Однажды приходит время… Не важно, когда… Однажды… Привычки сменяют чудо. Восторги уходят в тень. И год, как режим тюремный, как нудный отчет бумажный, ложится бесцветной грудой, едва прикрывая тлен.
Судачат, как будто осень шныряет ночной шпионкой и метит деревья краской … Но день, поджимая хвост, наутро ее уносит рассветной тропинкой тонкой к пустынным ветрам на пляски за множество летних верст.
Да Бог с ней, пускай гуляет, жаре подрезая крылья. Окрепнет - покажет норов, как было (не первый год) Теперь – все одно: что летом, что слепнуть от снежной пыли. Промчится, как поезд скорый, зима… и весна пройдет…
А хочется остановки. И чтобы - не торопиться. Идти просто так, отбросив проблемы, дела, часы. Но жизнь – еще та плутовка, несется по курсу птицей… И просится в душу осень под рыжей дохой лисы.
- Тук-тук. Я всего – погреться.
Да, знаем… читали сказки. И глупо сопротивляться – лазейку всегда найдет. Неволя сжимает сердце. А воля надела маску с дурацкой улыбкой… Осень… Садись, предъявляй свой счет…
Ты меня не любишь, не жалеешь, Разве я немного не красив? Не смотря в лицо, от страсти млеешь, Мне на плечи руки опустив.
Молодая, с чувственным оскалом, Я с тобой не нежен и не груб. Расскажи мне, скольких ты ласкала? Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?
Знаю я — они прошли, как тени, Не коснувшись твоего огня, Многим ты садилась на колени, А теперь сидишь вот у меня.
Пусть твои полузакрыты очи И ты думаешь о ком-нибудь другом, Я ведь сам люблю тебя не очень, Утопая в дальнем дорогом.
Этот пыл не называй судьбою, Легкодумна вспыльчивая связь,— Как случайно встретился с тобою, Улыбнусь, спокойно разойдясь.
Да и ты пойдешь своей дорогой Распылять безрадостные дни, Только нецелованных не трогай, Только негоревших не мани.
И когда с другим по переулку Ты пойдешь, болтая про любовь, Может быть, я выйду на прогулку, И с тобою встретимся мы вновь.
Отвернув к другому ближе плечи И немного наклонившись вниз, Ты мне скажешь тихо: «Добрый вечер...» Я отвечу: «Добрый вечер, miss».
И ничто души не потревожит, И ничто ее не бросит в дрожь,— Кто любил, уж тот любить не может, Кто сгорел, того не подожжешь.
С. Есенин
***
Через квартиры соседей, мимо антенн на крыше нашей девятиэтажки , - Это совсем не трудно и не страшно . Все дома внизу как будто из кубиков сложены , А я, наверное , оттуда кажусь размером с горошину . Машины ездят крошечные , как игрушечные , В любую, кажется , можно пальцев подушечками Вцепиться и покатить ее , куда захочется , - прямо как в песочнице .
Мой полет не кончится - пока я утром не вернусь, на ночь старше став , Пока мама с папой не выяснят , кто из них прав . Они меня не замечают за стеклом оконным , Друг на друга лая ,как пара собак бездомных . Спорят на повышенных тонах, снова что-то делят И думают что я мирно сплю в своей постели . А я не здесь - я там, где облака и звезды . И не беда, что мне гулять нельзя так поздно .
И кто из них прав - мне все равно , ведь они оба мне нужны . Я засыпать привык давно под ругань из-за стены. Обрывки серьезных взрослых слов уже не мешают мне видеть сны - Я засыпать привык давно под ругань из-за стены . Мне снова приснится, что я смело набираю высоту , Это так смешно - раз я летаю, значит я расту . Город из-за штор в мою комнату впустит темноту . И я покину дом , сквозь потолок уйду .
Рассвет надорвет нового дня темную упаковку С того же края что вчера привычным движеньем ловким . К автобусным остановкам потопают фигурки , С кухни потянет крепким кофе из маминой турки . Это значит - летать уже хватит, скоро в садик . Дома меня ждет посадочная полоса кровати . Когда я приземлюсь, они уже будут не вместе - Я стану маленьким орудием большой мести , Умеющим делать больно против собственной воли , Мячом футбольным, летающим над полем. От игрока к игроку , от ворот к воротам , Мама , Папа ! Я не хочу таких полетов !
