Привет, друзья. Всех-всех с прошедшими праздниками.
Эти игры не для нас.
Это не мой день. Не мой. Даже бархатная занавесь июльского вечера за окном не радует. А когда-то я ждал этого дня... В моей проклятой жизни все самое хорошее происходило когда-то. Да, и черт с ней, с жизнью. Ни лучше, ни хуже она уже не станет. А поэтому... давай-ка выпьем с тобой, Виктор Сергеевич Кирсанов. Я направляюсь в кухню, чтобы достать из холодильника заледеневшую бутылку водки. Резкая трель телефонного звонка заставляет вздрогнуть и обернуться. Пронзительный звук вызывает удивление, потому что мне давно никто не звонит. Я обрубил все контакты почти год назад. Надоело. Надоело ловить сочувственные взгляды и неловкие улыбки. Даже в глазах бывших сослуживцев мелькает невольное извинение за то, что я такой.
Поднимаю телефонную трубку и слышу приятный баритон. Едва успеваю удивиться незнакомому голосу, как невидимый собеседник начинает разговор: - Виктор Сергеевич Кирсанов? Отвечаю машинально: - Да. С кем я...? - Комитет воинов-интернационалистов,- бодро рапортует голос на другом конце провода,- поздравляет вас с днем рождения. Желает вам счастья, здоровья и всяческих благ. Помните, Виктор Сергеевич, чтобы ни случилось, вы не одиноки. Мы всегда рядом. Признаться, я ошарашен. Неожиданное поздравление все-таки радует, черт побери. И я понимаю, что тот, кто произнес это дежурное приветствие, вряд ли даже знает меня лично. Он просто выполняет свою работу, но все равно на душе становится чуточку светлее. - Спасибо,- отвечаю негромко, потому что в горле застрял комок. - Будьте здоровы,- козыряет трубка, оставляя на прощание тоскливые гудки.
Я осторожно, даже слишком осторожно кладу ее на рычаг. И пытаюсь сглотнуть проклятый ком. Это не слезы. Их у меня уже нет, потому что мне выжгли слезные железы. Это – комок воспоминаний. Они всегда накатывают неожиданно, словно пущенная из-за угла пуля. Иногда и не поймешь, что или кто спустил курок и выпустил ее на свободу. Однажды меня накрыло прямо в автобусе. И окружающие шарахнулись в стороны, когда я, не помня себя, снял очки. Вот и сейчас чувствую, как изнутри поднимается лавина памяти и приносит с собой... Давлю эту сволочь усилием воли, душу гадину из последних сил. И она отпускает, оставляя за собой вонючий след, как от напалма. А зловоние можно вытерпеть.
Пять лет прошло, как я вернулся домой. Много это или мало? Для кого-то много, для кого-то мало. А для меня все словно вчера. Две недели, проведенные в темном подвале с такими же несчастными, как я. Как же звали наших охранников? Джафара помню хорошо, эту сволочь забыть нельзя. Помню Хураза, который ткнул мне в лицо горящим факелом. А третьего? Нет, не помню. Какой-то он был незаметный. Только сверкал ненавидящими глазами, да постоянно что-то бормотал.
Я все-таки приношу в комнату из кухни водку, наливаю в стакан и чокаюсь со своим отражением в зеркале. Черт побери, у меня день рождения! А потому стоит подумать о чем-то приятном, воин-интернационалист. Рядовой 104-го мотострелкового взвода, дислоцировавшегося в горах под Кабулом. Выпиваю залпом ледяной огонь и вспоминаю глаза комбата, когда нас вытаскивали из подвала. Его часть покидала Афган и кто дал им наводку на троих шурави в подвале, никто так и не вспомнил. А мы... Мы были обколоты наркотой, как последние торчки. Колька бредил, Валька мерзко хихикал и прятался в самом темном углу, скрючившись, как обезьяна.
Через некоторое время чувствую, как изнутри поднимается тепло от выпитой водки, а в голове приятно шумит. И тогда беру армейский бинокль, выключаю свет и занимаю излюбленное место у окна. Поначалу мне казалось, что я извращенец. А потом... Потом стало на все плевать. Как однажды стало плевать на Светку – мою жену, что ушла в никуда, аккуратно прикрыв за собой дверь больничной палаты. - Прости, - сказала она напоследок, хлюпнув распухшим от слез носом,- я не смогу жить с тобой таким. Знала бы она, как я сам не хотел жить с собой таким. Как меня неделями ломало, выкручивая кости и выворачивая суставы. Я же стал натуральным наркоманом. Как я выл, когда хирурги пытались что-то сделать с лицом и несуществующим глазом. Бил по кровати рукой, где не хватало пальцев и просил об одном: убить меня к чертовой матери. Сразу и навсегда. Чтобы боль ушла, а долбаная память перестала мучить. Но проклятый организм упрямо хватался за соломинку и тянул меня вверх, освобождая тело от накопившейся в нем дряни. И я выжил. Да, конечно, это и неудивительно. Если уж выжил в вонючем обоссанном подвале, то чтобы не выжить в больнице... Надо быть круглым идиотом.
Все, хватит! Сжимаю в кулак оставшиеся пальцы и чувствую, как ладонь пробивает игла боли в обрубках. Это помогает отвлечься от воспоминаний. Надо же, боль стала моей помощницей. Подношу бинокль к глазам и навожу резкость. Там, в доме напротив, живет ОНА. Та, которая стала не просто знакомой. Она заменила мне всех. Светку, которая бросила. Мать, умершую почти два года назад. Я очень выгодно поменял нашу двухкомнатную квартиру на однокомнатную. Получил хорошую доплату и сейчас не бедствую.
А эту красотку обнаружил случайно. Помню, взял бинокль, решил посмотреть на ночное небо, да и бросил случайный взгляд на окна соседнего дома. И с тех смотрю каждый вечер. Я знаю, что она проститутка. Не дурак, чтобы этого не понять. Да мы сами, вернувшиеся из одной страну в другую... Кто мы сами? Захлебнувшиеся кровью чужой войны... Задохнувшиеся от дыма той проклятой земли... Половина из нас пошла в уголовники, половина в охрану к «новым русским». Мы – не проститутки разве? Да такие же продажные, что и моя нимфа напротив. Только и научились, что убивать всех вокруг, не мучаясь излишками совести.
Смотрю в бинокль и жду, когда в комнату войдут ее сутенеры. Интересно, кого приведут на этот раз? Вчера был какой-то старый козел. Мне стало даже жаль мою незнакомку. Уж как она старалась его раскочегарить, чуть не расплакалась. А потом подошла к окну и подмигнула мне. Это стало нашим паролем две недели назад. Она то ли по забывчивости, то ли специально не задернула шторы и обнаружила меня, смотрящего на нее. Ох, и испугался я тогда, словами не описать. После гнусного старикашки пришли ее бритые молодчики в кожаных куртках и устроили настоящее шоу на троих. Мне понравилось.
Я даже сам захотел стать ее клиентом, но потом вспомнил ту, которую вызывал три месяца назад. Вспомнил, как она шарахнулась от меня в темноту лестничной площадки и завизжала: - Гриша, твою мать, забирай меня отсюда. Я тебя предупреждала, что с уродами не трахаюсь.
Странно, почему-то нет ни парней, ни ее самой. Время-то для них самое сенокосное. Начинаю слегка волноваться и обзываю себя идиотом. Нашел, из-за кого нервничать: из-за шлюхи. Но непонятное чувство ползет по венам холодком. Решаю налить себе водки, чтобы успокоить нервы и слышу, как в дверь звонят. У меня сегодня вечер сюрпризов, не иначе. Надеюсь, там не Дед Мороз. Открываю дверь и понимаю, что либо сплю, либо сошел с ума. Она стоит на пороге – моя нимфа. В джинсовом сарафанчике, с копной белокурых волос, разбросанных по плечам. Неземная гостья постукивает по полу маленькой ножкой и недовольно хмурит брови. - Я тебя видела,- заявляет она с порога.- Всего видела, можешь не прятаться. У меня зрение, как у кошки.
Черт, этого я не ожидал. Еще меньше ожидал того, что паховые мышцы сожмутся сладкой судорогой при ее появлении. Она пришла из бессонных ночей, когда единственной подругой была моя рука. Она пришла из жизни, от которой я отказался. Глядя в потолок единственным глазом я не знал – проклинать или благодарить Джафара за то, что оставил меня мужчиной. В отличие от тех двоих.
Первое мое желание - отшатнуться в спасительную темноту комнаты. Пока она не рассмотрела во всех деталях. А потом... потом выгнать ее и никогда больше не смотреть в окна напротив. Но девушка решительно пересекает порог квартиры и захлопывает дверь носком туфельки. - Да не бзди, парень,- продолжает она,- я знаю, что ты урод, каких поискать. Но ты нормальный урод, не то, что те, которые ко мне ходят. Вот там уроды, так уроды попадаются.
Я все еще не могу поверить в реальность происходящего, а она уже проходит в комнату и выкладывает на стол какие-то свертки, пакеты, бутылки. И щебечет, щебечет, как чижик. - А я отгул сегодня взяла,- сообщает она,- должна же быть и у меня личная жизнь. Подумала, что надо познакомиться с любопытным соседом. Ловко открывает шампанское и я завороженно наблюдаю, как в бокал льется золотистая струя. - Давай выпьем, что ли, сосед. Голос оказывается так близко, и запах молодого женского тела сводит с ума. А ее невыносимо-выразительные глаза цвета весенного неба насмешливо смотрят мне в лицо. Протягивает бокал, который я беру здоровой рукой. Выпиваю терпкий сладкий напиток одним глотком. - Меня зовут Катя,- она шепчет так, что закладывает уши.- А у тебя имя есть? - Виктор. На последних словах душит кашель. Прикрываю рот изуродованной рукой и вижу, как она смотрит на то, что осталось от моей ладони. - Ты зачем за мной подглядываешь? Кайф ловишь? Извращенец? От откровенности, с которой заданы вопросы, к щекам приливает жаркая волна. Я теряю все слова и становлюсь похож на подростка. - Просто... я все время один. Легкая улыбка кривит ее губы. Она чуть пожимает плечами и разворачивается, тряхнув головой. Взметнувшиеся волосы белокурыми волнами обнимают мое лицо. - А ты очень красивая. Пошлая фраза, но ничего оригинального не приходит на ум. Я уже так давно один, что разучился делать комплименты. Гостья оглаживает себя по бокам и шаловливо смотрит через плечо: - Знаю. Мама с папой поработали на славу. Ты попал в аварию? От последнего вопроса вздрагиваю. Больше жалости ненавижу лишь любопытство. Оно так и светится в сочувствующих глазах. Люди прячут его под маской понимания и доброты, но вопрос: «Что с ним случилось?» так и стоит во взгляде. Помню журналистку, которая брала у меня интервью года три назад. Помню ее стеклянный взгляд и острый язык, облизывающий ярко накрашенные губы. - Больше подробностей, Виктор Сергеевич,- как в трансе повторяла она,- для читателей. Читатель требует «жареных» фактов. И я отвечаю Кате коротко. Наверное, даже зло: - Нет. - Ну, нет, так нет. Катя соглашается легко и весело. Она непосредственна, как ребенок. Только что смотрела жадными глазами на урода напротив и вот уже задумалась о чем-то другом. - А давай музыку послушаем,- предлагает она.- Неси магнитофон. Мне мои мальчики такую кассету принесли... закачаешься.
