. Мы вышли из дома. В ворота въезжал белый джип «Ниссан». Иннокентий с вином в руках стоял в окружении двух мужчин и одной женщины – явно иностранцев. Чуть в стороне человек с видеокамерой, похоже, вел съемку. - Наталья, уведи собаку, - крикнул Иннокентий.- Старик, попадешь в кино: телевидение СИ-БИ-ЭС пожаловало, я, признаться, совсем запамятовал. - Он протянул мне вино. - Знакомьтесь, мой школьный друг, приехал навестить меня, - представил он меня. Переводчица залопотала по-английски. - Прошу, господа, пройдемте пока в беседку, - предложил он. - Im sorry, - наткнулся на меня оператор. Я посторонился.
Неожиданный поворот событий ускорил мой отъезд. Ушел я почти по-английски, простился только с Натальей. Иннокентий был весь во власти иностранцев. Я понял, что больше сюда не вернусь, а о моем бывшем друге буду узнавать из газет, журналов, или с экрана телевизора. Отныне он попадает в орбиту всеобщего обозрения. Впрочем, пресса и телевидение с некоторых пор меня мало интересуют.
В ожидании электрички я бродил по пустынной платформе. И когда сначала раздался громкий гудок, а вслед за ним пронесся поезд, обдавая меня теплой волной ветра, я вдруг вспомнил имя Пени - Иннокентий…
пошла открывать страницу.