И кто из вас прав - мне все равно , вы оба мне нужны . Я засыпать привык давно под ругань из-за стены. Обрывки серьезных взрослых слов уже не мешают мне видеть сны - Я засыпать привык давно под ругань из-за стены. Мне снова приснится, что я смело набираю высоту, Это так смешно - раз я летаю, значит я расту. Город из-за штор в мою комнату впустит темноту. И я покину дом, сквозь потолок уйду.
Noize MC
Сообщение отредактировал Bahus - Суббота, 23.08.2014, 18:36
Ксения Полозова В воскресенье является смерть. Половицей не скрипнув, не хлопнув дверью, Пробирается под одеяло к Андрею. Ксения отвечает: «Снег». Глядь, а у него уже глаза покатились вверх.
«Что за окном? что за окном? что за окном?»- твердит Ксения вторые сутки, Вторые сутки не выпускает руку его и его слова. У Ксении не кружится голова, Но кто-то гадкий копошится в желудке. У Ксении нет детей, нет родителей, нет братьев и нет сестер. У Ксении больше нет мужа – один Христос. Ксения с вопроса начинает их разговор. Христос отвечает вопросом на ее вопрос. Ксения говорит: «Верни его, а меня – взамен. Я потом объясню, зачем.»
Прасковья Ивановна распорядилась, на той половине, где мертвец, не топить. По ночам ей мерещится Ксеньин плач и какой-то стук. Она придумала спросить у Ксении, как же та будет жить. Февраль проползает из подпола, просачивается в дымоход. Андрей Федорович одевается, пока Ксению кладут в гроб. Надевает чистое белье, Ненадеванный почти сюртук, Будто будут хоронить его. И твердит беспрестанно: «Снег, снег, снег», Боясь отпустить последнее слово ее на тот свет.
Ксения глядит на Андрея Федоровича, любит каждый его шаг, Радуется каждому вдоху до боли в ушах Недаром она шептала, да хлопотала: «Я все отдам, Прасковье дом отпишу. Верните Андрея, верните Андрея, прошу…»
Андрей Федорович выходит вон со двора, Прасковья Ивановна, крестится, крестится, давится набежавшей слезой, Не решив залаять ему или хвостом завилять, под крыльцо заползает Трезор. Бросив недостроенную горку за Андреем бежит детвора, Кидают в него снежками, орут: «Юродивая!» Те, что помладше, бегут обратно, старшие гогочут вслед. Андрей Федорович идет. Ксения идет. Снег.
читая ее стихи испытывал зависть что не умею вот так как она, а читая этот стих радуюсь. читал каждый день в течении месяца и наконец решил , что слово снег наверное лучше заменить на слово свет. но это не мне решать
Страсти по Минотавру Ксения Полозова Страсти по Минотавру
- 1 –
Где моя мать?! Маму зову, ма – му – у – у! Мычу и мучаюсь и голову бычью, упрямую Руками хватаю. Мама, скажите, а верно ли, Что руки мои на ваши похожи? Нет, наверное… Смешение человечьей крови и бычьего семени Лишает гладкости кожи, цветного зрения (Зато я другое вижу, но лучше бы вовсе не видел). Мама, скажите, чем я вас так обидел? Зачем вы плакали в день моего рождения? (-Дышит? -Дышит!) Мама, родился живым я! Я родился живым, а вы мне – коровье вымя! Вы мне – коровье имя! Я с сердцем, со всем, что ниже Сердца. Мама, скажите мне, За что я вас ненавижу?