Старенький магнитофон «Весна», подаренный мамой на восемнадцатилетие, послушно глотает кассету, пару раз жалобно всхлипывает и начинает крутить пленку. Комнату, отвыкшую от чужих голосов, заполняет голос солиста. Я держусь из последних сил. Успеваю прослушать целый куплет, прежде чем закрыть глаза и уйти в подвал. А голос все поет, чуть пришепетывая на согласных: - Я закрою свой голос хрустальным ключом Не спрашивай больше меня ни о чем Не спрашивай больше меня ни о чем. И пусть продолжается бал Продолжается бал.
***
Джафар сидит на ступеньке и чистит карабин. Из-за широкой спины льется свет заходящего солнца. Проклятого, никогда не остывающего солнца. - Слушай, русский,- говорит он мне,- ты же не дурак. Понимаешь, что скоро сдохнешь. Он умный, Джафар. Умная и сильная сволочь. И отлично говорит по-русски, потому что учился в Москве на врача. - Ты сдохнешь, как последняя собака,- весело продолжает афганец.- У тебя на Родине такие дела творятся... Ваш новый имам Горбачев объявил о выводе войск из Афганистана. Джафар собирает оружие, смотрит в ствол и говорит дальше, не глядя на меня. - У вас перестройка, хозрасчет. Не до тебя. Тебя точно никто искать не будет. Сухо щелкает затвор. Афганец прислоняет карабин к стене и усмехается, глядя на меня. На обожженном солнцем лице яркими злыми звездами горят глаза. - Но я добрый,- вдруг произносит он. И мне становится страшно. От злости я уже знаю, чего ожидать. А вот от доброты... Здесь может быть все, что угодно. От выколотых глаз до выжженых гениталий. - Я очень добрый. Аллах учит прощать неверных, потому что они не знают, что творят. Но я такой один, остальные все злые. Скажи, русский, какую ты музыку любишь? Я тебе принесу. Последнее желание... Оно у вас, христиан, очень в ходу. Моя пересохшая глотка с трудом выталкивает слова. Нам не давали воды целый день. - Добрый ты, Джафар, очень добрый. Я «Пикник» люблю. Принеси запись и умирать не так страшно будет. Афганец поднимает глаза к потолку, шевелит губами. - «Пик-ник»...Интересное название. Я принесу, русский. Твои любят торговать с нами. За деньги маму родную продадут. На следующий день подвал заполняет голос с Родины. - Мое имя- стершийся иероглиф, Мои одежды залатаны ветром. Что несу я в зажатых ладонях Меня не спросят, и я не отвечу
Голос бьется в стены так, будто ему тесно. Он отражается от пола и возвращается ко мне. Я ловлю его в уши и закрытые глаза. Потому что... - Смотри, русский, я достал тебе Пик-ник. Я же говорил, что добрый. Смотри внимательно, что сейчас будет. На завораживающий вокал, вплетаясь в слова, ложится истошный вопль. Это кричит Коля. Хураз отрезает ему уши. Джафар сам никогда не пачкает руки. Его работа – остановить кровотечение, чтобы мы не сдохли раньше времени от болевого шока. Я не знаю, что со мной, но смотрю на кровавое зрелище почти спокойно. Если не смогу держать себя в руках, то сойду с ума, как Валька. - Ты сильный,- с уважением говорит Джафар.- Мне нравятся такие сильные, как ты. Задирает рукав Колиной гимнастерки. Короткими хлесткими ударами бьет по локтевому сгибу и отточенным движением вгоняет в вену иглу. - Цени,- подмигивает мне,- какое лекарство на вас трачу. Других чарсом накачивают, а он не такой действенный. Хураз обжигает меня злобным звериным взглядом и они уходят. Ко мне подползает Валя и с мольбой смотрит в глаза. Он совсем разучился говорить, бедняга. Только мычит и хихикает, как обезьяна. Я постукиваю ладонью по соломе рядом с собой, он садится и прижимается ко мне горячим плечом. И мы слушаем вместе: - Зачем ты закрыла вуалью лицо Мне тебя и так не узнать. Все изменилось, все изменилось опять.
А еще через день я понял, что значит «доброта» по-Джафаровски. Он вкатил мне дозу ДО того, как отрезал три пальца на левой руке, и поэтому я почти не чувствовал боли. Она пришла позже. Ночью. Я душил ее в перегнившей соломе, чтобы не слышал идиот- Валька и не вздрагивал Коля, от которого почти ничего не осталось.
- Выключи! Я не выдерживаю и кричу, зажимая уши. Сижу на стуле и раскачиваюсь из стороны в сторону. Катя смотрит на меня, не понимающе хлопая ресницами. И мне хочется убить ее за это. - Почему?- наконец спрашивает она.- Классная музыка. Что ты имеешь против? В окна уже тихо просится рассвет, когда я заканчиваю говорить. Слова прорвали плотину и несутся рекой, сметая на пути преграды. Надоело молчать и глотать воспоминания в одиночку. Надоело давиться вонью прошлого и безликостью настоящего. Это американцам после войны к каждому приставили по психологу. Нас же бросили один на один с собственными кошмаром и болью. - А потом Хураз обжег мне лицо. Просто ткнул горящим факелом и рассмеялся. Нас накачали наркотой, чтобы мы не орали. На подходе были наши части. Я не жду реакции на свою отчаянную исповедь. Прошу только одного – не жалеть меня. Мне давно не нужна жалость. Но от тихого голоса с материнскими нотками захотелось расплакаться. Встать на колени, обнять за пояс, уткнуться головой в живот и зареветь белугой. - Господи, - шепчет Катя,- бедный мальчик. Так вот откуда твои увечья. А я думала, что просто в аварию попал. Поднимаю взгляд. Она сидит, вцепившись в щеки напряженными пальцами, а в лазоревых глазах плещутся слезы. - Я не бедный,- объясняю ей.- Я счастливый. Джафар хотел меня обменять, поэтому оставил почти целого. Видела бы ты, что сотворили с другими. - А те... другие,- спрашивает Катя,- с которыми ты сидел. Где они? Они... Это те, кто давал силы выжить. Каждый день лишаясь по части себя, они заставляли меня жить. Ведь надо было накормить, напоить их и сводить каждого в угол, где мы устроили туалет. - Коля скончался прямо в машине, когда нас уже увозили. Где Валя, не знаю. Либо тоже помер, либо в психушке. Он мозгами совсем двинулся. Мы молчим, глядя как комнату заливает рассвет. Я рассказал все и сейчас чувствую облегчение, а она плачет. Тихо-тихо, словно боясь спугнуть меня. Чувтсвую, что могу так молчать до самого вечера. Сидеть, уткнувшись взглядом единственного глаза в середину стола и не думать ни о чем. Я все передумал давным-давно, еще в больнице. Тогда, когда еще надеялся на то, что Светка останется и поможет. Как там... «в болезни и здравии. В печали и радости». Н-да... - Мне пора. Я, кажется, забыл про свою нечаянную гостью. Она уже вытерла слезы и сейчас смотрит на меня влажными глазами. - Надо идти,- объясняет Катя,- иначе мне прогул поставят. А это штрафы. Я зайду еще, если позволишь. Странная просьба от той, что так решительно ворвалась в мою жизнь. Мне не хочется отпускать ее, но понимаю, что должен. - Заходи,- отвечаю ей,- когда захочешь. Я почти всегда дома. Она уходит, оставляя после себя едва уловимый запах цветочных духов. Щелкает дверной замок, а я остаюсь сидеть за столом с недопитой бутылкой шампанского и какими-то заграничными упаковками. Прямо передо мной стоит магнитофон с нажатой клавишей «Пауза». Я прекрасно помню, что творили Джафар и его подручные под эту музыку. Но помню и другое...под этот голос я научился забывать. Тот единственный концерт «Пикника» в 87-м, где мне довелось побывать почти перед самым призывом... Светка, чье тело мерцало волшебными бликами под яркой деревенской луной... Обжигающий дыхание запах свежего сена, мое торопливое признание, ее желанный ответ: - Да. Сжимаю в кулак оставшиеся пальцы, ожидая знакомой вспышки боли. Не помогает. Впервые с Афгана не помогает. Наверное я мазохист... Потому что, матерясь про себя, нажимаю на клавишу «Пуск». - Ночь шуршит над головой, Как вампира черный плащ. Мы проходим стороной Эти игры не для нас.
Джафар заходит в подвал с факелом в руках. Бросает на меня веселый взгляд. У гада игривое настроение, и обычно это не предвещает ничего хорошего. Слева от меня монотонно стонет Коля, справа хихикает Валька. Я искренне завидую идиоту. Говорят, что сумасшедшие не чувствуют боли. Но Джафар постарался, чтобы я держался дольше всех. - Русский,- спрашивает он меня,- ну, как тебе музыка? Не говори, что я злой. Видишь, я принес тебе все, что ты просил. - Ты добрый, Джафар,- послушно отвечаю я,- очень добрый. Дай воды, пожалуйста. В кишлаке с водой проблемы, поэтому нас могли не поить несколько дней. От этого в горле как будто поселился ежик и царапает гортань встопорщенными иглами. Горят обрубки пальцев, что прижгли кипящим маслом. А еще до умопомрачения хочется дозы. Но нас приучили не просить. Даже если боль выворачивает кишки, лучше было молчать и терпеть. - Я принес тебе лекарство,- говорит афганец,- знаю, что хочешь. Все остальные слова доносятся через вату облегчения, забившую голову. - И мертвякам этим тоже дам. Хотя, не понимаю, зачем. Они уже трупы. Но я же добрый, ты знаешь. О своей «доброте» он талдычит постоянно. Ему почему-то очень важно знать, что он не злой. Я давно это понял и сейчас все время соглашаюсь. Джафар закатывает рукав моей гимнастерки, перетягивает вены, бьет по локтю и игла прокалывает кожу. Наверное, нам повезло, что он врач. В части рассказывали, как обращаются с пленными. Хуже, чем со скотом. Мне остается только ждать, когда белая смерть унесет за собой боль. Откидываюсь затылком к стене и прикрываю глаза. Ни о чем не хочу говорить, ни о чем не хочу думать. - Русский,- тормошит меня тюремщик, и я неохотно открываю глаза,- я все хотел тебя спросить. Зачем вы сюда пришли? Кто вас звал? Я учился в Москве – хороший город, большой. Наш Кабул – как деревня по сравнению с Москвой. Ну, и жили бы себе сами. Зачем к нам пришли? Мы тоже хотим жить по-своему. - Я солдат,- отвечаю, едва ворочая языком,- мне приказали, я пошел. - Как овца на убой?- Джафар, говорящий о политике, мне нравится еще меньше того, кто говорит о своей доброте. - Получается, что так. - Ты плохой солдат, русский. Тебе надо было зарезаться, чтобы не попадать к нам. Я знаю, мне рассказывали, что твои носят в кармане гранату, чтобы не попасть в плен. А вы все трое испугались, как глупые курицы. Я не отвечаю ему. Все было не так, но спорить с Джафаром – себе дороже. Пусть думает, как хочет. Афганец хмурит брови и продолжает: - Но ты… ты – очень сильный. Мне будет интересно посмотреть, когда ты сойдешь с ума, как этот,- Джафар ткнул ногой подползшего Вальку и тот завыл, убегая на четвереньках в свой угол. Горько усмехаюсь в уходящую спину афганца и думаю, что уже давно сбрендил бы, если бы он сам не постарался этого не допустить. Он оборачивается от ступенек, загадочно улыбается, сверкнув белоснежной улыбкой: - Увидимся завтра, русский, мне надо выспаться. У меня много работы. А завтра Валька лишился руки… Я был неправ, думая, что безумцы не чувствуют боли. Несчастный идиот орал, как свинья в забое, и смотрел на меня жалкими глазами. Он ждал, что я его спасу, ведь я всегда им помогал. Ты извини, Валя, но я ничем не могу тебе помочь. Сцепив зубы, смотрю на льющуюся кровь и изо всех сил вспоминаю Светку. Вот она улыбается, глядя на меня, а тонкие пальцы медленно расстегивают пуговицы халата... Вот она сбрасывает одежду до локтей… Вот она подходит ближе, и темные глаза блестят на остроскулом, немного татарском, лице… Вот она кладет мне руки на плечи… Пронзительный крик разрывает видения в клочья. Ага, это обрубок руки опускают в казан с кипящим маслом. Сейчас вкатят дозу и Валька, наконец, уснет. Бросаю взгляд на Колю. Он сидит, глядя перед собой немигающими сухими глазами. От всей души желаю ему тоже сойти с ума и уйти в сибирскую зиму, о которой он рассказывал. Только именно в зиму, потому что лета мы уже нахлебались вдоволь.
