- Вот а зей дуин?- добивается ответа назойливый немец. - На швартовку поехали,- поясняет сэконд,- это мы так на швартовку ездим. Чтобы побыстрее было. Потому и машина на трюме. Андестенд? Лоцман покачивает стриженной под «бобрик» головой, в глазах мелькают уважение и понимание того, почему же войну проиграли они, а не мы. Широту русской души не объять.
В стиле Задорнова Вот нет почему-то ощущения, что "многабукафф" Уходит, как горячие пирожки
Танька заливисто смеется, а я улыбаюсь, глядя на нее. И пусть в этом смехе проскальзывают нервные нотки, зато уже не плачет. Не люблю, когда женщины плачут, не умею их успокаивать. После ужина и всех разговоров она спит, устроившись у меня на плече, а я смотрю пустыми глазами в потолок. Наверное, это к лучшему, что вот так... Есть проклятая флэшка; есть, чем занять голову, отгоняя Машкин призрак. Есть Танька, на которой обязательно женюсь; Андрюха и Капусткин, которые завтра пойдут со мной. Даже Вова. Пусть он тоже будет жив и здоров, потому что я хочу помнить, кого мне надо ненавидеть за все случившееся.
Знакомый официант принимает у меня заказ на чашку эспрессо. По чашке кофе берут и сидящие за соседним столом сэконд с Капусткиным. Последний порывается добавить коньяк, но непьющий Андрюха показывает ему кулак. От их серьезности меня пробивает на смех. Оба явились в темных костюмах и солнечных очках. Ага, почти зимой. Еле заставил снять. Шпионы, тоже мне, нашлись. А вообще, засиделся я на берегу. С непривычки мерзну, в теплые края пора. От веселых воспоминаний о Таиланде, где мы в очередной раз искали третьего, отвлекает голос Костенко: - Рад видеть, что морское братство – не легенда. А то говорят: моряк нынче не тот пошел. Депутат присаживается напротив, улыбаясь, смотрит мне в глаза. За его плечом маячат два знакомых амбала. - Как самочувствие, Виктор Александрович? Надеюсь, все в порядке? От фальшивой заботы к горлу подкатывает комок. Тот самый телохранитель, чей подлый удар я никогда не забуду, похабно ухмылается. Эх, врезал бы, но думаю, что потом мне даже сэконд не поможет. Беру себя в руки и отвечаю: - О здоровье будем разговаривать? Тогда не надейтесь. Костенко улыбается еще шире. Того и гляди, засмеется в голос. - Приятно узнать, что вы не слишком пострадали. Мне было бы очень жаль. После небольшой паузы, во время которой берет у подбежавшего официанта меню, продолжает: - Моя вещица при вас? Выкладываю флэшку на стол, прикрываю ладонью. Амбалы делают едва уловимые движения по направлению ко мне. Хозяин останавливает их жестом руки. Все верно: не девяностые на дворе и выламывать мне локти никто не рискнет. - Мне нужны гарантии,- говорю, глядя в холодные рыбьи глаза собеседника. - Только мое слово. Поверьте, ему можно доверять. Нам не нужны неприятности, сами понимаете. Да и вы тоже... не борец с несправедливостью. Поэтому, отправляйтесь спокойно в рейс. Никто не тронет ни вас, ни вашу очаровательную подругу. Не остается ничего другого, как поверить этой сволочи на слово. Я и правда не киношный герой, просто жить хочу. Щелчком отправляю флэшку через стол, она тут же скрывается под его рукой. - Ну, вот и все,- удовлетворенно говорит Костенко,- будем надеяться, что наши пути больше не пересекутся. Я, конечно, понимаю, что у вас остались копии, но надеюсь на ваше благоразумие. Вам ведь незачем портить себе жизнь, верно? Встает из-за стола, прекращая тягомотный разговор. Задаю вопрос уже ему в спину. Не знаю, как и зачем он вырвался, словно черт за язык дернул, идиота. - Когда умерла ее дочь? Он разворачивается, на тонких губах появляется змеиная улыбка: - Она пока жива. Счет идет на месяцы, но мне она уже не нужна. Опять поворачивается, но тут из-за стола вскакиваю я. Хватаю депутата за локоть, он тормозит рванувших ко мне телашей. - Не понял. Как жива? Что значит «не нужна»? Из-за этой девчонки и завертелась вся катавасия. Я столько о ней думал, что мне интересна ее судьба. Чисто по-человечески. - Когда я познакомился с Марией, то уже знал о дочери,- отвечает Костенко.