Что ты пробовал горше алоэ? Что ты нюхал страшнее этила? Вот напишешь кровавое, злое, И смеешься: Опять прокатило. Чем ты любишь, помимо желудка? Чем ты плачешь, помимо водицы? Но, играя, лишаешь рассудка, И рисуют на стенах девицы Вереницы раздутых признаний, Ягодицы пронзенных сердечек, И бесстыдно впрягаешься в сани, За которые ты не ответчик, И катаешь ораву по горкам, И неистово ржешь на подъемах. Ты дешевым признаньем заторкан. Ты мудак, но поди ты - Не промах. Что ты можешь, помимо уменья Подавать на лопате красоты? Ты такой же отброс поколенья - Ни последний, Ни первый. Ни сотый.
Было утро вяло лето сон не шел тогда когда жизнь не то чтобы поэта забодала Забода-
ла не жизнь а то другое что стреножит туже бед: то что.. ведь душе покоя нет Душе покоя нет
(знает каждый: беспокойство - стой-лежи-чеши-пиши – неудобное, но - свойство поэтической души,
и поэты - кто в туниках, в брюках кто, а кто раздет - мрут и мрут. О да, они как мухи. Да во цвете лет)
.............. ……………………………….. ( 33333 страницы рукописи утеряны) ……………………………….. .............. Лет минуют сотни Тыщи Пуще - аж мильоны лет - все равно Фонарь Кладбище Нищий Улица Поэт
Суслики выходят на выселки. Где дожди подсолнухи высекли, суки оглашенные с визгами гонят полоумного пса. Мается коза дранобокая, климакс, шпоры, криз - одиноко ей. Вот и конопля уж не торкает, даже в пляс не тянет попса.
Вдовы ждут на дачах тимуровцев, в сновиденьях с ними целуются. Мокрая ослепшая курица кормит беспризорных червей. Как у нас во горнице старенькой срам прикрыт провисшею ставенькой, прусачьё сидит на завалинке, сусликам мурлычет "приве-е-ет".
Тема наша закрыта, зарыта на кладбище тем. Но объект посещён. И покинув зловещую зону, Тема села за стол мой и тупо включила модем. Нереальна ещё, но уже не совсем иллюзорна.
У меня мало места, чего не явилась ему? Потому что не веришь в возможность душевных подвижек. Даже если любил, то однажды, подобно клейму, Он тебя не закрыл, он тебя как-то мастерски выжег.
Что молчишь? Как тебе моя зона открытых дверей? Ах, ну да, ты мертва, тебе нечем влиять на событья. Но нервозной морзянкой, где точки - колёса к тире,
Ты толкаешь меня к навсегда недоступной орбите. Ты меня напитала собою уже до тошнА. Я напьюсь и всажу в тебя кол, и воткну в тебя вилы! Зомби - тема наощупь, качаясь, ко мне подошла, Обложила меня вдоль меня, сквозь меня и ЗА-ВЫ-ЛА.
Сообщение отредактировал Jamaika - Четверг, 31.10.2013, 21:27
Прав был суд и тонки клетки Ветки хрупки, слышен хруст Для простой марионетки, Выбираю толстый прут... Хлесткий, ломкий, неказистый, Кнут и пряник и ларец, Я народного артиста, Из под ребер мягкой кистью Из под солнечного диска, Вынимаю наконец... Переломанные ребра, Грудь распорота и ворот, Разлохмаченная грива, Брызги крови, красота... Как заказывали быстро, Как хотели честно, чисто, Без волнения и свиста Меткость, ловкость, широта... На удачу на спасенье На любовь и на терпенье, Вот квитанция на пенье Все как надо, нет проблем, Не дрейфую, не пасую, Всмятку, в кружечку в крутую, С лажей, сажей и без Маши Всяких разных энных схем... Прав был суд и тонки клетки Ветки хрупки, слышен хруст Для простой марионетки, Нужен очень гибкий прут... Чтоб оралось про свободу, Чтобы гнали в путь невзгоды, Чтобы дружно быть народом Зная гимны наизусть...