***
Катя приходит через неделю и приносит с собой неизменное сладкое шампанское и торт. - Почему ты перестал за мной подглядывать? – спрашивает, разливая напиток по бокалам.- Не случилось ли чего? А то мало ли. Ты же того… не здоров. Почему людям надо обязательно вспомнить о моем «нездоровье»? Почему бы просто не узнать, как у меня дела? Но бинокль, и вправду, лежит на полке уже целую неделю. А вот, почему… я и сам не понимаю. Не хочу больше смотреть на нее, и все тут. Раньше она была мне чужая. Просто незнакомая девушка из соседнего дома. А сейчас… черт его знает, как будто после моего рассказа она стала близкой подругой. Почти сестрой. Стыдно подглядывать, одним словом. - Ну, не хочешь, как хочешь,- у Кати все вопросы решаются быстро.- Я тебе музыку принесла. Не ту, другую. Давай послушаем под шампанское. - С причала рыбачил Апостол Андрей, А Спаситель ходил по воде. И Андрей доставал из воды пескарей, А Спаситель погибших людей. Я заслушиваюсь голосом и музыкой так, что забываю про бокал, который она всунула мне в руки. Слова незнакомого певца зачаровывают, в каждой строчке вижу намек на себя. Видишь, там, на горе, Возвышается крест, Под ним десяток солдат. Повиси-ка на нем. А когда надоест, Возвращайся назад Гулять по воде, Гулять по воде, Гулять по воде со мной. - Оставь кассету,- чувствую, как в моем голосе прорезаются жалобные нотки,- я никогда раньше ничего подобного не слышал. Катя тут же машет рукой и разрешает: - Да забирай, ради Бога. Мне мальчики еще принесут. Ты пей лучше, я сегодня две бутылки принесла. У меня день рождения. Имею я право на отгул в честь дня рождения? Что? День рождения? Какая-то фантастическая череда из праздников. В голове моментально созревает спонтанное решение. - У меня есть для тебя подарок. Вскакиваю со стула и бегу к серванту, где лежат безделушки, оставшиеся от мамы. - Да не надо мне никакого подарка,- слышу в спину,- давай лучше выпьем. Торт очень вкусный. - Погоди, погоди,- бормочу я, роясь в черной шкатулке. Точно помню, что они должны лежать здесь. Это были мамины любимые, я даже хотел похоронить ее в них. Но потом решил оставить себе на память. Нашел. Возвращаюсь к столу и протягиваю девушке пару серебряных серег с изумрудами. - Это мамины,- объясняю удивленной Кате,- ей дед из Германии в 45-м привез. Поздравляю с днем рождения. Она медленно ставит стакан на стол, берет из протянутой руки украшение и рассматривает серьги. - Спасибо, Витя,- отвечает тихо, почти шепотом,- ты такой милый. Подходит к зеркалу, вдевает серьги в уши, приподнимает волну волос и любуется сама собой. А я смотрю на белую шею, переходящую в плечи, оглаживаю взглядом изгибы фигуры. Катя сегодня в мини-юбке и моему жадному любопытству открывается великолепное зрелище. В штанах полыхает жар, у меня так давно не было женщины. Забыв обо всем, делаю шаг и вижу твое отражение в неизменных черных очках. Левая половина лица покрыта уродливыми ожогами от афганского факела. «Отставить!- приказываю сам себе.- Не сметь, рядовой мотострелкового взвода». Ох и трудно дается мне самоконтроль. Приходится скрутить себя в узел. Как всегда в минуты нервного напряжения пустая глазница горит кровавым огнем. Яркие всполохи пламени бьют по мозгам. А Катя, как назло, все не может насмотреться на себя. Придерживая волосы руками, поворачивает голову то влево, то вправо. Сгребаю в кулак последние остатки воли и отхожу к столу. Наливаю шампанского, выпиваю залпом, стараясь залить горящее нутро. - И мне налей,- слышу из-за спины. О, нет... только не это. Тонкие руки обнимают меня за пояс и она прижимается к спине щекой. - Спасибо тебе еще раз. Ты очень добрый.
Мне хочется отбросить ее от себя, потому что боюсь, что уже не выдержу. Но вместо этого мягко высвобождаюсь из плена женских рук и наливаю ей шампанского. Она выхватывает бокал и щелкает по клавише магнитофона. Музыка разрывает воздух и Катя тянет меня на середину комнаты. - Давай потанцуем, солдат. Белые птицы ее рук вспархивают вверх и почти невесомо ложатся мне на плечи. Не остается ничего другого, как только обнять партнершу и повести ее в такт. Какая длинная песня. - Я хочу быть с тобой. Я так хочу быть с тобой.
Катя что-то говорит, но я не прислушиваюсь. Я слушаю только слова песни. - Я ломал стекло как шоколад в руке, я резал эти пальцы за то, что они не могут прикоснуться к тебе.
Из забытья, куда я затолкал сам себя, меня неожиданно выводят ее слова: - Сейчас смотрю на тебя и мне кажется, что ты не такой уж урод. Давай очки снимем. Растерянность не позволяет мне остановить ее. Она снимает с меня очки, я закрываю глаза. - Посмотри на меня,- шепчет Катя,- не бойся. Мотаю головой – не хочу. Не проси, девочка, иначе потом не заснешь. - Не бойся,- повторяет она.- Ну, открой же глаза. Я уже стою на первой ступеньке, ведущей в подвал, откуда Джафар протягивает мне руку. И сейчас я либо спущусь, либо открою глаза и впервые посмотрю на девушку без черного пластика очков.
Мы давно остановились, забыв про танец. Она перебирает волосы у меня на затылке и мягко наклоняет голову к своему лицу. - Поцелуй меня,- шепчет почти в губы, медленно и верно сводя с ума. Это происходит не со мной, и это делаю не я. Такого не бывает, только в сказках красавицы целуют чудовищ. Но глотаю ее пахнущее шампанским дыхание и сдаюсь. Все! Я больше не хочу в подвал.
Сжимаю хрупкое девичье тело до почти ощутимого хруста и впиваюсь в нее поцелуем. Он смывает воспоминания и уносит с собой боль. А потом мне становится все равно. Я подхватываю Катю на руки и несу на диван. Даже не даю ей времени раздеться, потому что то, что сейчас внутри, рвется наружу.
Впервые с Афгана я мысленно говорю Джафару «Спасибо». Это моя первая женщина за пять лет, за которую я не платил.
Сквозь шторы бьется рассвет, когда мы, наконец, успокаиваемся. Катя протягивает мне сигареты и щелкает зажигалкой. Красный всполох освещает мое лицо, но девушка смотрит в него без страха. Удивительно. Не просто удивительно, а фантастически волшебно. Спрыгивает с постели и бежит в ванную, а я остаюсь лежать, пуская дым в потолок. Ночь заканчивается, сейчас моя гостья уйдет. Но я уверен, что уже не буду бояться ночей, которые приносят сны.
Катя вернулась и сейчас стоит в дверях – свежая, словно росинка на листке. Не могу удержаться и ласкаю взглядом влажное тело. - Мне пора собираться,- грустно говорит девушка.- А то пацаны взбесятся. Присаживается на край дивана, прикасается губами к губам, дарит легкий прощальный поцелуй. - А ты классный мужик. Давно у меня таких не было. Сомнительная похвала от проститутки, но становится приятно. Чувствую себя глупцом, но мне нравится это состояние влюбленного идиота.
Она собирается быстро, хватает сумочку и уже у выхода машет рукой. - Отдыхай, я сама дверь захлопну. Замок щелкает, оставляя меня в одиночестве. Я падаю головой на подушки и погружаюсь в сон.
***
- Эй, русский,- раздается с лестницы,- я еду принес. Можешь поделиться с трупами, а можешь сам все съесть. Ползу к выходу, матерясь от боли в руке. Забираю оловянную чашку с дурно пахнущей бурдой и кусок черствой лепешки. - Иди ешь,- говорит афганец.- Видишь, какой я добрый. - Добрый, Джафар, добрый,- привычно бормочу в ответ и ползу к Коле. - Если выживешь,- слышу в спину,- расскажи всем, как я о тебе заботился. Что он имеет в виду, говоря «Если выживешь»? Неужели собирается отпустить? Но это невозможно, из плена еще никто не возвращался. Или хочет обменять? Говорили, что в последнее время духи соглашаются на обмены все чаще. Мне некогда думать об этом, надо накормить остальных. Приподнимаю окровавленную Колину голову, где на месте ушей запеклись отвратительные струпья. Прижигали каленым железом, останавливая кровь. Если бы не это, то сейчас в ранах уже копошились бы вездесущие мухи, откладывая личинки. - Поешь, Коля,- уговариваю его. Он не слышит меня, а только непрерывно бормочет: - Б***ь, б***ь, б***ь,когда уже убьют, суки? Сил никаких нет. - Скоро, Коля, скоро,- успокаиваю его,- ты поешь. Тебе силы нужны. Он делает глоток из ложки, а я взвываю от неожиданной боли в колене. Валька выполз из своего угла и молотит кулаком по ноге, требуя еды. - Уйди, дурак!- в сердцах кричу ему.- Сейчас покормлю. Идиот отползает и смотрит на меня немигающим злобным взглядом. Он совсем ошалел, вчера я едва оттащил его от Коли, которого этот сумасшедший пытался задушить. Нас держат впроголодь, и видно придурок решил так избавиться от лишнего рта. - Герыча бы дали, сволочи,- говорит Коля.- Вик, попроси их. - Дадут, не переживай,- отвечаю я и отправляюсь к Вальке. Тот уже схватил свою миску и протягивает мне дрожащей от нетерпения рукой. Я уже опасаюсь подходить к нему слишком близко, поэтому просто наливаю супа и подталкиваю к нему. - На, ешь. Несчастный идиот выпивает все одним глотком, тщательно вылизывает дно и закидывает в жадный рот кусок лепешки. Сейчас немного успокоится и опять начнет что-то пересчитывать в своем углу. Я заметил эту забаву несколько дней назад. Он сидел непривычно тихо и перекладывал из кучки в кучку то ли соломинки, то ли камушки. Да пусть. Лишь бы не выл, как раньше, на одной протяжной ноте. От этого хотелось вздернуться. Не помогали ни окрики, ни просьбы, ни затрещины. Он сидел, раскачиваясь и завывал могильным голосом. Но вместо этого Валька смотрит на то, как ем я. Провожает взглядом каждую ложку и облизывается.