- На носу была предвыборная кампания, помощь больному ребенку дала мне неплохой старт. Возьмись я помогать онкоцентру – это пришлось бы делать постоянно и влетело бы в копеечку. А так... слезливая история с больной дочерью любимой женщины. Да, то, что Мария была замужем, выглядело не очень красиво, но... любовь рушит все преграды. Я получил голоса почти всех домохозяек. По рейтингу популярности опережаю даже действующего пока мэра. - Но,- бормочу я,- на что ты надеялся? Что Машка все проглотит? - Американские дураки из клиники просто ошиблись адресом,- отвечает он,- и выслали документы не мне, а тебе. Вот история и выплыла. А так никто бы об этом и не узнал. Умерла больная девочка и умерла. Поплакала бы твоя Машка, да успокоилась. «Слуга народа» уходит, оставляя меня в ступоре посреди кафе. От цинизма, с которым была произнесена его речь, у меня перехватывает горло. Я, конечно, не мать Тереза, но... это же маленькая девочка. Пусть чужая, не любимая и нежеланная, но она в этом не виновата. А ею воспользовались, как одноразовым талончиком на метро. И ею, и ее матерью. Эх, Маха... а ты думала, что он в тебя и впрямь влюбился. Как наяву вижу эту сцену: Маха рыдает, он успокаивает ее, как может. Камера крупным планом берет волевое лицо народного избранника, на котором нарисованы отчаяние, скорбь и жалость. Домохозяйки прилипли к экранам и вытирают льющиеся водопадом слезы. Неплохая ступень для мэрских выборов. Провожаю взглядом спину, обтянутую серым пиджаком. Сука рваная, грохнуть бы в подворотне! Да куда там, даже на выстрел не подпустят. А как было бы хорошо: разом за все отомстить. И за себя, и за Машку, и за ее девчонку. Потом Вову рядом уложить плотным штабелем, чтобы небо не коптил. Наверное, на моем лице отразилось все, о чем я думал, потому что Андрюха с матросом подскакивают ко мне. - Витек,- тормошит меня Капусткин,- ты как? Ох, и сволочной мужик этот депутат. Как только земля таких носит? - Да,- поддерживает его сэконд,- ты что-то побледнел. - Вмазать надо,- мудро решает «незаменимый» и уже делает знак официанту, но я мотаю головой: - По домам.
Без аппетита ковыряюсь вилкой в салате. Мне не дает покоя глупая Машкина смерть, вся ее несуразная жизнь. Вот за что так? Кому она там, наверху, не приглянулась? Тогда, на пароходе, я думал, что то, что произошло – это мое проклятье. Ан нет: оказалось – ее. - Неужели невкусно?- Танюха кажется удивленной. Через стол встречаюсь с ней взглядом. - У тебя что-то случилось и ты не знаешь, как мне об этом сказать. Я права? Не к чему скрывать то, что скрыть очень сложно. Впервые жалею, что не курю: можно было бы взять неплохую паузу на пару затяжек. - Понимаю,- приговаривает она, убирая со стола,- я тебе не жена. По большому счету – вообще никто. До сих пор не знаю, как ты ко мне относишься. О, нет, только не это... Ненавижу разборки. - Таня... Она гремит посудой. Похоже, не слышит. - Нет, я не претендую на любовь,- продолжает, не глядя на меня,- все понимаю. Сделали предложение, так будь довольна и этим. - Таня, перестань. Фраза тонет в звуке льющейся из крана воды. Ее глупые претензии ко мне отправляются туда же. Подхожу и закручиваю вентиль: - Мне нужно с тобой серьезно поговорить. Это очень важно, поэтому выслушай внимательно. Без идиотских истерик. Она понимает. Надо отдать ей должное: моментально берет себя в руки и садится: - Слушаю. Через пять минут, в которые я постарался впихнуть эту историю, Танька смотрит на меня немигающими глазами. - Что скажешь?- спрашиваю я. Как будто очухивается ото сна: - Витя, можно я закурю? Оригинально, конечно. Бывших курильщиков не бывает. - Кури. Наверное, ей не столько захотелось отравиться, сколько потянуть с ответом. Сигареты она открывает раздражающе медленно и слишком долго ищет зажигалку и пепельницу. - Что ты собираешься делать?- наконец, говорит после затяжки. - Не знаю,- отвечаю я,- хоть убей, не знаю. Молчит несколько секунд, тушит наполовину выкуренную сигарету. - Я, конечно, не имею права тебе советовать и поддержу любое решение, которое ты примешь, но...Витя, эта девочка – твоя единственная родственница, кроме брата. Морщусь так, будто проглотил японскую вонючку. - Хоть ты о нем не напоминай. - Вот именно,- бесстрастно продолжает Танька,- он только по документам твой брат, а на деле... сам знаешь. Выстрелит в спину, не задумываясь. А девочка умирает в чужой стране. Сможешь ты после этого жить спокойно? Да я все понимаю, не дурак. Если б у самого в башке не мелькала эта мысль, рассказывал бы тебе сейчас об этом, как же. Слинял бы спокойно в море и будь здоров, только меня и видели на берегу. - Я могу ее вывезти оттуда? Родной дядя, все-таки. В общем-то, ответ был ожидаемый, но хотелось удостовериться. - Нет. Только отец. Ну, что ж, придется нанести еще один неприятный визит Вове.