- 2 –
Обратите внимание, памятник крито-микенской культуры работы архитектора Дедала. Именно-именно, чадо его летало. Не долетело. Но об этом поговорим еще. Итак, Лабиринт. Архитектор Дедал, видный представитель античного зодчества. По преданию там обитало чудовище, В дальнейшем именуемое Минотавр (Тавр – бык, а Мино- , соответственно, что-то вроде нашего отчества). И когда Минотавр не был принят ни в стадо, ни в общество, Его поселили здесь. Человек в нем не выносил одиночества, А бык постоянно хотел есть. И четырнадцать мужчин и женщин возраста, можно сказать, отроческого, Отправлялись сюда на съедение и поругание. По крайней мере, так говорится в предании… Именно… На поругание и съедение… И поругание… Есть ли здесь приведения? Я не знаю. Развалины очень древние. Здесь вообще давно никого не видели. Не замок же средневековый… Наверное, всех повывели.
- 3 – Я не знаю – направо, налево… Я зверею, упершись в стену. Я не знаю так ли ждут чуда. Эй, Тезей, выведи меня отсюда!
- 4 – Я не услышу пенья аонид. Мне чаще снятся строки, а не звуки. Мне снятся мальчики, кровавые на вид. Мне говорят, они пришли убить, Но я не верю. Это просто нить И к ней привязан ярко-алый йо-йо. Его то я и перепутал с кровью. И девочка у входа в Лабиринт, Играя им, спасается от скуки. И снится – он навстречу мне летит И снова возвращается ей в руки.
- 5 – Наверху весна. Прокрустово ложе Девять лет как пустует. Ложе Миноса – тоже. У Эгея мурашки шершавят кожу. Афиняне, спокойные как менониты, Снаряжают корабль к берегам Крита. Для чего – они, верно, не помнят сами Им корабль под черными парусами. Для того, наверно, чтоб мне быть сытым. Так, бывало, мама пугала в детстве: Мол, придет Минотавр, и тогда конец тебе. Но никто не задумывался о последствиях Своего поведенья. О хватающихся за сердце Матерях с седыми с этого дня волосами… Почему? Афиняне, наверно, не помнят саами. Боль стирает обиды, как белье в корыте. Но какое на Крите их ждет открытие! Никакого чудовища в Лабиринте- Есть хоромы царя, есть столы накрытые. Есть, что есть на первое, на второе, Есть еще сам Минос, его покои, Предпочесть которым ложе Прокруста В ситуации данной было б умнее. Есть любовные ласки до зубовного хруста, От которых что Эроту, что Гименею Одинаково тошно. Говорю о том, что Вряд ли кто решится назвать любовью. Удивительно, то, что Миносу можно, Как сказали бы римляне, non licet bovi. Мне же просто хочется, чтоб любили. Пусть придет ко мне кто-нибудь. Девушка или Юноша. Да, я согласен на юношу. Одного такого с лицом старушечьим Встретил на днях – голодного, голого. Плакал, руками хватался за голову, Очень просил, чтобы я его вывел. Пусть придет ко мне кто-нибудь. Рослый или Карлик. Да, я согласен на карлика. Не пожалею цветочка аленького… Потому что, за что же мне муки вечные? Ведь быки не питаются человечиной.
- 6 – На ужин был мамин любовник и мой отец. В меню в этот вечер он значился как бифштекс. Запивали сильно разбавленной, теплой амброзией. И никто не подумал назвать это интригами или кознями. И ужин прошел ab ovo и до конца. И не пошли по свету ни предания, ни прочие россказни, Ни у кого не испортились ни аппетит, ни довольное выраженье лица. Просто ели говядину – маминого любовника и моего отца.
- 7 – Царь Эгей кричит «Э-ге-гей!!!» И падает в море. Море, до этого просто – море Теперь носит тело царя Эгея, А также имя царя Эгея. Потом проходит какое-то время. Аполлон покровительствует евреям И прочим меньшинствам, в частности, геям. Море, беременное Эгеем, Годами от берега к берегу мечется. Коровье бешенство так и не лечится. В отхожих местах по-прежнему пахнет, Евреи молятся богу Яхве, Геи – Меркурию и Элтону Джону, И все плевали на Аполлона.