Дверь подвала распахивает и к нам спускается Джафар. - Вкусно было?- весело спрашивает меня.- Жена готовила. Она у меня хорошая. - Передай ей спасибо,- отвечаю я.- Очень вкусно. Джафар, можно тебя спросить? - Говори,- разрешает афганец,- я сегодня особенно добрый. - Почему ты нас не убьешь? Валька совсем сумасшедший, от Коли почти ничего не осталось. Зачем мы тебе? Он улыбается довольной улыбкой. Какие планы он еще строит в отношении нас? - Мне скучно, русский,- объясняет Джафар.- Ваши попадают в плен все реже и реже. Предпочитают мозги себе разнести. За дурака не волнуйся, я его на днях женщинам отдам. Пусть потешатся. От спокойного голоса меня обдает ледяным ужасом. Врагу такого не пожелаешь. Женщины срезают кожу маленькими кусками, снимая ее до самых костей. Я знаю, нам рассказывали в части советники. Афганец продолжает: - А второго я еще немного укорочу. Ваши руки и ноги на базарах очень дорого стоят. - А я?- спрашиваю его.- Что ты хочешь сделать со мной? И тут он замолкает. Смотрит на меня несколько секунд. Обмениваемся быстрыми взглядами и я стараюсь взять себя в руки, чтобы услышать свой приговор. - Тебя я обменяю,- наконец, отвечает.- У вас находится мой брат. Уходит, оставив меня в непонятных чувствах. Бросаю взгляд на Колю и вижу, что он спит, прислонившись затылком к стене. Как хорошо, что он не слышал того, что говорил афганец. Забиваюсь в свой угол и нажимаю клавишу плеера. Батарейки уже садятся, поэтому пользуюсь редко. - Нет и нет, мне не до смеха, Нет окна и дверь размыта. Ведь пытать меня приехал Сам великий инквизитор.
Сообщение отредактировал Znfufy - Пятница, 09.01.2015, 03:21
Просыпаюсь, как от удара и пытаюсь унять колотящееся сердце. Черт возьми! Я так надеялся, что Катя заберет мои сны с собой. Что не будет подвала и криков. И я больше никогда не увижу зловещую улыбку Джафара. Но видно не дано. Наказание это мое за то, что убивал. И наслаждался этим. На столе стоят остатки вчерашнего праздника. Беру бокал со следами перламутровой помады на краю и чуть ухмыляюсь. Наливаю в него выдохшееся шампанское и пью, прикасаясь губами к ее следам. Даже если она не придет больше никогда, я все равно ей благодарен. За подаренную мне ночь и осколок наслаждения.
Но она приходит снова. Через три дня. Настойчиво звонит в дверь и проходит в комнату уже не спрашивая разрешения. И опять я чувствую себя счастливым глупцом, когда молча закрываю за ней дверь. - На сутки отпросилась,- сообщает она.- Квартирку заняли, придется у тебя остаться. Не выгонишь? Можно подумать, я отвечу ей отказом. Маленькая птица счастья, посетившая мою квартиру. Катя проходит в кухню и деловито распахивает холодильник. - Так,- морщит она нос,- что тут у нас? Рыба протухла, мясо тоже. Давай деньги, боец, в магазин пойду. Кормить тебя буду.
Приходится лезть в шкатулку, где лежат мои запасы: пенсия по инвалидности и остатки от продажи маминой квартиры. Мне самому никогда не надо было много. Я никуда не ходил, кроме ближайшего магазина. Никого не водил и не справлял праздников. Она выхватывает из протянутой руки купюры, делает ими «чао» и убегает по лестнице. Банкет продолжается, а значит мне подарят еще один радостный день. И ночь.
Через час она уже отдувается у меня в прихожей, груженая разноцветными пакетами. Скидывает туфли и командует: - Это в холодильник, это в мойку, это на стол в кухне. Ты когда-нибудь ел настоящий украинский борщ со шкварками? Я тебе не говорила, что я хохлушка? Ну, значит, будешь знать. А у меня даже тапочек для нее нет, но гостья не смущается и шлепает босыми пятками по линолеуму. Достает из шкафа кастрюли и ставит их на плиту. Ведет себя так, будто живет здесь давно. Или пришла надолго. Я смотрю на нее, повязавшую полотенце вместо фартука, и не могу перестать улыбаться идиотской улыбкой. - Чего встал?- вдруг прикрикивает она.- Мясорубку доставай. Котлеты буду делать. Мясо будешь молоть. Здесь мужская сила нужна. Мне никогда не говорили таких слов. В том аду, где я был, сила не делилась на мужскую и женскую. Она либо была, либо ее не было. А мать так и не смогла заставить себя не относиться ко мне, как к больному. Поэтому, услышав оклик, бросаюсь к шкафу и достаю покрытую пылью мясорубку. Я из старой квартиры и забирать-то ее не хотел поначалу, но забрал. И вот... пригодилась. А потом я перемалываю мясо, а Катя сидит рядом и чистит картошку. Я даже вспомнил несколько анекдотов, на что она смеется, откинув голову и вытирая выступившие слезы. Так... по-семейному. Так... невероятно хорошо, что мелькает крамольная мысль о женитьбе, которую я со страхом отгоняю прочь.
На кухне я становлюсь уже не нужен и девушка мягко выталкивает меня в комнату, приговаривая: - Иди-иди, телевизор посмотри. Я тебя позову. Делать нечего, и я разваливаюсь на диване перед включенным экраном. Не хватает только газеты, бутылки пива и детского топота. «Эх, Кирсанов,- думаю про себя,- разбалуют так тебя вконец. Как дальше жить будешь?» Но думать об этом не хочется. Хочется жить, как мотылек, одним днем без будущего. Слышу, как она что-то напевает по-украински. Приятный голос убаюкивает и я сам не замечаю, как уплываю в сон. Просыпаюсь от того, что Катя гладит меня по лицу, а пальцы вздрагивают, прикасаясь к ожогам. Просыпаюсь окончательно и понимаю, что чуть ли не впервые с Афгана в моем сне не было Джафара. Обнимаю эту фантастическую девушку и с удовольствием чувствую, что она отвечает на мой поцелуй. Это слаще каменного меда и вкуснее всяких тортов. - Пойдем ужинать,- тянет она меня за собой,- все готово.
Она даже сервировала стол маминым сервизом, который той подарили на работе. Мы молчим. Я наслаждаюсь вкусом давно забытой еды, потому что себе готовил в основном из полуфабрикатов. Еще в начале одинокой жизни пытался что-то варить, а потом плюнул. Все равно не доедаю один, так зачем мучиться? - Как ты сюда попала,- спрашиваю, когда Катя уже убирает со стола. - Я же нелегалка,- отвечает она,- дома вообще полный бардак. В России хоть как-то устроиться можно. Меня пацаны на вокзале подобрали. В квартиру привезли, все необходимое купили. Да ничего так, жить можно. Только работать много заставляют. Иногда даже во время месячных всяких козлов подсовывают. Ловко моет посуду и расставляет ее по местам. У нее все выходит удивительно споро и быстро. Вытирает со стола и с легкой печалью смотрит на меня: - За последнее время я уже третий раз в отгуле. Боюсь, что больше не пустят. Все верно. Чего же я ожидал? Счастье не может длиться вечно. Привлекаю ее к себе и усаживаю на колени. Поглаживаю тело под летним платьем. - Значит, больше не придешь?- спрашиваю, хотя и не хочу услышать ответ. - Пока нет,- отвечает Катя. Снимает с меня очки и я уже не боюсь ее страха. Прикасается губами ко лбу, проводит языком по ресницам. Отчаянная девушка. - Глаз можно вставить,- слышу сквозь мармеладный туман удовольствия.- У моего дяди был стеклянный, никто не догадывался даже. Она такая легкая, как пушинка. Или я просто очень давно не носил женщин на руках. Так доверчиво приникает головой к груди, пока я несу ее на диван.
Ночь спускается в окна, как вор. Она крадет у меня мое одиночество. В свете уличных фонарей Катины глаза блестят колдовским блеском. Она чарует меня, околдовывает собой и заставляет забыть все. Время обладает поразительной способностью замедлять и ускоряться. Когда я сидел в подвале, то мне казалось, что минуты ползут очень медленно. И как будто каждая следующая ползла медленнее предыдущей. Иногда просто сидел, упершись затылком в стену и тупо считал до шестидесяти, отсчитывая секунды, минуты и часы. Но когда ты счастлив, то время летит со сверхсветовой скоростью, неумолимо приближая короткое счастье к финалу. Несправедливо, черт побери. Вот и сейчас я даже толком не успел распробовать Катю, как сквозь неплотно закрытые шторы забрезжил проклятый рассвет. Сейчас она встанет, пойдет в душ и начнет собираться. Стараюсь не думать о том, что могу ее больше не увидеть. Она ведь не сказала окончательного «Нет», она сказала «Пока нет». Но эта девушка не перестает меня удивлять. Потому что вместо привычного «Мне пора» она вдруг совершенно серьезно говорит: - Витя, а возьми меня замуж. Сказать, что я ошарашен – не сказать ничего. Я словно получил прикладом по голове и сейчас пытаюсь собрать в кучу разлетевшиеся мысли. - Ты что?- говорю ей.- Я же урод. - Глупости,- отрезает Катя.- Глаз можно вставить, на лицо пластику сделать. Подумаешь, пальцев не хватает. - Я же никто,- привожу любые аргументы для отказа.- У меня только пенсия по инвалидности. - Выучишься на компьютерщика. Сейчас это сама модная специальность. Руки у тебя в порядке, сама проверяла. В голове проносятся вихри из обрывочных мыслей. От «Совсем с ума сошла» до «А что, если вдруг...?» И я даже не успеваю определиться полностью, как почти выкрикиваю: - Я согласен. Катя хлопает в ладоши, как маленький ребенок. - Ура-а-а. Забирается на меня полностью, прижимаясь горячей влажной грудью: - Я хоть эту мерзкую работу брошу и гражданство получу.
Перебираю пальцами золотистые волосы и все смотрю, смотрю и не могу насмотреться. - Все. Она скатывается с меня на край дивана и спрыгивает на пол. Быстро собирается, даже не заходя в ванную. - Я побежала. С мальчиками договорюсь, вещи соберу и приду насовсем. Чмокает на прощание, щелкает замком и убегает. То, что сейчас поселилось внутри меня, я могу назвать только одним словом – растерянность. Не ожидал такого крутого поворота в своей судьбе, но если бы мне дали время подумать, я бы все равно ответил «Да» на ее неожиданное предложение. Уж слишком хочется того, что когда-то казалось совершенно невозможным.
Подхожу к зеркалу и смотрю на себя уже без прежнего отвращения. Пытаюсь вспомнить, как я выглядел с двумя глазами, но не получается. А все фотографии я уничтожил сразу после возвращения. Даже паспортную поменял совсем недавно, осталась только в военном билете. Не буду смотреть. Потом посмотрю. Потом... когда изменюсь. И если изменюсь.
Улыбаясь сумасшедшим мечтам, падаю головой на подушки и закрываю глаза, надеясь успеть выспаться до того, как ко мне придет... невеста.
***
- Русский, ты где?- Джафар спускается в подвал, освещая путь факелом. Я поворачиваю голову на свет и щурюсь единственным оставшимся глазом. Глазница горит огнем, выталкивая в мозг все новые и новые порции адской боли. Это вчера Хураз забежал в подвал, подбежал ко мне и просто ткнул кинжалом, не говоря ни слова. Мне показалось, что в голове грохнула граната, когда глаз взорвался кровавым взрывом. Не помню, кричал ли я тогда, или просто скулил, зажимая лицо руками. А потом Джафар промыл рану, чем-то смазал и вкатил мне в вену очередную дозу облегчения. - Я побил Хураза за то, что он с тобой сделал. Афганец присел на ступеньку и сейчас говорит со мной непривычно тихим голосом. Как будто извиняясь за своего зверя. - Я хочу тебя обменять,- продолжает он,- ты мне нужен целый. А сейчас у тебя глаза нет. Боюсь, что твои начнут торговаться. - Отпусти Колю со мной,- прошу тюремщика. - Не могу,- и опять мне кажется, что он извиняется,- если американцы узнают, что я сделал с ним, они могут больше не дать мне денег. А я же добрый и справедливый. Поэтому он умрет сегодня вечером. И второй тоже. Афганец уходит, оставляя нас в темноте. Смотрю единственным глазом и думаю о том, смогу ли я протянуть до того, как произойдет обмен. О судьбе своих товарищей не задумываюсь. Пусть жестоко, но им лучше умереть, чем жить такими: без рук и гениталий, в свихнувшемся состоянии.