- Я пороюсь в законодательстве,- говорит Танька утром,- может, найду прецеденты. Если Вова от ребенка отказался, то боюсь, что забрать ее из хосписа сможет только Костенко. Тот, кто поместил и заплатил за содержание. Я давлюсь глотком чая. Что за идиотизм? - Но я чуть ли не единственный родственник в таком случае. Я и старая полусумасшедшая бабка. - То, что ты родственник, надо еще доказать. Государству, знаешь ли, плевать на отношения в семье. Ввязываться в оформление опеки слишком долго. А у девчонки каждый день на счету. Передергиваю плечами от безжалостности последней фразы. Скажи мне кто полгода назад, что буду решать вопрос о вывозе из Америки чужого умирающего ребенка... рассмеялся бы в глаза, не задумываясь. Вот, живешь, вроде по накатанной. Кажется, что вся жизнь – сплошной «День сурка». Утром встал, пошел на вахту. С вахты пришел, лег спать. И накормят, и напоят, и задание на день дадут. Через пять – шесть лет морских похождений заграничные порты сливаются в один. Знаешь там каждый магазин, бар и публичный дом. В Японии – техника и машины, во Франции – парфюмерия, в Голландии – белье, в Германии – опять же машины и техника. Время на берегу пролетает, как один миг. Через два-три месяца сплошного безделья начинается тоска. Кто-то толкает тебя в бок, подзуживая: в море, в море пора. А по ночам, во сне, шумит океан, и дикие волны бьют в борта. Вдруг однажды оказывается, что чей-то подлый поступок может вывернуть твое существование наизнанку. А что там, на «изнанке», ты не в курсе. Приходится идти в темноте; компас сломался; рулевой на штурвале пьян в дымину и твой пароход несет на рифы с крейсерской скоростью. - Витя, очнись,- Танюха смотрит с легким недоумением,- я тебе уже три раза повторила, что ты должен сегодня сделать. - Извини, задумался. Так что я должен сегодня сделать?
Пока греется мотор в машине, раздумываю над ее указаниями. Наверное, это правильно. Так и надо. Мы должны сделать что-то не только для себя. Потому, путь мой сейчас лежит в онкоцентр. Проспекты и улицы пролетают в окнах машины. Люблю свой город, пахнущий морем. Таковы все порты мира. Уж я-то знаю, моряк – он вне пространства. Мы чувствуем себя, как дома, в любом городе, где есть море, а на рейдах стоят сухогрузы. Пьем с итальянцами, шутим с англичанами, ругаемся с поляками. Помню, как однажды артельный купил дорогущий сыр по указанию чифа. А нам же, русским, как... чем больше, тем лучше. Вот этот балбес и закупил того сыра аж сто килограмм. Мама родная, через неделю весь пароход провонял. Кок отказался брать продукт наотрез. Мы ходили чуть ли не в противогазах, крыли артельного почем зря. Тот лишний раз из каюты боялся выходить. А тут в Австралии столкнулись с итальяшками. Их артельный запах плесени со своей палубы учуял. Молодым козликом прискакал, у чифа едва ли не в ногах валялся – сыр выпрашивал. Ну, чиф – мужик прожженный, для вида поломался, да и поменял суперпродукт на красное вино с доплатой. Сыр списали на завтраки по полкило каждому, деньги от макаронников поделили старпом с артельным, а вино еще долго всем экипажем смаковали. Черт, опять задумался, чуть поворот не пропустил. Что-то я в последнее время чувствительный стал. Не иначе, в рейс пора. Там думать некогда, работать надо. Останавливаю машину, беру документы. Вот и пригодились те копии, что я сделал. Пусть врач скажет, что спасти девочку уже нельзя, и я спокойно пойду в море. Или наоборот: что спасти можно, и мы с Татьяной займемся этим делом. А потом я пойду в рейс. Мне надо в море; надо понять, как жить дальше.
- Ну, что же,- говорит онколог, рассматривая американские справки,- ситуация, критическая. Успокаивать не буду, шансы на благополучный исход операции минимальны. - Но они есть?- спрашиваю я. Врач откладывает бумаги, смотрит в глаза. - Все зависит от времени, когда девочка поступит к нам и приживаемости донорского материала. И да... я должен задать этот вопрос. Вы по квоте хотите? В ответ на мой непонимающий взгляд, поясняет: - По госпрограмме. Здесь вынужден огорчить: очередь по квоте подойдет не ранее, чем через полгода. - Но она столько не проживет. Я смотрю на мужчину напротив. Черт, да я не знаю, что такое квота, что такое госпрограмма. У меня есть больной ребенок, а у них средства, чтобы ее вылечить. Вот и все. Ситуация проста, как угол бани. - Вы знаете, какая очередь на пересадку?- спрашивает врач.- Дети ждут месяцами. Чем ваша Света для меня должна отличаться от Пети Смирнова? Звучит цинично, но правда не всегда приятна. Я понимаю, что он прав и успокаиваюсь. - Сколько это будет стоить? С надбавкой за срочность. От названной суммы в три миллиона рублей, едва не присвистываю. Однако... У меня таких денег нет. Но я знаю, у кого есть. И эта сволочь даст их, иначе одним полицейским станет меньше. - Я могу стать донором?- решение принято, мы оговариваем детали. - Если генотип подойдет. Будем надеяться, что близкое родство сыграет положительную роль. Говорю уже на выходе: - Заплачу завтра. Но только сделайте без проволочек. Врач пожимает плечами: - Встретим ее сразу же. Если необходимые процедуры сделают еще в Штатах, то останется только провести операцию. Договоритесь с клиникой, чтобы результаты выслали по Интернету. Это сэкономит массу времени. Я не могу лететь за Светкой сам, американское правительство визы направо и налево не раздает. Двигаясь к машине, набираю номер. Молюсь богам сотовой связи, чтобы абонент был доступен. - Андрей, ты извини, но мне опять нужна ваша, с Капусткиным, помощь. - Витя,- слышу в трубку,- да какие проблемы? Все равно делать на берегу нечего. Меня Капусткин уже достал: пошли в рейс, пошли в рейс. Его жена дома совсем запилила. Конечно, подъедем. Говори, куда. А я думал, что у меня нет друзей. Оказывается, есть. Нет жены, детей, брата, а друзья есть. Было бы здорово и на следующий пароход попасть вместе с ними. Ну, еще третьего помощника можно за компанию взять. С ним весело. Прогреваю машину, жду, когда охранник откроет шлагбаум. Третий... ох уж этот третий. Думаю, легенды о его похождениях будут еще долго пересказываться. Да вот, хотя бы эту историю взять...