Аполлон отворачивается от евреев, Те по-прежнему в Яхве верят, Но жить становится тяжелее. Священными узами Гименея Геи тщатся связать друг друга, Но с этим тоже приходится туго. Коровы бесятся, в сортирах свинство, Аполлон, обиженный на меньшинства, Пять-четыре-три-два-один взлетает Бороздить просторы небесной тверди. Сублимирует, в общем, согласно Фрейду. Все зовут Меркурия просто Фредди, Правда, Фредди вскорости умирает От болезни вроде коровьего бешенства – Одним словом, не лечится, впору вешаться. Море, вроде, спокойно, меньшинства мечутся Словно Эгей – между морем и сушею. Я говорю, но мня не слушают. Мало кто пон6имает греческий – Нет пророка в своем отечестве.
- 8 – Как пуповиной, обвитый нитью, Ты явишься в темень моей обители. И коридоры в моем Лабиринте Обнимут тебя, как младенца родители. А врали, что явишься, чтоб убить меня. Выведи! Выведи!!! Не вижу выхода… Зачем ты молчишь и ступаешь тихо так? Зачем тебе меч? Обрубить пуповину? Кстати, ты когда-нибудь видел корриду? Есть такая забава, весьма обидная. Там быка за рога… Да, вот так. Ты видел, да? Человек убит или бык убиты… Аониды поют. Аониды.
Щелкунчик новогодняя фантасмагория Ксения Полозова 1 В отделе кондитерском толстая фея Драже С немытыми волосами в светло-зеленом фартуке Взвесит мне граммов триста лесного ореха в сахаре… Лифт остановится на заданном этаже, И я войду в твой дом, в терпкие его запахи: Коньяка и лимона? Или кофе и коньяка? Будет жарко. Будет хотеться раздеться до неглиже, Это все будет, будет потом… А пока
Ночи мои заходятся в одном кошмаре: Глядя на собственный образ в зеркальном шаре, Висящем напротив меня на искусственной ветке, Я даже немного завидую своей соседке – Стеклянной сосульке, которой - таять и таять, А под конец упасть, и ничего не оставить, Только на пальце хозяйской дочери алую каплю… Ничего не оставить, ничего, даже шрама на память…
Я смотрю на свое отражение, и понимаю: вряд ли Оно изменится. Хозяйской дочери то ли шесть, то ли пять лет, И она не способна влюбиться в игрушку стеклянную. Она не способна влюбиться, потому как рано ей… Да кому я вообще нужен, стеклянный щелкунчик. Ни орехи колоть, ни влюбиться, ни просто, на всякий случай. Петр Ильич, сжальтесь, превратите меня в принца. Совсем немного, чтобы не стыдно было присниться…
2
Сжальтесь, Чайковский, не хочу танцевать вальсы, Что вам стоит? Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три… Милый мой, помните, какие у нее пальцы? Какие у нее руки, у моей Мари!
Мари, я иду! Открывай скорее, Мари моя! В целлофане - триста граммов очищенного фундука. Я так спешил присниться тебе, любимая, Что не успел надеть ни галстука, ни пиджака.
«вьюжно на улице боже мой ты простужена после ужина выпей кружечку молока после молока оденься пожалуйста в кружево». «Милый, коньяка и лимона? Кофе и коньяка?».
Шепот мой, глухой, как подушкой накрытое радио. «Вальс цветов» в исполнения твоего мобильника. Герр Чайковский откуда-то сверху: «Утро, Мари, пора ему…» Не хочу на елку, пожалуйста, Петр Ильич, миленький…
3 14 января, снимая с елки игрушки, пятилетняя девочка уронит одну из них. Крохотный осколок вопьется ей в пальчик. «Что за игрушка-то была?» - спросит папа, извлекая осколок. «Я не помню как называется… Про него еще мультик есть…» - ответит девочка. «Пиноккио, наверное», - подумает папа.