Неожиданно дверь распахивается и в подвал залетает Хураз. Сверкает черными глазами и бежит ко мне. Закрываю лицо руками, боясь, что лишусь второго глаза, но... Кричу, когда пламя обжигает кожу. Оно опаливает лицо до костей и мне кажется, что плавятся даже зубы. Пытаюсь сбить огонь с волос, падая лицом в земляной пол, и слышу злорадный смех Хураза. Зверь смеется раскатисто и с уханьем. Пока я катаюсь по полу, теряя разум от боли, он продолжает смеяться. В тон ему хихикает Валька и бьет единственной рукой по соломе. Слышу голос Джафара. Они с Хуразом говорят на дари. Судя по тону, Джафар взбешен. Я почти ослеп от ужаса и боюсь открыть глаза. Мне задирают рукав гимнастерки и без лишних сантиментов вгоняют иглу. Голоса удаляются и я погружаюсь в наркотический сон, мечтая об одном: не просыпаться.
Но меня тормошат, заставляя очнуться. Кто, зачем и почему? Не хочу выволакиваться из забытья, где смеется Светка и умопомрачительно пахнет мятой. Трясу головой, подавляя рвоту от запаха собственного сгоревшего мяса, и слышу... Наши, родные, русские, трехэтажные маты. - Григорьев, бля, кому сказано: бегом сюда. Здесь трое наших. Носилки захвати. А тот, кто тормошил меня, продолжает материться сквозь зубы: - Вот суки же, вот суки! Григорьев, чего телишься там? Только за смертью посылать. Неведомый мужик подхватывает меня, поднимая с пола: - Ничего, ничего, браток. Держись. Сейчас вытащим. Меня выводят наружу, кто-то хватает за руки и плечи. Укладывают на носилки и несут в машину. - Там еще двое,- слышу голос того же командира,- один совсем плох. Второй, кажется, сбрендил. Уходить не хочет. Кусается, зараза. Он наклоняется прямо к моему лицу, обдавая смесью запахов из табака и пороха. А мне она кажется давно забытым ароматом. - Держись, брат. Домой возвращаемся.
Меня трясет на ухабах и от каждого движения в голове взрываются фонтаны боли. Вальку все-таки вытащили и связали, посадив рядом со мной. Сейчас он опять ноет на той самой могильной ноте, но пусть ноет. Пусть...
Мы возвращаемся домой, унося свою боль навсегда. Оставляя за спиной километры проклятой земли, обильно политой нашей кровью. Мы уходим, проиграв войну, и чувствуя в спины кинжалы ненавидящих глаз.
***
Просыпаюсь к вечеру голодный и веселый. Надо навести порядок, потому что ко мне вот-вот придет невеста. Моя невеста. Ужинаю вчерашним борщом, хвалю Катю за хозяйственность и начинаю убирать разбросанные вещи. Бросаю случайный взгляд на окна соседнего дома и теряю дар речи. Там, напротив, происходит страшное. Ее бритые молодчики стоят посреди комнаты. Сама Катя заплакана и прижимает к разбитому носу окровавленное полотенце. Один из мерзавцев говорит, яростно жестикулируя. Второй держит девушку за шею, не давая вырваться. Она что-то выкрикивает в лицо говорящему. Он задыхается от злости и бьет ее в живот. Я распахиваю окно, чтобы выпрыгнуть наружу. Идти через дверь кажется дольше, чем спрыгнуть с первого этажа. Хочу подбежать к ее окнам и треснуть кулаком по стеклу, но не успеваю этого сделать. Потому что тот, кто держал мою Катю неожиданно швыряет ее через всю комнату. Черт, я же сам знаю, какая она легкая. Девушка отлетает в угол и ударяется виском о край стола.
Я видел слишком много смертей, чтобы понять – это конец. Она мертва. Из груди рвется крик. Я вцепляюсь руками в волосы и реву медведем. Видимо, они меня слышат, потому что почти одновременно поворачивают головы к окну. И тот, который все время говорил, тычет в меня пальцем. Второй срывается с места и выбегает, пропадая из поля моего зрения.
На раздумья нет времени, у меня всего лишь несколько минут на принятие решения. И оно приходит сразу, потому что на войне, как на войне. Метнуться к серванту, достать армейский нож и спрятаться за дверью. Через пару минут слышу, как в замке чем-то ковыряются. Прижимаюсь к стене полностью, стараясь даже не дышать. Лишь бы не распахнул дверь максимально, тогда она ударит меня и выдаст. Но где их набирают таких идиотов? Браток открывает дверь медленно, как в кино, и заходит в квартиру, поводя стволом пистолета. Надо вышибать дверь ногой, придурок. Чтобы тот, кто стоял за ней, согнулся от боли. Не давая ему осмотреться, беру в боевой захват, фиксируя шею. Бычьи мышцы напрягаются, пытаясь сбросить мою руку, но не тут было. Он даже подпрыгивает, стараясь уронить меня на спину. Кишка тонка против мотострелка. Ножом провожу под подбородком и отпускаю обмякающее тело. Кровь брызжет на стены алыми фонтанчиками, к моим ногам медленно ползет мерцающее красное зеркало. Бросаю нож рядом с трупом и отправляюсь на кухню мыть руки.
В голове смертельно холодно и стерильно чисто. Подхожу к окну, прячась за шторой. Второй вытаскивает из подъезда завернутое в простыню тело. Оглядываясь вокруг, садится в машину. Вишневая семерка срывается с места, увозя внутри мое мертвое счастье. Он обязательно должен вернуться, чтобы проверить, что со мной. Я их видел, поэтому меня нельзя оставлять в живых. И он вернется. А я встречу его. Да, но с трупом надо что-то делать. Обыскиваю карманы, забираю деньги, документы, пистолет и дополнительную обойму. «Запасливые мышата,- хмыкаю про себя,- с запасниками разгуливают». Набираю номер телефона и слышу в трубку веселый голос Палыча. Я не звонил ему почти год, последний наш разговор закончился не очень хорошо. Но я его знаю – он не обидчивый. - Палыч,- торопливо говорю собеседнику,- мне нужна ваша с Серым помощь. Приезжайте прямо сейчас. Палыч пытается отнекаться. Говорит, что поздно и лучше завтра на свежую голову, но я прерываю его: - Нет, до завтра не потерпит. Приезжайте немедленно. По телефону не могу, только лично. Я никогда и никого не просил о помощи, поэтому Палыч удивленно протягивает: - Ну-у-у, раз так, то мы выезжаем. Серый как раз со мной.
Пока парни едут ко мне, присаживаюсь рядом с телом. Забираю нож, вытираю лезвие о джинсы этого придурка. - Ну, что,- говорю с ним так, будто он может меня слышать,- навоевался, гаденыш. Лихо вы с девочкой обошлись. Только ошиблись, малость. Девочка-то была моя. Уж не знаю, чем я ей приглянулся. Может, от вас, мудаков, вырваться хотела, а может и влюбилась. Так что, зря вы с ней так. Ох, зря. Бывших афганцев не бывает. Мы всегда на войне, только у каждого она сейчас своя. Вскидываю голову, когда в дверь стучат. Кричу: - Открыто. И Палыч с Серегой заходят внутрь. - Елки-моталки,- ошарашенно говорит Палыч.- Ты чего, Вик, в мокрушники подался? Серега поводит головой и проходит в комнату, стараясь не наступить на кровь. - Мужики,- объясняю я,- тут такое дело... В общих чертах объясняю однополчанам что, как, почему и из-за чего. К концу моего рассказа у Сереги округляются глаза, а Палыч недоверчиво мотает головой. - Ну, ты и вляпался, братан,- говорит Серый,- по самые яйца. На хрена нас-то позвал? Сейчас и мы дерьмом замажемся вместе с тобой. - Не кипиши,- останавливает его Палыч.- Если что, нас босс отмажет. Главное, чтобы эти двое не от его крышака были. - А если от его?- продолжает бесноваться Серега.- Что тогда говорить будем? - Ни хрена, отмажемся,- успокаивает Палыч.- Мы ни в чем не виноваты. А помочь боевому товарищу обязаны. - Спасибо, мужики,- искренне благодарю я. Серега еще бросает на меня недовольные взгляды, но авторитет Палыча непоколебим. Он вообще за ним хвостом с войны ходил. Вот и сейчас оба устроились в охрану к какой-то крутой шишке. - Что собираешься делать?- спрашивает меня Палыч. - Дождусь второго, замочу, а там посмотрим. - Как вариант – подойдет,- соглашается однополчанин,- но что потом? Жить, скрываясь всегда? Не знаю, не думал об этом. И не хочу сейчас думать. Сейчас хочу одного: мести. За каждую минуту, что мне уже не прожить вместе с Катей. За звук ее голоса и блеск ее глаз. Пытаясь угомонить внутри глухую ярость, прислушиваюсь к тому, что говорит Палыч. - Тебе надо узнать, из какой они группировки. Если крыша ментовская, то дело тухлое. Они отморозки те еще, никаких оправданий слушать не станут. А если крыша бандитская, значит, шанс есть. Иди к «папочке», падай на колени и рассказывай все, как на духу. Вряд ли хозяин давал им разрешение на убийство шлюхи. - Палыч... - Невесты, невесты, ладно. Может и прокатить, таких шестерок обычно особо не жалеют. Значит, так... Труп в ванную, хату на замок. Сам линяй отсюда. Мы уходим первые. Если что, подтвердим алиби друг друга. Скажем, что водку пили всю ночь.
Втроем переносим тело братка. Серега помогает мне засыпать его льдом из морозилки. Палыч вдобавок бросает пакеты с замороженным мясом. - Несерьезно, но разложение на пару дней остановит. Хлопаем друг друга по рукам и они уходят. Уже в дверях Палыч останавливается, глядя на меня. - Удачи, Кирсанов. Нам больше не звони. Пока не вылезешь из дерьма.
Это выстрел в висок, изменяющий век Я забираю из дома все деньги и документы. В спортивную сумку бросаю пару сменного белья, фонарик и спички. Не знаю, сколько времени мне придется прожить травленным зверем, но брать с собой лишнее не хочу. Помедлив немного, забираю бутылку с остатками шампанского. Окидываю последним взглядом квартиру, вспоминаю, как Катя впервые появилась на ее пороге и бессильно матерюсь от злости. Не судьба мне вставить глаз и сделать пересадку кожи. Даже если выживу в заварухе, то делать этого не буду. Не для кого. И незачем.
Второго жду на лавочке у подъезда. Натянув шляпу до самых глаз и подняв воротник плаща. Я уверен, что он меня не узнает. Да я особо и не собираюсь прятаться. Рядом с собой выставляю бутылку и пластиковый стаканчик, который подобрал рядом со скамейкой. Пусть браток подумает, что я просто забулдыга.