Домодедово, 2011 Ползущие липкие змеи По корке солёной кожи Пока ещё не злодеи Пока ещё что-то может От мальчика в новой куртке И мамы его усталой Убрать занесённые руки Беды… Впрочем, их не стало. Свершается непременно Слепыми в последнем жесте Одетыми неприметно Руками безумной мести Во имя какого Рая Во славу какого Бога Творения умирают Того, кто вложил так много… Таланты не в землю. В воздух. Алтарь, весь залитый кровью. Они ведь про Рай – серьёзно. И к Богу – с истой любовью. Обмотаны проводами Болванки в людском обличье Их тоже рожали мамы Мечтали о счастье личном Своих дочерей, сыночков Мечтали внуков понянчить Их нет. Одна оболочка Н е с м е ю щ а я иначе Уверенная в награде В плацкартном купе до Рая В каком террористском аде Их души сейчас сгорают? У мальчика в новой куртке И мамы его усталой Уже ничего не будет. Их просто вчера не стало.
""И вдруг раздался звонок…" — вторая повесть М. Халаши, выходящая на русском языке; первая — "На последней парте" — была опубликована в Советском Союзе в 1968 году. ...В классе на Кати смотрят как на дикарку, с ней даже никто не хочет сидеть на одной парте (отсюда и название — "На последней парте"). Девочка-цыганка нелегко расстается со своими привычками, прежними взглядами, с ней случится много грустных и смешных историй, прежде чем она найдет свое место в коллективе, прежде чем у нее появятся в классе друзья. ...История Кати Лакатош взволновала ребят, заставила их над многим задуматься. ...История Кати была пережита ребятами в зрительном зале, заставила по-иному взглянуть на "цыганский вопрос""
из предисловия к книге венгерской писательницы Марии Халаши "И вдруг раздался звонок", 1979 года
"После того, как рядом с их лачугой вырезали несколько цыганских семей, Мари и её дети стали жить в атмосфере постоянного страха. Кто следующий на очереди? Как выглядят убийцы? Где искать защиты? Когда ночью слышится тревожный шум, Мари успокаивает детей: «Это просто ветер». Но так ли это на самом деле? Камерная драма об истреблении венгерских цыган, основанная на реальных событиях, ограничивается всего одним днём из жизни семьи Мари, днём, полным скрытого напряжения и будничного ужаса"
из рецензии на кинокартину Бенедека Флигауфа "Просто ветер"
"- Как же он набирает бусы с ДЦП? - Так. Как может. Мы закрепляем ему леску, одной рукой он к ней бусины подносит. Все должны работать. Иначе мы совсем умрём. Но мы всё равно умрём. Нам все говорят"
разговор
Девочка Кати давно не была за последней партой - волосы Кати седы, ей всё-таки семьдесят лет. Кати кидает на стол по четыре сальные карты. Пики и крести рябят и рябят на столе. У Кати были друзья, любовь и работа: сорок лет поварихой в пештском кафе. Дочка, Мари, два сына, Марцель и Отто; муж, сантехник, всегда слегка подшофе. Муж упал под поезд ещё в девяностом. Дети, на радость, родили по двое внучат. Боже, как было когда-то Кати просто; жить, веселиться, работать и даже скучать. Шестеро внуков! Дюжина смуглых пяток, ручек чумазых двенадцать и чёрных глаз. Старший - счастливец. Машет с отцом лопатой, робу надел после девятого класса. Братик его, с ДЦП, набирает бусы - Мари их носит на рынок, сдаёт по сто. В общем, живут. Переносят слова-укусы, в ужин едят то ужин, то чай пустой. Марцела дочки... что тут скажешь, такие нынче пошли времена. Одна - стоит ночью в короткой юбке, вторая, Кинги, села - и это в неполные двадцать пять свои. Что-то украла на рынке ради дозы. Кто-то её надоумил - пойти украсть. Кати моргает, стирая веками слёзы. Карты ложатся ровно - к масти масть. Отто с женой и детьми - в село уехал. Домик купил - развалюху. На свадьбах играл. Всё обещался в гости - и всё не к спеху... Боже мой, кто же знал тогда, кто же знал! - всех четверых за ночь. И - никто не видел. Да и кому интересно, о чём цыгане кричат... Матери сына похоронить обидно; но каково тогда бабке - малых внучат? Как не сошла с ума, глядя в чёрные лица; над четырьмя гробами - осталась жива... Что теперь толку рыдать, метаться и злиться - если растёт над лицами близких трава... Карты закончились. Кати глядит и не смотрит. Окна за тканью цветочной полночно-темны. В семьдесят снова принять, что разного сорта люди бывают - непросто. Кончаются дни.
Я тебя помню клавишно,буквами, Переплетенным набором слов и строк, Жадными вдохами телефонной трубки, Выстрелом пульса.. Как помнить никто б не смог Там,где ты будешь искать приюта, Где ты попробуешь выжечь до мяса боль.