- Быков! Нет, жаловаться грех, у нас неплохой старпом. Но почему он не может спокойно пройти мимо меня? - Да, Виталий Сергеевич. Если вы по работе, то я уже иду в «машину». - Славно, но сейчас не об этом. Где третий? Вот, елки зеленые, опять пацан загулял. - Понятия не имею. Почему вы меня всегда об этом спрашиваете? - А кого еще?- чиф кажется откровенно удивленным. Действительно, кого? По пути в Гавану нас завернули в Таиланд на дозагруз. И если Гавана – секс-мечта, то Таиланд и вовсе... рай. Еще до швартовки третий прибежал ко мне. Почему-то меня он выбрал главным консультантом в этом деле. Я даже не стал ждать его вопроса. Ответил, не раздумывая: - Как везде. Даже проще и дешевле. - Понял,- пискнул щегол и помчался в каюту. По дороге врезался в сэконда, замычал с неудовольствием. Андрюха схватил его за шкирку, как котенка, встряхнул и сообщил: - Десять процентов с овертаймов – мои. За двойные вахты. Третий округлил глаза, поднял брови, посучил ножками: - Побойся Бога, жлобяра. - И ни цента меньше,- припечатал сэконд.- Заманал уже, стервец. Третий прожег обиженным взглядом старшего по должности, но все-таки кивнул. Слинял с борта сразу, едва ушла таможня. - Виталий Сергеевич,- стараюсь, чтобы голос звучал спокойно и убедительно,- я не знаю, где сейчас третий помощник капитана. Я за ним не слежу, мне за это денег не платят. Чиф вздохнул и почесал макушку. - Да я понимаю, но отход через два часа, а его до сих пор нет. Слушай, Быков, я тебя от вахты освобожу по производственной необходимости. Деда взамен поставлю, хай поработает хоть немного. А ты сходи этого гуляку поищи. Вот тебе фото с его личного дела. Сходи, Быков, сходи. Считай это моей личной просьбой. Очухался я уже на трапе, куда меня мягко подталкивал чиф. - Не понял,- признался старпому.- Что мне надо сделать? - Витя, неспокойно мне что-то,- объяснил собеседник,- Таиланд с непривычки и затянуть может. Боюсь я за этого поросенка. Ты уж сходи, Витя, добром прошу. Блин, вот пользуются мной все, кому не лень. Как после такого отказать? Пришлось идти. Третьего узнали по фото в первой же гостинице. Две миниатюрные, словно куклы, таечки, закатили глазки, завздыхали и заохали: - Был-был, видели-видели. Ой, какой... Ох, какой... - Куда пошел?- перебил я сладкие воспоминания. - Туда-туда,- одновременно показали они за угол. «Там-там» оказалась еще одна гостиница, но уже с меньшим количеством звезд. Девочка на входе залилась краской, захихикала в кулачок и сообщила, что «был-был, видела-видела. Ой, какой. Пошел туда». Я закусил губы, мысленно пообещал третьему все кары небесные и отправился в следующую гостиницу. Там на входе меня встретила... мадам. Иначе эту степенную тайку далеко забальзаковского возраста и не назвать было. Она посмотрела на фото, потом на меня, назвала номер, где обитал третий, и выплыла из холла. Я открыл дверь в нужную комнату, взглянул на то, что предстало перед глазами, и протянул: - Твою ж ты мать. Ну, и что теперь с тобой делать? Как ты на пароход пойдешь? Третий сидел посреди разобранной постели. Грустный, пьяный и почти голый. Вернее, в одних трусах. Как обычно, в женских. И если негритянские панталоны смотрелись на нем хоть и потешно, но терпимо, то тайские стринги...да на его размер... - Витя...,- начал он свою душещипательную историю. К окончанию занимательной эпопеи я понял, что многое пропустил в своей жизни. Мне перед смертью даже вспомнить будет нечего, в отличие от этого мартовского кота. Оказалось, что штаны он отдал в залог этого номера, потому что деньги закончились еще в прошлой гостинице. А трусы взяла его новая знакомая «на память». Но он был уверен, что родной экипаж не бросит и найдет способ вызволить его отсюда. Сидел и дожидался хоть кого-нибудь. Я, конечно, отдал за него долги, а взамен мадам торжественно вручила его штаны. - А я все думал: лишь бы не Андрюху прислали,- тараторил он, натягивая джинсы,- а то ведь жлобяра такая: всему флоту растрезвонит. Мне тогда только на берег списываться.