Минут через десять у подъезда плавно останавливается семерка. Мерзавец выходит из машины и быстро двигается к двери. Не долго думая, протягиваю ногу, ставлю ему подножку, и он растягивается на асфальте, ударившись подбородком. - Ты чего?- удивленно спрашивает меня. Идиот на идиоте! Не давая ему времени очухаться, одним движением седлаю лежащее тело и заламываю руку за спину. До него начинает что-то доходить, потому что он пытается объяснить мне, что сделает со мной в ближайшем будущем. - Заткнись, козел,- советую ему от всей души.- Иначе глотку перережу. Вы ошиблись с добычей, твари. Но бритый не слушается и все хорохорится, описывая мне самые страшные кары: - Да я, бл...тебя...на раз. Да ты знаешь, бл... с кем связался? Да тебя... с потрохами... намотают. Ох, больно, сука. Это я заламываю руку еще больше, отчего ее хозяин стонет почти в голос. - Кончил?- участливо спрашиваю молодчика и тот лихорадочно кивает. Видать, дошло, что шутки плохи. - А сейчас внятно и доступно расскажешь мне, на кого ты со своим дружком – мудаком конченным – работаете. Похоже, он до конца не понимает, насколько я серьезен. Поэтому для большей убедительности провожу ножом по коже за ухом. Для здоровья не опасно, но больно и крови много. Браток негромко и виртуозно матерится, но сдавать хозяина отказывается. - Давай, я расскажу тебе, что такое «красный тюльпан»,- наклоняюсь ниже и доверительно шепчу ему почти на ухо.- Это очень интересное зрелище. Жаль только, что не все его выдерживают. Человека подвешивают за руки на крюк, потом аккуратно надрезают кожу на животе и медленно снимают ее чулком. Завязывают над головой и... «красный тюльпан» готов. Хочешь попробовать? Рот обещаю заклеить, а то охрипнешь. Пленник мотает головой, показывая, что не согласен с таким раскладом. - Так и знал,- удовлетворенно подвожу итог,- тогда встаем и идем к твоей тачке. Пикнешь хоть слово, проколю печенку не думая. Рывком поднимаю его с земли и мы двигаемся к семерке, как два закадычных дружка. Перед тем, как запихнуть незадачливого бандита за руль, забираю пистолет и обойму. Сам устраиваюсь на заднем сидении и направляю ствол в бритый затылок. - Где Катя?- спрашиваю придурка. Тот заметно нервничает и изредка поглаживает рукой затылок, куда внимательно смотрит черное дуло. - За городом зарыл,- отвечает браток.- Где-то по трассе. - Поехали, покажешь,- приказываю ему. - Сдурел что ли?- взрывается пленник.- Где я тебе ее в темноте найду?
Значит, хамить вздумали. Приближаю ствол к затылку и упираюсь вороненой сталью в кожу. Парень боится даже вздрогнуть. Только вижу, как покраснели уши и слышу, как участилось дыхание. - А я тебя не спрашиваю, помнишь ли ты место,- почти нежно шепчу на ухо,- я тебе просто говорю: вези. И не тряси на ухабах, а то выстрелю ненароком. Браток коротко кивает и выжимает сцепление. Едем молча. Водитель заметно нервничает и постоянно бросает взгляд в салонное зеркало, где отражаюсь я. В испуганных глазах читаю ужас. Сам знаю, что выгляжу пугающе. Но сейчас это мне на руку. Пусть боится, гад. Как боялась Катя, когда он бил ее. Накручиваю себя злостью, вызываю из глубин мозга самые гнусные воспоминания о войне. Сжимаю изуродованную руку в кулак и невольный стон тихо прорывается сквозь зубы. Лихорадочно вспоминаю, захватил ли я лекарства. Иногда не могу уснуть без болеутоляющих. Дико ноют несуществующие пальцы. Врачи говорят, что это – фантомные боли и бывают у всех, у кого чего-то не хватает. Матерюсь, понимая, что лекарства я как раз и забыл. Черт, я даже бритву взял, а самое необходимое забыл. От злости на себя не могу даже дышать. Самое обидное ругательство вырывается слишком громко и водитель вскидывает испуганный взгляд. - Долго еще ехать? – спрашиваю его. Боюсь, что потеряю сознание раньше, чем закончу дело. - Почти приехали,- отвечает браток и останавливает машину у обочины.
Идем через подлесок, я все также держу его на мушке и свечу фонариком ему под ноги.. Отдаю сам себе приказы собраться и закончить то, что начал. Боль начинает понемногу отпускать и в голове проясняется. Пленник постоянно оборачивается. Понимает ли он в каком я состоянии? Наверное, понимает, потому что старается задержать шаг. Вот-вот и попытается напасть, но я покачиваю стволом, приказывая идти дальше. Бритый разочарованно вздыхает и останавливается среди трех берез. - Вот,- показывает он на кучу рыхлой земли.- Здесь закопал. Я подхожу к холмику и подавляю желание встать на колени. Надо запомнить место. Если судьба сложится, приду сюда помянуть свою неудавшуюся жизнь. У меня мало времени, Катюша. Я даже всплакнуть не могу над твоей могилой. Слез у меня нет. Как глупо все получилось. Влетела ко мне яркой бабочкой и сгорела, даже не успев расправить крылья. Ну, ничего, не долго тебе быть в одиночестве. Чую я, что скоро и сам попаду туда, где сейчас ты. Браток начинает частить, проглатывая окончания. - Слушай, отпусти меня. Отвлекаюсь от мыслей. Черт, совсем забыл о нем. Теряешь солдатскую сноровку, мотострелок? - Отпусти,- парень с мольбой смотри на меня,- я никому ничего не скажу. Мы же не знали, что у вас все серьезно. Хвост просто силы не рассчитал. Он вообще балбесом был знатным. Его в Чечне контузило, вот крыша и поехала. - Заткнись,- от души советую ему. Бритый послушно затыкается и не отводит взгляда от черной точки ствола. - Платок есть?- спрашиваю я. - А? Чего? –очухивается это идиот. - Платок, говорю, есть?- я начинаю раздражаться. Его непонятливостью, его глупой суетой. Всем его дурацким существованием. - Чем сопли себе подтираешь? Он хлопает себя по карманам. - Есть-есть,- отвечает быстро,- сейчас найду. Наконец, из заднего кармана вытаскивает платок и протягивает мне. Меня передергивает от отвращения. - На дерево вяжи, придурок. Рядом с могилой. Где вас только таких идиотов берут? Еще немного и я спущу курок, но мне надо узнать у него одну вещь. Пленник бросается к дереву, суетливо повязывает на самую нижнюю ветку платок. Поворачивается ко мне и говорит с обидой: - Я ПТУ закончил, между прочим. На фрезеровщика учился. А потом мое ПТУ закрыли, и завод закрыли, куда я должен был пойти работать. Что мне еще оставалось делать? У нас во всем городе только этот завод и был. Вот Хвост меня к Гробу и пристроил.
От непривычно длинной фразы в его исполнении мне становится весело. - Куда-куда тебя пристроили?- спрашиваю с интересом. - Гроб. Кликуха такая по фамилии Гробин. Он под Петраком ходит, Петрак самый главный, а Гроб – его заместитель. Качаю головой. Как собаки, ей-Богу. Ни имен, ни фамилий – одни клички. - Ты в армии хоть служил? Продолжаем разговаривать уже двигаясь обратно. Видимо, мой пленник успокаивается и охотно отвечает на мои вопросы. А может, просто убаюкивает внимание, надеясь напасть в самый неподходящий момент. Дурак, что с него взять. - Служил,- гордо отвечает бритый,- в стройбате. - Тьфу,- слевываю я себе под ноги.- Тоже мне армия. Он неожиданно останавливается и поворачивается ко мне. От такой наглости я едва не опустил пистолет. Качаю стволом, показывая: иди. Но браток так и стоит, уперев руки в бока. Свечу фонариком ему в лицо и вижу, как оно наливается кровью. Ноздри раздуваются, глаза мечут молнии. Прям, молодой бычок. Ни дать, ни взять. - А чего ты смеешься?- с истерическими нотками в голосе выкрикивает он.- Чего смеешься? Не всем в Афгане, да Чечне повезло кровь хлебать, чтобы потом на пособие по инвалидности жить. Ах, вот мы о чем! Завидуешь, тварь. Вижу, стройбатовец. Вы все нам завидуете, хоть и скрываете. Потому что мы знаем, что такое честь. В отличие от вас, стервятников. - Заткнись, падаль. Пока по-хорошему прошу: заткнись и иди. А то ведь пальну. Мы ж дураки, сам знаешь. Метнув в меня злобный взгляд, браток поворачивается и идет дальше.
В машине падаю на заднее сидение. Черт, как не вовремя разбушевался пустой глаз и опять разболелись пальцы. - Хреново тебе, смотрю?- с затаенной надеждой спрашивает пленник. Я все еще держу его на мушке и он не рискует бросаться на ствол. - Не дождешься,- отвечаю ему.- Подвези до въезда в город и можешь быть свободен. Я не умею водить машину, а выбираться в темноте из глухомани не хочется. - Меня Саня зовут,- парнишка, похоже, решил подружиться. Но мне все равно, как зовут этого ублюдка. Я не собираюсь оставлять его в живых. «Свидетелей не оставлять»,- как любил повторять нам лейтенант Петраков. Поэтому отвечаю ему искренне, и от всей души: - Плевать. По- моему, он обиделся. Потому что засопел индюком и выругался сквозь зубы. Я услышал что-то про свихнувшихся идиотов и то, что нас всех надо в расход. Но на это тоже плевать. Я думаю о том, что если останусь жив, надо будет снять платок и попытаться как-то пометить могилку. Водитель выжимает сцепление, семерка трогается с места. - Слышь, ты,- опять обращается ко мне браток,- все спросить хотел, а что у тебя с лицом? - Прикурил неудачно,- бурчу в ответ и надеюсь, что он заткнется. Сам думаю о том, где бы мне разжиться лекарством. Мои таблетки хоть и продаются без рецепта, но не в каждой аптеке купишь. Мелькает мысль попросить об этом придурка на переднем сидении, но тут же отбрасываю ее. Слишком много проблем. А сам я уже не хочу светиться на улицах. Браток усмехается, оценивая шутку: - От керосинки, что ли, прикуривал? - От нее. Заткнись, а? Тот обиженно замолчал и надулся. Однако, ехать просто так ему, видимо, не интересно. Потому что он полу оборачивается ко мне и опять говорит. - Странные вы, афганцы. Чистые зверюги. У Гроба пара в охране работает, так с чеченцами не сравнить. Те совсем сопляки по сравнению с вами. Замес у вас какой-то особый? На крови. - Да уж,- подтверждаю я,- не на жиру. Сколько реальных бойцов у Гроба? Сашка охотно отвечает на вопросы. Его не трогают, а он, дурачок, и рад. - Человек десять, не больше. - Где тусуетесь? - В ресторане «Джонка» на Ивановской. - Хорошо. Молчим опять, до колонны въезда несколько километров. Начинает светать и на меня наваливается усталость. Глазница болит так, что кажется в нее воткнули раскаленный кинжал. И какой-то садист медленно проворачивает клинок в открытой ране. Наконец, водитель тормозит, поворачивается и вопросительно смотрит на меня. - Где серьги?- задаю ему последний вопрос. Он поднимает брови и делает удивленные глаза. Только не ври, подонок, что не понимаешь о чем я говорю. Я отлично видел, как ты сорвал их с ушей мертвой девушки. - Какие серьги?- он совершенно искренен и даже, кажется, обижен моим недоверием. - Серебряные, с изумрудом. Я видел, что ты их забрал. Я очень спокоен. Потому что волноваться нельзя. Когда собираешься сеять смерть, голова должна быть холодной и ясной. Взвожу курок, давая понять, что выстрелю, не задумываясь. И он начинает суетиться, опять хлопая себя по карманам. - Ах эти...,- он пытается уверить меня, что просто забыл о такой мелочи,- вот, забирай. Протягивает мне пару маминых серег и продолжает говорить: - Твой подарок? Я не знал, прости. Да забудь ты эту проститутку. Хочешь, я тебя Машку подгоню. Ей вообще на все наплевать. Она себе всегда самых уродов брала. Наверное, он что-то прочитал на моем лице, хотя мимика у меня ограничена. Или в глазах, прикрытых очками, или в движении пистолета в моей руке. Только я увидел, как стремительно кровь отливает у него от щек. Несчастный ПТУ-шник даже не понял, что последней фразой поставил окончательную точку в своей дурацкой жизни. - Отвернись,- говорю ему негромко. В ответ он мотает головой. Можно подумать, это остановит меня от выстрела ему в лицо. Вот только я не хочу слишком сильно пачкаться кровью, ведь мне еще до города добираться. - Отвернись, дурак,- приказываю, не повышая голоса.- Ну. - Не надо,- шепчет он, отворачиваясь. Это были его последние слова. Приближаю ствол вплотную к голове и читаю ему «отходную»: - Падалью жили вы оба, падалью и сдохли. Он дергается в последний раз и падает на руль. Оглушительно орет клаксон, и я сталкиваю мертвое тело головой на переднее сидение. Приборная панель и лобовое стекло покрыты брызгами крови из выходного отверстия, а вместо лица – кровавая каша. Выдергиваю ключ зажигания, хватаю сумку, прячу туда оружие и ухожу прочь. По моим подсчетам труп должны обнаружить где-то к обеду, а к этому времени я уже залягу на дно. У меня есть по крайней мере несколько дней, пока менты выйдут на мой след. Но те, на кого работали эти придурки, должны выйти на меня раньше.