В этом безликом мире скитаний блудных, Требовать глупо.. Веру в тебя амулетом носить позволь Чтобы ступать увереннее и тверже, Воронов превращать в сиреневых птиц души. Лезвия спрятаны до оснований в ножны, Если вонзятся, То только лишь от твоей руки, Если истечь от ударов горячей кровью, То у тебя на глазах и принимая их дно..
Ты меня в пепел жги,не старайся помнить, Ты меня на куски.. Ночью в распахнутое окно. С корнем,чтоб больше расти не пыталась, Ядом трави,да после уже не целуй,не плачь. Я о себе ненапомнить раз в сотый маюсь..
Герда больше не верит в любовь - сорок лет, что убили надежду... стала жидкой горячая кровь, опустились уж руки, но вновь час за часом идёт, как и прежде...
Герда стала бояться зеркал. бело-красные розы завяли... кто, кого и когда тут искал? принц с конем? королева ли? Кай? "успокойся" - в больнице сказали...
Герда больше не верит в слова - в утешенье, в прощение, в чудо... поседела давно голова, на глазах, серой дымкой, зола, хриплый голос. простуда? простуда...
Герда больше не хочет детей, ей не хочется сказок под вечер. Герда, молча, стоит у дверей, убеждая себя быть смелей, а за дверью безумствует ветер...
Герда больше не верит в любовь. Герда стала циничною сукой - зимним ядом отравлена кровь, сердце сковано стужей и вновь разбрелись не рожденные внуки...
оттого, ей давно наплевать, что у сказки в конце... засыпая - слово "Вечность" иль слово "кровать", где тоскливо одной замерзать, забывая, проклятого Кая...
Как все мы веселы бываем и угрюмы, Но если надо выбирать и выбор труден - Мы выбираем деревянные костюмы, Люди, Люди...
Нам будут долго предлагать не прогадать: "Ах, - скажут, - что вы! Вы ещё не жили! Вам надо только-только начинать!.." - Ну, а потом предложат: или - или.
Или пляжи, вернисажи, или даже Пароходы, в них наполненные трюмы, Экипажи, скачки, рауты, вояжи... Или просто деревянные костюмы.
И будут веселы они или угрюмы, И будут в роли злых шутов и добрых судей, - Но нам предложат деревянные костюмы, Люди, Люди...
Нам могут даже предложить и закурить: "Ах, - вспомнят, - вы ведь долго не курили! Да вы ещё не начинали жить!.." - Ну а потом предложат: или - или.
Дым папиросы навевает что-то, - Одна затяжка - веселее думы. Курить охота! Как курить охота! Но надо выбрать деревянные костюмы.
И будут вежливы и ласковы настолько - Предложат жизнь счастливую на блюде, - Но мы откажемся - и бьют они жестоко, - Люди, Люди, Люди... everything's in its right place
Я – мальчик. Я сплю, свернувшись в гробу калачиком. Мне снится футбол. В моей голове – Калашников. Не вовремя мне, братишки, пришлось расслабиться! Жаль, девочка-врач в халатике не спасла меня…
Я – девочка-врач. Я в шею смертельно ранена. В моём городке по небу летят журавлики И глушат Wi-Fi, чтоб мама моя не видела, Как я со своим любимым прощаюсь в Твиттере…
Я – мама. О фартук вытерев руки мыльные, Звоню на войну я сыночке по мобильному. Дитя не берёт! Приедет, − огрею веником! «Его отпевают», − слышу ответ священника…
Я – батюшка. Я собор свой открыл под госпиталь И сам в нём служу медбратом, помилуй Господи! Слова для души, что чреву – пуд каши гречневой: За это крестил поэта я, пусть и грешен он...
Я – просто поэт. Я тоже стою под пулями. Кишка, хоть тонка, как лирика Ахмадулиной, Но всё ж не настолько, чтобы бояться красного: Нужнее стихов сегодня – мешки с лекарствами…
Я – старый аптекарь. Мне бы – давно на пенсию: Сидеть и блаженно пялиться в ящик с песнями. Но кончились бинт, и вата, и маски вроде бы: Начальник, пришли термальной воды для Родины!
Я – Родина. Я ребёнок − и сплю калачиком. Назначенный государством, ко мне палач идёт, Из недр моих вырыв мрамор себе на логово: Налоговой сдал налог он, но Богу – Богово.
Я – Бог. И я тоже − Папа. Сынок Мой Ласковый У дауна в классе детский отнял Калашников. Сказал, мол: «Ни-ни!» − и прыгнул без парашютика…