Милые заморские соседи, Сытые, вальяжные, как боги, Не будите Русского медведя. Пусть он мирно спит в своей берлоге. Не мешайте царствовать и править, Есть и пить, покуда сердце бьётся. Вы себе не можете представить, Чем для вас всё это обернётся! Вы уже не раз его пинали, Унижали, посыпали пылью, На берёзе Русской распинали, Жгли огнём и в омуте топили. И когда уверенность в победе Доводила вас до сладкой дрожи, Рык утробный русского медведя Раздавался вдруг у вас в прихожей. Что ж вам, братцы, дома не сидится? Так и тянет, прилетев на запах, Щедрую Российскую землицу Взять и отобрать у косолапых! Сколько лет мыслишкою лукавой Ваши переполнены газеты, Мол, "какое мы имеем право На одну шестую часть планеты!?" Мы сюда пришли по божьей воле, Честь свою ничем не замарали. И не вам судить о нашей доле! Мы своё богатство не украли. Наши нерушимые основы – Паруса, полозья да подковы, Беринги, Хабаровы, Дежнёвы, Ермаки, Поярковы, Зайковы. Дамы, господа, синьоры, леди, За черту ступая ненароком, Не дразните Русского медведя: Ваше баловство вам выйдет боком. Вы его обманете стократно, В кабаке обчистите до нитки, Ведь у вас любая милость – платна, Ваши боги – золотые слитки. Ваше кредо – разделяй и властвуй, Ваша правда – это правда Силы. Вы привыкли восседать над паствой, Неугодных одарив могилой. А вот Русский в каждом видит брата, Не приемля скаредность и лживость. Для него всего важнее – Правда, А всего дороже – Справедливость. Потому со дна любого пекла, Где никто другой не сможет выжить, Русский вдруг поднимется из пепла, Из трясины и дорожной жижи. Выветрит угар кровавой битвы, В чистом роднике омоет очи, Пред иконою прочтёт молитвы И придёт к вам в дом однажды ночью. Весь пропахший порохом и кровью, Поведя вокруг усталым взором, Он замрёт у вас над изголовьем И в глаза посмотрит вам с укором. И пока вы свет не погасили, Спросит он, былое подытожив: -Ты зачем пришёл ко мне в Россию? Или я тебе чего-то должен? Вы поймёте, что пришла расплата. Но платить, как оказалось, нечем. Русский бы простил, наверно, брата. Только ж вы не брат ему, а нечисть. И душонку, сжавшуюся в плоти, Теребя под хмурым взглядом гостя, Вы тысячекратно проклянёте Глупую идею «Дранг нах Остен». Жаждущие новых территорий Для бейсбола, регби или гольфа, Почитайте парочку историй Про Наполеона и Адольфа. Поумерьте пыл парадной меди! Отвечать за глупости - придётся! Не будите Русского медведя. Может быть, тогда и обойдётся...
(Константин Фролов-Крымский) Титул - Лирическая маска года Титул - Юморист Бойкое перо
Красив зараза! Пусть весь мир упирается, не желая происходить от приматов, мы своим происхождением будем гордиться. Человечество сделает большой шаг вперед, когда осознает, что иметь свою территорию и защищать её кровью - это звериное наследство.
Человечество сделает большой шаг вперед, когда осознает, что иметь свою территорию и защищать её кровью - это звериное наследство.
Нельзя отказываться от своих корней). Когда-нибудь человечество станет единым, к этому идёт, но пока это только мечта. Значит нужно защищать. Кровью - ничего не поделаешь. Иначе можно однажды проснуться в чужой стране.
Один мой друг подбирает бездомных кошек, Несёт их домой, отмывает, ласкает, кормит. Они у него в квартире пускают корни: Любой подходящий ящичек, коврик, ковшик, Конечно, уже оккупирован, не осталось Такого угла, где не жили бы эти черти. Мой друг говорит, они спасают от смерти. Я молча включаю скепсис, киваю, скалюсь.
Он тратит все деньги на корм и лекарства кошкам, И я удивляюсь, как он ещё сам не съеден. Он дарит котят прохожим, друзьям, соседям. Мне тоже всучил какого-то хромоножку С ободранным ухом и золотыми глазами, Тогда ещё умещавшегося в ладони...