Я иду по обочине, даже не скрываясь. Машин в это время суток очень мало. И мне совершенно все равно, запомнит ли меня кто-то из проезжающих водителей. - Подвезти? – слышу вопрос и вздрагиваю от неожиданности. Старенькая иномарка притормаживает рядом, а с водительского сидения на меня смотрит пожилой мужчина. - Ой, шайтан,- пугается он, увидев мое лицо,- это кто ж тебя так? Бандиты. - Бандиты,- соглашаюсь я. Старик качает головой и кивком приглашает меня в машину. Ехать всегда лучше, чем идти. Тем паче, когда от боли путаются мысли. Словоохотливый водитель все причитает, глядя на меня в зеркало. - Время сейчас сумасшедшее. Никто учиться не хочет. Все хотят в бандиты. Племянник мой техникум бросил, сказал, что пойдет торговцев на рынке грабить. Деньги будут, девочки будут, машины будут. Я с наслаждением разваливаюсь на заднем сидении и понимаю, что устал просто зверски. Сумасшедшая ночь подошла к концу, вымотав меня полностью. Мне бы сейчас напиться таблеток и поспать хотя бы часа три, но у меня нет на это времени. Старик явно решил высказать мне все обиды на своих бесконечных родственников. Я услышал и про внучку, которая красится, как девка на панели. И про деверя, который сейчас работает в Америке таксистом. И про жену, которая разбаловала всех детей. - Что творится, что творится,- сетует водитель.- Был врачом – уважаемым человеком. Вчера на рынке встретил, он зубной пастой там торгует. Был преступником, стал уважаемым человеком. Девушки все проститутками хотят быть. Никто законов не чтит. Чувствуя, что вот-вот все-таки усну, я не слишком вежливо прерываю его монолог. - Отец, а знаешь недостроенный дом на Павловской? Водитель замолкает и как будто о чем-то раздумывает. - Плохое место,- наконец, отвечает он.- Тебе туда? - Подбрось, отец,- прошу его. Он пожимает плечами и включает магнитофон. Из динамиков льется тягучая восточная музыка. Ох, как мы ненавидели эти мусульманские напевы. До сих пор передергивает от воспоминаний, когда по утрам в крупных кишлаках начинали кричать местные муэдзины. Но сейчас я готов стерпеть даже это. Не ожидая от самого себя, я все-таки закрываю глаза и проваливаюсь в душный сон, полный крови.
Просыпаюсь от того, что водитель несильно трясет меня за плечо. - Просыпайся, друг, приехали. Прямо передо мной уродливым кариесным зубом торчит незаконченная новостройка. Что случилось с теми, кто взялся за нее, никто не знает, но построить успели всего пять этажей. И забросили на долгие месяцы. Месяца три назад там обнаружили труп бомжа, потом тело изнасилованной школьницы. Дурная слава разлетелась быстро и сейчас дом пустует. Мне это только на руку. Благодарю отзывчивого старика и быстрым шагом двигаюсь к зияющему провалу подъезда. - Ты где воевал, джигит?- вдруг слышу в спину. Наблюдательный старик. - Под Кабулом,- отвечаю не оборачиваясь. - Я так и понял,- произносит тот. Тут я оборачиваюсь и заинтересованно смотрю в печальное восточное лицо. Он не отводит от меня взгляда и продолжает не дрогнувшим голосом. - У меня брат остался под Шандагаром. Разбомбили колонну, даже клочка одежды не нашли. Я бы тебе помог, джигит, но у меня семья. Случись что со мной, они без меня не выживут. Возьми деньги, сегодня ночь удачная была.
Старик протягивает несколько смятых купюр. Мне не нужны деньги, но я не могу обидеть его отказом. Восточные традиции... - Не надо, отец,- говорю и вижу, как он разочарованно морщится,- лучше купи мне лекарства. Я скажу, какие. Сюда не приходи, не надо. Оставь в парке возле колеса обозрения в урне. Я через час заберу. Он улыбается и быстро-быстро кивает. Залезает в тачку и машет рукой на прощание. - Через час все куплю,- обещает в открытое и окно и газует с места.
Когда я только вернулся с Афгана, то ненавидел всех, кто бил намазы по пять раз в день. Эта ненависть была безотчетной. Она просто была. Проходил по рынку мимо лотка с приправами и заставлял себя успокоиться, слыша голос продавца: - Купи, друг, твоя девушка плов приготовит. Пальчики оближешь. На одного слишком настойчивого зазывалу смотрел несколько минут. Не выдержав моего взгляда, он засуетился и жалобно попросил: - Уходи отсюда, пожалуйста. Я с тобой не воевал. Я просто торговец. Потом ненависть успокоилась, превратившись в привычную неприязнь. Старался просто не иметь с ними дела. Но сейчас, вопреки своему убеждению, я благодарю этого старика за помощь.
В цементной коробке недостроенной квартиры бросаю сумку в угол. Достаю пистолеты, нож и фонарик. Все, сил больше нет и я опускаюсь прямо на сумку. Откидываюсь затылком к стене и закрываю глаза. Чуть массирую дергающуюся глазницу, стараясь успокоить боль. Мне надо срочно промыть рану. Я слишком долго не выходил из дома и забившаяся под очки пыль вызывает раздражение. Если не обработать – начнется воспаление. Доктор предлагал мне повязку, но я отказался. Очки хоть немного скрывают шрамы. У меня есть минут сорок до того, как надо идти в парк. Еще мне надо купить спальник, покрывало, еду и необходимую мелочевку на первое время. В свободное время осматриваю доставшиеся мне хоромы. Не привыкать ходить в туалет в угол и этим почетным местом станет соседняя двухкомнатная квартира. Я не знаю, сколько времени придется просидеть безвылазно, но всегда лучше приготовиться к худшему.
Через час уже сижу возле колеса обозрения. По дорожкам чинно разгуливают молодые мамочки с колясками. Парк наполняется народом, кое-кто бросает заинтересованный взгляд на человека в плаще, шляпе и темных очках. Дождавшись, когда вокруг будет мало людей, сую руку в урну. Нащупываю пакет и удивляюсь его тяжести. Старик, кажется, решил обеспечить меня лекарствами на целый год. Но в пакете кроме таблеток и мази оказывается пара банок тушенки и свежий лаваш. - Дай твой Бог тебе здоровья, отец,- искренне благодарю незнакомого мужчину.- Тебе и всей твоей семье. А я ведь даже имени его не спросил. Поднимаюсь со скамейки и иду в магазин. Это мой последний выход наружу. Если не считать сегодняшнего вечера, когда мне надо будет сделать одно очень важное дело.
Дома (как быстро мы привыкаем считать домом временное пристанище) расстилаю спальник, вскрываю тушенку и еще раз благодарю случайного попутчика за отзывчивость. Повстречайся он мне неделю назад, хорошо если бы я просто прошел мимо, а то ведь и обжег бы взглядом. Даже самые хладнокровные обычно бледнели при виде меня. Обрабатываю глаз, пальцы, выпиваю горсть болеутоляющих и ложусь спать. Мне к вечеру нужна ясная и спокойная голова.
Пять лет мне снился Джафар. Пять лет я разговаривал с ним во сне. А иногда ловил себя на том, что начинаю говорить с ним даже наяву. Врачи сказали – «синдром заложника» и скоро должен пройти. Я не слишком поверил им тогда и, похоже, оказался прав. Но сегодня мне приснилась война. И приснилась так, как будто я был на ней только вчера. *** - Ви-и-и-к!- перекрывая звуки обстрела, кричит мне Кирюха.- Смотри на Пятачка. Пятачок – это наш комбриг. Был он маленьким, толстым и походил на мультяшного поросенка. А еще противным и тупым. Как только начинался обстрел комбриг сразу бежал к БТР-у, подпрыгивая точь-в-точь, как Пятачок. В машину запихивался быстро и смешно, хотя в обычной ситуации влезал еле-еле. Тимур поднимает калаш и дает одиночный выстрел высоко поверх комбриговской головы, заставляя того подпрыгнуть от страха. Пятачок поворачивается красным лицом из стороны в сторону, пытаясь понять, откуда в него целятся. В непроницаемых бурятских глазах Тимура ничего нельзя прочитать. Мы с Кирюхой ржем, как кони, глядя на «офицера». А вокруг в клочки рвется воздух, и сержант орет, как пароходная сирена: - Долго будете стоять, мудаки? Духи вот-вот в рукопашную пойдут. В эту засаду мы попали по чистой глупости. Нафигачились чарсом (афганский гашиш) с утра и поперли, как дураки, на рынок. С обдолбанных глаз даже не поняли сразу, почему вдруг пропали все люди. А когда поняли, было уже поздно: по нам вели прицельный огонь. Сержант сообразил сразу и открыл пальбу, поливая прилавки раскаленным железом. Высунувшись из БТР-а почти во весь свой огромный рост, он окружил себя пулевым щитом. - Патроны!- гаркает внутрь машины и Бекметов подает ему новую обойму. - А, с-с-суки,- слышим мы сверху,- получайте. Перестрелка чуть затихает, и мы вылезаем наружу. Даже Пятачок, оправляясь, тащится следом. Типа, самый смелый нашелся. Не успеваем даже осмотреться, как из укрытий раздаются сухие выстрелы. Ну, Пятачок сразу в БТР, а мы с Кирюхой и Тимуром прячемся за бронированным бортом. Изредка высовываясь, отвечаем длинными очередями на гавкающие выстрелы карабинов. - Мы идиоты, или нет?- спрашивает нас Кирилл во время очередной передышки. - Хуже,- отвечает бурят,- мы – долб…бы. Через несколько минут к нам присоединяется сержант. Ствол его калаша едва ли не дымится, очередная обойма ушла в воздух. - Гранаты есть?- рявкает сержант. Кирюха достает из сумки связку гранат. Протягивает сержанту, тот ослепительно улыбается: - Обоссались, небось, от страха? Приподнимается из-за борта и швыряет связку на звук. Слышим громкие крики душманов и довольно улыбаемся. Следующую связку протягивает Тимур. Нам становится еще веселее. Обоссались? Да мы упороты чарсом по самые гланды и нам море по колено. Стрельба стихает полностью. После канонады от тишины закладывает уши. Спрашиваем друг друга одними глазами: все, или не все? И слышим: - Ляга-а-ай! Черт, мы как-то потеряли этого хохла Фоменко в пылу боя. Услышав крик, прижимаемся к земле и переглядываемся. - Чего там могло случиться?- спрашивает нас сержант, мы в ответ пожимаем плечами. - Пойду, гляну,- решает этот медведь и выползает из-за БТР-а. Я выглядываю одним глазом, Кирюха пытается утащить меня обратно, но я отталкиваю его руку. Раненый в грудь Фоменко стоит в окружении трех духов и держит над головой Ф-1 с выдернутой чекой. Сержант прячется за прилавком и целится в душманов. Афганец что-то выкрикивает и берет хохла на прицел. Сержант берет на прицел этого афганца. Остальные духи начинают медленно отходить. И тут Фоменко шваркает гранатой о землю. Не знаю до сих пор, зачем он это сделал. Видно крыша поехала то ли от чарса, то ли от потери крови. Мы могли бы уйти целыми, а в итоге не смогли даже похоронить его. Сержант прикрывает голову руками и сжимается за прилавком, прячась от осколков. Рынок абсолютно пуст. Кроме остатков тел никого вокруг не видно. Пятачок высовывается из БТР-а и спрашивает: - Все? Кирюха стремительно бледнеет, пальцы непроизвольно сжимают приклад. Видя это, я хватаю его за плечо и разворачиваю к себе: - Уймись, дурак,- говорю в белое, как простыня, лицо. Его отпускает, рука расслабляется, и он только бросает непонятный взгляд на комбрига. Все в жизни имеет свойство бумеранга, за все приходится платить. Через три месяца комбриг заболеет желтухой и сдохнет в кабульской инфекционной больнице. - Ну,- говорит нам сержант уже из машины,- чего застыли? Поселиться здесь захотели? Прыгаем в БТР и едем в часть. Чарсовое опьянение проходит, оставляя после себя страшный сушняк и головную боль. Сегодня будем пить, не чокаясь. Поминать хохла и свои обосранные войной души.