Возле дома брата вспоминаю, как стоял у могилы матери. Я, конечно, был в рейсе, когда она умирала. И последний стакан воды мать приняла не из моих рук. Я стоял над холмиком земли с дешевым керамическим надгробьем в изголовье и слушал, как Вова рассказывает о последних ее часах. О том, что она «зря меня родила». Может быть, и впрямь, смысла в моей жизни нет. Выдерни кто-нибудь Виктора Быкова и ничего не изменится. Ну, может, Таня всплакнет в подушку. Хотя, нет... Сейчас изменится. В далекой Америке умрет маленькая девочка. Как сказал Виктор Цой в фильме «Игла»: «Люди делятся на тех, кому нужны деньги и тех, кто сидит на трубе». В моей ситуации его фраза звучала бы так: «Люди делятся на тех, кому нужны деньги и тех, кто бросает своих детей». Оборачиваюсь на звук клаксона и вижу Андрюхин джип. Это вам не моя подержанная «японка», а настоящий «англичанин»- статусная машина. Однако... что за фигня. Пассажир рядом не похож на Капусткина. Протираю глаза, вглядываюсь внимательней. Не может быть... Дверца отворяется и на улицу весело вываливается третий. С заднего сидения, пыхтя, вылезает наш «незаменимый» матрос. Мама родная! Надеюсь, они хоть чифа с собой не захватили. А цыпленок – третий подпрыгивает у машины и разминает тощие кулачки. Сэконд подходит, смотрит виноватым взглядом: - Витя, этот придурок ко мне потрындеть пришел. Ну, куда его было девать? Пришлось с собой взять. - А что такого?- подскакивает третий.- Я, между прочим, в школе чемпионом по тайскому боксу был. Следом подходит Капусткин и они смотрят на меня все втроем. - Витек,- говорит матрос,- мы документы на «Художника К.» подали. Вроде, рейс обещают хороший. Не хочешь с нами? Место механика свободно. - Да-да,- подхватывает «чемпион тайского бокса»,- я вторым иду, а Андрюха уже вахтенным помощником. Давай с нами. Спасибо, друзья. При другом раскладе согласился бы, не задумываясь, но сейчас... - Спасибо, ребята, не могу. Меня хлопают по плечу, пожимают руку. Сэконд, щурясь, смотрит на окна: - Он точно дома? - На работе сказали: взял больничный. Где еще может быть мой брат – подонок, которого «родили не зря»? Но ты не бойся, Вова. Мне нужны только деньги и твое имя. Если ты пока еще отец.
Нажимаю кнопку дверного звонка и слышу в ответ тишину. Обмениваемся с Андрюхой непонимающими взглядами. - Дверь выбьем?- предлагает третий свои услуги. - Куда?- шипит на него сэконд. Хватает за шкварник и прижимает к стене. Капусткин, как самый взрослый, вообще не выходит из угла. Через пару минут за железной дверью скребутся. Щелкает дверной замок, слышу Вовин голос: - Ну, заходи, коли пришел. Переступаю порог квартиры и утыкаюсь взглядом в черный зрачок ПМ-а. Ох, ты и придурок! Совсем от страха и пьянки мозги потерял. - Брось, Вова,- говорю ему.- Неужели выстрелишь? Там за дверью трое. Всех перестреляешь? Кто-нибудь, да сбежит. Эх ты, подполковник полиции. Уговариваю его, как ребенка. Он на краю срыва: с одной стороны – я, у которого на него есть серьезный компромат. А с другой – хозяин, прессующий по полной. - Чего тебе надо?- вскрикивает брат.- Тебя не тронут, дураков нет. Вали в свои моря, борозди океаны, проходи экватор. Или что вы там еще делаете? Но пистолет опускает. Присаживается на тумбочку и молчит, уставившись в пол. - Этого мало,- отвечаю я.- Мне нужны деньги. Брат вскидывает взгляд, смотрит, как на дебила. - Какие деньги?- в голосе искреннее удивление.- Откуда у меня деньги? Не знал бы тебя, мерзавца, даже поверил бы. - Мало того,- продолжаю я,- мне нужно много денег. А еще мне надо, чтобы ты исполнил свой отцовский долг. Хотя бы раз в жизни. Если ты еще отец. До Вовы доходит, к чему я веду. Он поднимается с тумбочки и приближается ко мне, заставляя понервничать ( пистолет-то еще у него в руке). - Ты что, решил ее забрать? Риторический вопрос, брательник. - Серьезно? Вова отходит, задумчиво смотрит мне в лицо: - Нет, правильно тебя мать дураком назвала. А вот это ты зря сказал! Видит Бог, я не хотел, но... Я выбиваю оружие из его рук – следующую обидную фразу брат проглатывает. Откидываю ногой пистолет к выходу, где его подхватывает третий. Вертит в руках и протягивает: - Ух, ты-ы-ы! Глянь, Андрюха, памятная надпись: «Лучшему полицейскому года». Ну, будем знать, кто нас «защищает». В прихожей уже нечем дышать. Услышав звук удара, моя команда нарисовалась на пороге в полном составе. Вова бледнеет, зеленеет и краснеет попеременно: - Мужик,- обращается к третьему,- отдай пистолет. Это ж табельный. Мне голову за него оторвут. Андрей забирает оружие из шаловливых ручек, вытаскивает обойму и выщелкивает патрон из ствола: - Витя, а ведь он тебя реально грохнуть хотел. Даже патрон догнал, сволочь. Я подталкиваю брата в комнату: - Пошли, поговорим. Он идет, оборачиваясь и обжигая нас злобными взглядами. В комнате рассаживаемся кто куда: Андрюха в кресло, третий на подлокотник, Капусткин на край дивана. Мы с Вовой остаемся стоять. Брат не дает мне и рта раскрыть: - Правильный, говоришь? Ты всю жизнь был правильным. Я из кожи лез, чтобы отец меня хотя бы похвалил, а он...