Я, кстати, заботливый сын и почетный донор, Я честно тружусь, не пью, возвращаю займы. Но все эти ценные качества бесполезны, Они не идут в зачет, ничего не стоят, Когда по ночам за окнами кто-то стонет, И в пении проводов слышен посвист лезвий, Когда потолок опускается, тьмы бездонней, И смерть затекает в стоки, сочится в щели, Когда она садится на край постели И гладит меня по щеке ледяной ладонью, Всё тело сводит, к нёбу язык припаян, Смотрю ей в глаза, не могу отвести взгляда.
Мой кот Хромоножка подходит, ложится рядом. Она отступает.
Интернет говорит, что это стихотворение Даны Сидерос. Есть даже ролик на эти стихи. Спасибо, Светочка. Пробрало до печёнок. Титул - Лирическая маска года Титул - Юморист Бойкое перо
Я человек в футляре по размеру, я сам себе и червь, и царь, и бог, не склонный принимать ничто на веру без превентивной пробы на зубок. Всерьез грущу, а усмехаюсь вяло, для бытия землицы выгрыз пядь, а вас здесь совершенно не стояло, и я прошу за мной не занимать. Я плачу в цирке. Веселюсь на тризне. Во мне живут простак и эрудит. Я человек в футляре по харизме: и верх его мне темя холодит. Я сквозь забрало вижу снег и лужи, я сквозь бойницы вижу солнца луч... Судьба футляр мой заперла снаружи и, ухмыльнувшись, выбросила ключ. И я достался будням и рутинам, бредя, как сивый мерин в поводу... А ключ - в яйце (Кощеевом? Утином? - неважно. Всё равно же не найду).
Порой сижу, вдыхая запах ветра, в раздумьях коротаю вечера, а дух парит (на высоте полметра, чтоб не упасть, когда придет пора). Невидяще в газетку взором вперясь, ища комфорт в игре огня и льда, я пью напиток мене текел херес и кое-что покрепче иногда. А мысли вновь чадят угрюмым дымом, в мигреневый преобразуясь смог: ведь я, любя и будучи любимым, цепей футляра разомкнуть не смог. И вроде бы по нужным кликал темам и ввысь порой взлетал, как монгольфьер, но прожил жизнь в скафандре с гермошлемом в метрической системе полумер. В моем строю ни пеших нет, ни конных, владенье словом "нет" сошло на "да". В артериях - и сонных, и бессонных - бормочет чуть нагретая вода.
А если кто придет по зову сердца (я слышал, есть горячие сердца) и не сочтет меня за иноверца, за чужака, за фрика, за глупца, найдет набор отменного металла (отвертки, плоскогубцы, молотки) - футляр мой, уступив руке вандала, с боями распадется на куски, не выдержит искусного удара, тем более что это не броня...
И все увидят, что внутри футляра, среди его обломков нет меня.
Спасибо, Алексей. Я догадывалась, что Габриель у Вас тоже среди фаворитов.) И у меня есть в загашнике его стихи. Может быть, я их уже тут выкладывала, не помню. Ну, пусть будут ещё раз.
Когда мы прошепчем усталое: "Хватит!", когда промахнемся в последнюю лузу, когда мы поймем, что наш катет не катит на самую плёвую гипотенузу, когда от надежды - ни маленькой крохи, и вышел из строя посадочный модуль, когда на виду у стоящих поодаль мы, воздух глотнув, захлебнемся на вдохе, когда нас отключат за все неуплаты, навряд ли сюрпризом окажется, если к нам с неба опустится некто крылатый, вальяжней покойного Элвиса Пресли. Глаза его будут - два черных колодца. Он скажет: "Вам, братцы, придется несладко..." и розовой ручкой в младенческих складках возьмет нас в охапку - и в небо взовьется, где ветер и ветер, лишенный мотива, а равно и ритма, безвкусный и пресный. Мы будем при этом бесплотны на диво, хотя по другим ощущеньям - телесны. Не чувствуя больше душевную смуту, мозги ожиданием горя не пудря, пробьем облаков купидоновы кудри и к месту прибудем. Минута в минуту.