***
Просыпаюсь, как от сигнала атаки. Я мобилизовал сам себя и сам себе отдаю приказы. Рассматриваю вооружение и довольно улыбаюсь. Заряжаю пистолеты полностью. Один – в карман плаща, второй – на дно сумки, сумку – под спальник. Нож - в рукаве. Доедаю тушенку и вспоминаю о том, что в запертой квартире остались котлеты, приготовленные Катериной. Картина, где она смеется, запрокинув голову, словно обжигает внутренности. Голову заволакивает мглой, и я боюсь, что уже не смогу прогнать ее оттуда. - Падлы!- грохаю кулаком по стене, и в лицо мне летят бетонные крошки. Как ни странно, но это мгновенно отрезвляет. Темнота рассеивается, в голове проясняется, мысли засыпает снег. В окна плюшевой занавеской падает вечер. Я всегда любил это время суток. Иногда, дурея от одиночества, выходил на прогулку. Шел медленно, держась плохо освещенной стороны, и глазел на прохожих. Помню один вечер, когда какая-то искательница приключений окликнула меня вслед: - Эй, красавчик, давай поскучаем вместе. От неожиданного обращения я враз растерялся, а незнакомка лихо цапнула меня за руку и потащила к припаркованной во дворе машине. Пока тащила, так и не замолкала: - У меня мужик в рейсе, а денег не хватает. Не бойся, я недорого возьму. А ты такой загадочный. В темных очках. Затолкала меня в машину на заднее сиденье и забралась следом сама. Грациозно потянулась и скинула блузку. Я думал о том, сколько у меня в кармане денег и хватит ли их, чтобы заплатить за неожиданно подвернувшееся удовольствие. Ночная авантюристка мурлыкнула, как кошка и включила свет в салоне. Я видел такую реакцию не раз, но все равно не удержался и рявкнул на ее «Убирайся, урод!»: - Заткнись! Уже ухожу. Вышел из машины и в сердцах хлопнул дверью. Вот после того случая я почти не выходил из дома.
Экипируюсь оружием и отправляюсь в «Джонку». Уверен в том, что обязательно узнаю молодчиков Гроба. Эта «кожано-джинсовая» братия словно склепана на одном конвейере и похожи друг на друга, словно близнецы. А уж оттопыренные ремни джинсов, где они все, как один, носят пистолеты, говорят сами за себя. И не боятся же, придурки, яйца себе отстрелить. Прячась в густых кустах, ожидаю удобного случая. Ужасно хочется курить, но не хочу выдавать себя. А ведь до армии не курил. Это доктор посоветовал, когда я пришел к нему со своим страхом огня. Посоветовал один на один, как говорится «без протокола». Первое время я не мог даже смотреть на зажигалку – руки дрожали. А потом ничего, привык. Как говорил нам лейтенант Петраков: «Учитесь ждать, бойцы. Без этого умения цена вашей жизни – копейка в базарный день». Ждать надо умеючи. Главное, не забивать себе голову разными мыслями. А то можно перегореть раньше времени. Ждать надо расслабленно, как тигр перед охотой. Как морская анемона – отменно красивая и смертельно опасная тварь. И тогда тот, которого ты ждешь, придет тебе прямо в руки. А ты нанесешь один единственный удар. Один единственный, но самый верный. Так, чтобы противник уже никогда не смог подняться. Он многому нас научил, Петраков. И живы мы сегодня с Палычем и Серым благодаря ему – лейтенанту.
С веранды ресторана, где гуляют трое братков, поднимается один из них и направляется к машине. Машины у них, кстати, тоже… как на подбор. Вишневые семерки. ВАЗовский завод ограбили, что ли? Нетрезвый гуляка лезет в салон автомобиля, роется в бардачке и все время норовит упасть. Я подхожу и держусь сзади, чтобы он не заметил меня раньше времени. - Нашел,- слышу его довольный голос,- а Валет говорил, что я потерял. Ни хрена не потерял. Вот она. Браток чуть пошатывается, но я подхватываю его за локоть и удерживаю. Он переводит на меня удивленный взгляд. - Ты кто?- спрашивает, тщательно выговаривая слова.- Бродяга? - Друг, подай на хлеб ветерану боевых действий,- жалобно бормочу я. Даже не ожидал, что смогу так притвориться. Заранее не репетировал, но вопрос «Бродяга?» сам натолкнул на ответ. «Учитесь извлекать выгоду из любых ситуаций»,- учил нас Петраков. Кто бы ожидал, что его учение пригодится на гражданке? Браток поднимает указательный палец и поучительно говорит: - Работать надо, бездельник. Понимаешь? Ра-бо-тать. - Я работаю, друг, работаю,- отвечаю ему, хотя знаю, что он меня уже не слышит. Потому что опускается на траву с проколотой печенью, а я контрольно проворачиваю в ране нож. Вытираю лезвие о траву и оттаскиваю труп за машину. Если за задержавшимся дружком выйдут оба, придется попотеть. В ресторане грохочет музыка и звука борьбы, скорее всего, не услышат, но все равно есть риск раскрыть себя раньше времени. «Если можете уйти незамеченными, уходите незамеченными,- вспоминаю еще одно поучение лейтенанта,- а если не получается, то свидетелей не оставлять». Но мне дьявольски везет сегодня. Потому что из-за стола встает один. Он подходит к краю веранды, вглядывается в темноту и кричит, приложив ладони рупором ко рту. Крик едва доносится сквозь громкую музыку, но я слышу: - Боцман, чего застрял? Скоро телки подойдут. Оборачивается к третьему, пожимает плечами и отправляется на поиски пропавшего друга. В каком же ПТУ их всех учили? Бандиты называется. Никакой осторожности. Этому я даже ничего не говорю. Просто кладу руку на плечо и разворачиваю к себе. Коренастый крепыш ниже меня почти на голову и воткнуть лезвие в ухо – секундное дело. Нож пробивает слуховую перегородку и прочно заседает в мозгу. Вытаскивать его смысла не вижу и оставляю в ране. Это будет моя визитная карточка, олухи. Обыскиваю карманы обоих, забираю деньги и пистолеты. Чуть ухмыляюсь своему арсеналу. Скоро можно будет открывать оружейный магазин. Последний труп усаживаю за руль, пристегиваю ремнем, чтобы не свалился на клаксон и прикрепляю к груди записку. Простую и ясную, как погода летним днем. «Мне нужен гроб». Все. Сейчас остается только ждать, когда среди этих отморозков поднимется паника, и они выйдут на охоту за волком-одиночкой.
***
Три дня только ем и сплю. Выхожу лишь в соседний магазин за водой, тушенкой и хлебом. Но и через три дня в городе спокойно. Это начинает меня волновать не на шутку. По всем моим расчетам, на меня должны были выйти. Либо менты, либо гробовщики. Кто-то затеял какую-то игру и очень раздражает то, что я не вижу карт соперников. А самое паршивое то, что у меня опять заканчиваются лекарства. Только сейчас уже нет рядом улыбчивого старика, который мог бы их мне купить. Если следствие по делу того балбеса – фрезеровщика началось, то таксиста могли допросить. Вряд ли он будет хранить молчание в ущерб своей семье. Поэтому в аптеках меня могут ждать. От этого я нервничаю еще больше, а от нервов глазница болит сильнее. Успокаиваю себя любыми словами, но это мало помогает. В любом случае мне не остается ничего, как только ждать.
Вечером третьего дня слышу шаги, отдающиеся гулким эхом от бетонных стен. Вжимаюсь в стену, обезопасив спину, и жду посетителя в проеме двери, направив туда ствол пистолета. Ожидал еще одного бритого братка и даже приготовился замочить его, если будет слишком борзеть. Но в свете заходящего солнца вижу седого мужика в костюме стального цвета. - Осади, боец,- говорит он спокойно,- я пришел один и без оружия. В подтверждение своих слов поднимает руки и поворачивается кругом. Полы пиджака распахиваются. Ни за поясом, ни в карманах я не вижу пистолета. Мужик опускает руки и говорит, глядя прямо мне в глаза: - Я пришел за тобой. Тебе нужен Гроб, Гробу нужен ты. Пойдем, тебя не тронут. Впервые вижу такое спокойствие на лице того, кто смотрит на меня. Кто же он, этот странный вечерний посетитель? Но вместо этого насмешливо спрашиваю: - Твои гарантии так дорого стоят? Кто ты? Папочка Гроба? Мужик усмехается усталой улыбкой, а его ответ вызывает у меня ступор: - Эх ты, боец. Да я еще во Вьетнаме таких же, как ты, обожжённых напалмом, из-под огня вытаскивал. Ты хочешь застрелить военврача?
И я опускаю пистолет, понимая, что не смогу. Никогда не смогу выстрелить в того, кто сам сбивал пламя с горящих волос. Пусть и чужих. Только какая же сволочь придумала подослать ко мне именно его? Выходит, зря я надеялся остаться неизвестным. Похоже, среди гробовщиков есть кто-то, кто знает меня лично очень хорошо. - Обещаю,- повторяет он настойчиво,- тебя не тронут. Поехали, машина у подъезда.
на кого ты со своим дружком – мудаком конченным – работаете.
на кого ты со своим дружком – мудаком конченным – работаешь. или на кого вы со своим дружком – мудаком конченным – работаете. Галина Каюмова Моя творческая страничка на Острове --------------------------