Знаешь, как он меня назвал, когда умирал? Засранцем. Так и сказал: вырастил засранца – перед людьми стыдно. Так что, ты сам во всем виноват. Честно говоря, речь Вовы становится для меня откровением. Никогда раньше об этом не задумывался. Наш отец был военным моряком и дома бывал еще реже, чем я. Настоящий офицер – твердый и немногословный. Именно из-за него я выбрал флот. Пусть даже торговый. Толкаю брата в грудь, он падает на диван рядом с Капусткиным. Матрос брезгливо отодвигается. Моя очередь говорить: - Заткнись, падаль. У меня нет времени. Мне нужно два миллиона, остальное есть. - У меня нет денег!- орет он.- Зачем тебе это? Вот, зачем? Ты же ее даже не видел никогда. А я видел однажды фотографию. Машка твоя показывала, на жалость била. Это – живой мертвец. Ей жить осталось всего ничего, пусть умирает. Черт, я тоже не ангел. Далеко не херувим, но ведь она – твоя дочь. Сгребаю этого козла за грудки, поднимаю с дивана. - Где деньги, Вова? И не ври, что у тебя нет наличных. Такие, как ты, не доверяют банкам. Да и пробить твои счета, если что – раз плюнуть. А ты же у нас «лучший полицейский». Если бы он опять начал возмущаться, я бы его задушил. За все. За то, что сломал столько жизней; за то, что Маха мертва, а эта скотина живет. И я честно жду его возмущения, но с дивана поднимается Капусткин. - Так, ну все,- сообщает он,- вы, как хотите, а у меня жена дома вареники с картошкой делает. Я жрать хочу. Поэтому, извините... Идет к книжной полке и скидывает книги на пол. Третий шустро поднимается и бросается на помощь. Один Андрюха остается сидеть. Смотрит на нас, перебирая в пальцах два патрона. - Ну, вот,- слышим мы,- кино надо смотреть чаще. Это Капусткин. Он стоит, опираясь рукой о полку и улыбается. Примерно посредине разгромленных книжных стеллажей видим вмурованный в стену небольшой сейф. - Код назовешь сам?- спрашивает Андрей. Продолжает говорить, заряжая пистолет теми патронами, что держал в руке,- знаешь, у меня тоже был старший брат. Он погиб во время шторма, спасая пьяного в дым матроса. После него осталось трое детей. Что ему было с того матроса? Какая корысть? Но есть такое слово – долг. Кому, как не тебе, знать об этом? Вова сдается, когда сэконд берет его на мушку. Конечно, он бы не выстрелил. Кто мы против подполковника полиции? Но брата подводит врожденная трусость и убедительный вид Андрея. - Два, восемь, шесть, четыре,- шепчет он.- Крест на панели. - Верующий, что ли?- хмыкает третий, набирая код. Мы берем ровно два миллиона, которые складываем в пакет. Нам не нужно лишнее, измаранное чьей-то кровью и болью. Это вранье, что деньги не пахнут. Пахнут, да еще как. Брат смотрит на нас, словно крыса, загнанная в угол. - Ну, все?- спрашивает злобно.- Убирайтесь отсюда. - Не все,- отвечаю я.- Завтра с утра ты должен позвонить в американское консульство и потребовать возврата Светланы Быковой. Ты еще отец? - Я не успел отказаться. - Вот и хорошо. Значит, завтра с утра ты их и взбодришь. Пока проволочки, то, да се, они там, в клинике как раз все сделают. Через две недели девчонка должна быть здесь, иначе... Не обессудь, братишка. Я, конечно, обещал, что не пущу материал в ход, но... в Москве усиленно борются с коррупцией. Полетите белыми лебедями вместе с Костенко. Отпускаю эту сволочь, и он падает обратно на диван. Мы окружаем его все вчетвером. Андрюха опять разряжает пистолет, бросает его рядом с Вовой. Не могу подобрать для него сравнение. Я никогда не любил пауков, но, то, что сейчас сидит на диване... Это даже не паук, тот всего лишь хочет есть. Это – никто. Нарыв, гнойник, мерзкий прыщ. И это – мой брат. - Пойдем, Витя,- Андрей кладет мне руку на плечо,- он все сделает. Уходим, не оборачиваясь. Слышим уже в прихожей: - А патроны? Мне же за каждый отчитываться. Сэконд останавливается на выходе и рассыпает патроны по полу.