Нас встретят. Не то чтобы с помпой особой, не то чтоб торжественным залпом салюта. Посмотрят в глаза без любви и без злобы: все крайности эти - другому кому-то. А нам и не надо, и мы не в обиде. Все рядышком - в белом, как в сахарной вате: в цивильном костюме, врачебном халате... Вон с яблочком Ньютон. Вон с лирой Овидий. За то, что мы в жизни страдали немало, за то, что мы люди особого склада, мы будем решением ревтрибунала приписаны к раю скорее, чем к аду. Наморщат апостолы важные лики, красиво расправив свои аксельбанты, и выдадут, сердце скрепя, интенданты нам белое, летнее (тоги? туники?). И скажут при этом: "Тут дело такое... Не надо волнений. Забудьте печали. Мы вас не одарим кайлом и киркою - не этим вы жизни свои наполняли. Есть метод получше остаться при деле, уж коль вам милее свободные темы. Итак, решено: занимайтесь лишь тем вы, чем в жизни всегда заниматься хотели. Забудьте о бедах, о тягостном быте, о голоде, холоде, ночи кромешной... Одно только вы на носу зарубите: здесь рай, господа. Вы должны быть безгрешны."
А ты был с изъяном. И я был с изъяном, с душой не светлее озерного ила. Но что же нам делать, коль делать нельзя нам того, что при жизни естественным было?! Беседуем ночью с дырою озонной, внимаем рассудку, приказу, резону; поскольку попала в запретную зону любовь наряду с проявленьями оной. Тельца бы зажарить, отменного овна, и этим наесться от пуза, на славу... Но чревоугодие - тоже греховно и нам недоступно согласно Уставу. Порою отчаянно хочется выпить, забыв про запреты, забив на запреты, отведать из мимо несущейся Леты, отравленной, как под Чернобылем Припять. Нельзя нам избытка. Нельзя перехлёста: не крикнешь, не взвоешь, не прыгнешь с балкона... Остались стихи, а точней - рифмоплётство. Конечно, убого, но в рамках закона. Всё трепетней рифмы, а текст - непролазней, и время - как белка: по кругу, по кругу... Мы пишем стихи и читаем друг другу, не в силах взаимной унять неприязни. От скуки заводим невнятные споры, мотаем бессмысленно пряжу столетий...
Вне жизни и смерти, без точки опоры, стихи - словно мертворождённые дети.
(с) Александр Габриэль Титул - Лирическая маска года Титул - Юморист Бойкое перо
Самира, Габриэля уважаю, но он не в моих фаворитах. Очень люблю Быкова. Он сейчас в опале, а мне плевать. Злопыхатели то корят его за "жидовскую морду", то пишут, что он - "жлоб гламурный", теперь еще поливают грязью за то, что он не в восторге от того, что сделали с Крымом и Украиной. А мне всё равно плевать. Это очень тонкий лирик, он словом владеет волшебно. Время всё по полкам расставит и коньюнктурщики сдохнут и забудутся, а Быкова будут помнить. Впрочем, сами посудите:
ЧЕТВЕРТАЯ БАЛЛАДА
Андрею Давыдову
В Москве взрывают наземный транспорт - такси, троллейбусы, все подряд. В метро ОМОН проверяет паспорт у всех, кто черен и бородат, И это длится седьмые сутки. В глазах у мэра стоит тоска. При виде каждой забытой сумки водитель требует взрывника. О том, кто принял вину за взрывы, не знают точно, но много врут. Непостижимы его мотивы, непредсказуем его маршрут, Как гнев Господен. И потому-то Москву колотит такая дрожь. Уже давно бы взыграла смута, но против промысла не попрешь.
И чуть заалеет рассветный отблеск на синих окнах к шести утра, Юнец, нарочно ушедший в отпуск, встает с постели. Ему пора. Не обинуясь и не колеблясь, но свято веря в свою судьбу, Он резво прыгает в тот троллейбус, который движется на Трубу И дальше кружится по бульварам ("Россия" - Пушкин - Арбат - пруды), - Зане юнец обладает даром спасать попутчиков от беды. Плевать, что вера его наивна. Неважно, как там его зовут. Он любит счастливо и взаимно, и потому его не взорвут. Его не тронет волна возмездий, хоть выбор жертвы необъясним. Он это знает и ездит, ездит, храня любого, кто рядом с ним.