- Мистер Быкофф? С экрана монитора на меня глядит серьезный мужчина с посеребренными висками. Его зовут Алан Кларк. Он руководитель хосписа для смертельно больных. В который раз благодарю судьбу за то, что знаю английский. Завтра я должен лечь в онкоцентр и сейчас хочу увидеть ту, ради которой все затевалось. Девочку, чье появление на свет изменило так много судеб. Вот уж не думал, что буду так нервничать. Таня стоит за спиной и ее твердая ладошка успокаивающе поглаживает по плечу. - Мы выполнили вашу просьбу,- продолжает американец,- все результаты выслали русским специалистам. Будем надеяться, что операция пройдет успешно. Хотя, не стану вас успокаивать: шансы крайне малы. Маленькая мисс Быкофф готова с вами говорить. Закрываю глаза, прислушиваясь к ощущениям. Не буду врать, я не испытываю к племяннице любви. Мне ее просто жаль. Несчастный ребенок с исковерканной с самого рождения жизнью. Отцом – ублюдком и страшным диагнозом. - Привет,- слышу детский голос и открываю глаза. Слава Богу, она похожа на мать, а не на отца. По крайней мере, глаза точно Махины. А волос и бровей у нее нет, она лысая, как резиновый мячик. Но я уверен, что должна быть темноволосой. Выглядит девочка странно. Вроде и маленькая не по возрасту, худая, как щепка, а выражение глаз... стариковское. - А я знаю, кто ты,- сообщает она, даже не давая поздороваться.- Ты – мой папа. У меня твоя фотография есть. Сейчас, подожди, найду. - Света, я не... Татьяна не дает мне закончить и сжимает пальцы на плече. Девочка разворачивается попой ко мне и лезет в какие-то свои закопушки. - Вот,- говорит, протягивая к экрану... мою фотографию на борту парохода. Этой фотке лет пять, я помню ее. Она очень нравилась Махе. На ней я стоял, облокотившись о леер, и муссон развевал отросшие волосы. За полоснувшим по сердцу воспоминанием пропускаю то, что щебечет Светка. - Мама говорила, что ты постоянно в рейсе. Я все-все понимаю, нужны были деньги на мое лечение, вот ты никогда и не приезжал. Да, и зачем я тебе больная такая. Татьяна отходит от экрана и смотрит на меня повлажневшими глазами - Я хотела позвонить,- не унимается ребенок,- поблагодарить за подарки. Но мама сказала, что ты далеко и телефон не возьмет. Вот, сейчас говорю: спасибо, папа. Раскрывает коробку, стоящую рядом на тумбочке. Ракушки. Те, что я привозил со всех концов мира. Из Чили, Бразилии, Испании. С Красного, Черного и Средиземного морей. Машка сказала, что она их спрятала, чтобы не собирали пыль на полках. А оказывается... вот они где. - Мне сказали, что мама умерла,- от спокойствия в ее голосе я вздрагиваю,- это хорошо. Я тоже скоро умру и мы с ней будем вместе. - Света...,- я пытаюсь вставить хоть слово, но она меня не слушает. - А еще мистер Кларк сказал, что я возвращаюсь домой. Это тоже хорошо. Скучно умирать одной и далеко. - Света,- наконец, вклиниваюсь я,- как ты себя чувствуешь? Какой же дурацкий вопрос! А с другой стороны и спросить ее больше не о чем. Девочка внимательно смотрит на меня, качает лысой головой. - Сегодня лучше. Вчера было очень плохо. Опять делали химию. А я после нее сильно болею. Отвлекается от монитора, машет кому-то рукой. В палату заходит женщина в белом халате и шапочке. Она подходит к компьютеру, улыбается мне через океан: - Простите, мистер Быкофф, но девочке пора собираться, ужинать и спать. Самолет завтра рано утром. Монитор гаснет, оставляя меня в разорванных чувствах. Чего я ожидал от этого разговора? Шквала эмоций? Лавины вопросов? Детских слез и истерики? - Ну?- спрашиваю я свою голубоглазку.- И как тебе это? Когда я, интересно, папой успел стать? Таня садится рядом в кресло, накрывает ладошкой мою руку: - А что она еще должна была сказать дочери? Что отец – мерзавец и насильник? Вот она и придумала ей папу. Доброго и сильного, как в сказке. Опять же, профессия такая, что тебя дома никогда нет. Ракушки всякие, фотографии с моря. Я бы также поступила. Наверное, она права. Маха не думала о будущем. Прожили один день, и хорошо. Что она ей говорила, когда приходилось жить дома со мной? Вова все-таки отработал «отцом», нанеся визит в американское консульство. Корочки подполковника сделали свое дело и заграничные крючкотворы обещали ускорить процедуру возврата. Догадывался ли сам мистер Кларк, что имеет дело не с отцом, не знаю. Может быть, догадывался. Но меня это мало волновало. Остатка средств, что заплатил за девочку Костенко, хватило как раз на необходимые процедуры и билет до Москвы. Завтра я лягу в онкоцентр, а Татьяна улетит в столицу встречать Свету. - Что ты ей скажешь?- спрашиваю я. Пожимает плечами и грустно улыбается: - Скажу, что медсестра. - А про меня, если спросит? - Наплету чего-нибудь. И вообще, не бери в голову. Потом как-нибудь все разрешится. Ложись спать, у тебя завтра тяжелый день.