И вот он едет.
Он едет мимо пятнистых скверов, где визг играющих малышей Ласкает уши пенсионеров и греет благостных алкашей, Он едет мимо лотков, киосков, собак, собачников, стариков, Смешно целующихся подростков, смешно серьезных выпускников, Он едет мимо родных идиллий, где цел дворовый жилой уют, Вдоль тех бульваров, где мы бродили, не допуская, что нас убьют, - И как бы там ни трудился Хронос, дробя асфальт и грызя гранит, Глядишь, еще и теперь не тронут: чужая молодость охранит.
...Едва рассвет окровавит стекла и город высветится опять, Во двор выходит старик, не столько уставший жить, как уставший ждать. Боец-изменник, солдат-предатель, навлекший некогда гнев Творца, Он ждет прощения, но Создатель не шлет за ним своего гонца. За ним не явится никакая из караулящих нас смертей. Он суше выветренного камня и древней рукописи желтей. Он смотрит тупо и безучастно на вечно длящуюся игру, Но то, что мучит его всечасно, впервые будет служить добру.
И вот он едет.
Он едет мимо крикливых торгов и нищих драк за бесплатный суп, Он едет мимо больниц и моргов, гниющих свалок, торчащих труб, Вдоль улиц, прячущий хищный норов в угоду юному лопуху, Он едет мимо сплошных заборов с колючей проволокой вверху, Он едет мимо голодных сборищ, берущих всякого в оборот, Где каждый выкрик равно позорящ для тех, кто слушает и орет, Где, притворясь чернорабочим, вниманья требует наглый смерд, Он едет мимо всего того, чем согласно брезгуют жизнь и смерть: Как ангел ада, он едет адом - аид, спускающийся в Аид, - Храня от гибели всех, кто рядом (хоть каждый верит, что сам хранит).
Вот так и я, примостившись между юнцом и старцем, в июне, в шесть, Таю отчаянную надежду на то, что все так и есть: Пока я им сочиняю роли, не рухнет небо, не ахнет взрыв, И мир, послушный творящей роли, не канет в бездну, пока я жив. Ни грохот взрыва, ни вой сирены не грянут разом, Москву глуша, Покуда я бормочу катрены о двух личинах твоих, душа.
И вот я еду.
26.07.96
* * *
...Меж тем июнь, и запах лип и гари Доносится с бульвара на балкон К стремительно сближающейся паре; Небесный свод расплавился белком Вокруг желтка палящего светила; Застольный гул; хватило первых фраз, А дальше всей квартиры не хватило. Ушли курить и курят третий час.
Предчувствие любви об эту пору Томит еще мучительней, пока По взору, разговору, спору, вздору В соседе прозреваешь двойника. Так дачный дом полгода заколочен, Но ставни рвут - и, Господи, прости, Какая боль скрипучая! А впрочем, Все больно на пороге тридцати, Когда и запах лип, воспетый в "Даре", И летнего бульвара звукоряд Окутаны туманом бледной гари: Москва, жара, торфяники горят.
Меж тем и ночь. Пускай нам хватит такта (А остальным собравшимся - вина) Не замечать того простого факта, Что он женат и замужем она: Пусть даже нет. Спроси себя, легко ли Сдирать с души такую кожуру, Попав из пустоты в такое поле Чужого притяжения? Жару Сменяет холодок, и наша пара, Обнявшись и мечтательно куря, Глядит туда, где на углу бульвара Листва сияет в свете фонаря.
Дадим им шанс? Дадим. Пускай на муку - Надежда до сих пор у нас в крови. Оставь меня, пусти, пусти мне руку, Пусти мне душу, душу не трави, - Я знаю все. И этаким всезнайкой, Цедя чаек, слежу из-за стола, Как наш герой прощается с хозяйкой (Жалеющей уже, что позвала) - И после затянувшейся беседы Выходит в ночь, в московские сады, С неясным ощущением победы И ясным ощущением беды.
06.07.96
Если понравилось - то найдите по ключевым словам "Стихи из черной тетради".