Она кладет голову мне на плечо, тонкие пальцы перебирают волосы на груди. У нас обоих впереди тяжелый день и надо, правда, выспаться. Но, как назло, в глаза, словно спички вставили. Завтра наша жизнь изменится, разобьется на «до» и «после». - Не жалеешь?- спрашиваю я.- И замужем-то побывать не успела, а уже ребенком обзавелась. Да еще больным. Садится на постели, подтягивает колени к груди: - Может, другая бы и испугалась. Но мои родители погибли, когда я была на втором курсе медучилища. Мне пришлось пойти работать и учиться на вечернем. А работала я сиделкой у раковых больных. Уколы ставила, да судна выносила. Вот тогда и насмотрелась сполна. И на детей тоже. Опускается рядом, щекоча дыханием шею. Сдаюсь сну и в уплывающем сознании слышу шепот: - Зато теперь ты меня точно не бросишь. Как же ты один-то? Видишь, какая я корыстная.
- Ты только не нервничай,- успокаивает она меня утром,- процедура абсолютно безопасна. Студенты иногда костный мозг сдают, как кровь. Ну, спина поболит немного. Ну, тяжести таскать некоторое время нельзя будет. Через пару недель будешь, как огурчик. Нет, ей бы у стоматолога работать с ее умением убеждать. Как всякий совершенно здоровый человек я к врачам отношусь... Непонятно я к ним отношусь, в общем. И бояться не боюсь, скорее опасаюсь. Я еще три дня назад в Интернете прочел все, что смог найти про пересадку костного мозга. Для меня совершенно неопасно, а вот для Светки... Все анализы сдал еще на прошлой неделе. У нас с ней одна группа крови и подходящий генотип. Риск отторжения невелик, но он есть. А для девочки эта операция – единственный шанс выжить. Следующего не будет.
Такси увозит Татьяну в аэропорт. Самолеты из Америки и нашего города должны прилететь почти одновременно. Мы тщательно рассчитали время, чтобы Светке не пришлось ждать. Прохожу в комнату, которую приготовили для девочки. Хотя неизвестно, перенесет ли она операцию. Не похоже на детскую. Обои бы повеселее, и мебель поудобней. Да, уж что есть. Думаю, она и этому будет рада. Н-да, Машка... Если там, за последней чертой, что-то есть и ты смотришь сверху, надеюсь, что хоть сейчас успокоилась. Видит Бог, я хотел сделать тебя счастливой. Экран сотового высвечивает номер сэконда. - Ну,- спрашивает Андрюха,- ты готов? - Готов. Он должен отвезти меня и забрать обратно. За время, проведенное на берегу, мы стали с ним почти братьями. Я ему – погибшим во время шторма, он – моим неудавшимся. Если все получится так, как мы с Татьяной планировали, то я еще могу успеть в рейс на «Художника К.». А женюсь потом. «Нет,- шепчет кто-то внутри,- однажды ты так уже поступил. Смотри, что из этого получилось». - Переживаешь?- отвлекается сэконд от дороги. - Не за себя. - Ну, оно и понятно. Витя, я хотел сказать, что ты молодец. Мне еще на «Академике» показалось, что ты настоящий мужик. Такого бы во время бури рядом. - Спасибо, Андрей. Может, еще сходим вдвоем. Поборемся с девятым валом: кто кого. Авось, и под твое капитанство попаду. - Ага,- в голос ржет сэконд,- а третий чифом. Представляешь эту картину. Все бордели на уши поставит. Через несколько секунд хохочем оба, представляя этого щегла старпомом. А ведь станет, он упорный. Остаток дороги молчим, думая каждый о своем. Когда я принял окончательное решение и сомнения перестали рвать мозг на части, я впервые увидел все камни в саду своей жизни. Когда враги стали врагами, а не фальшивыми близкими; когда друзья стали друзьями, а не случайными попутчиками; когда мертвые ушли, освободив место живым, я понял, что жизнь не так уж и паскудна, как мне казалось несколько месяцев назад. Пусть впереди туман, а курс прокладывал пьяный штурман; пусть эхолот показывает мели и рифы, но компас уже починили и проспавшийся рулевой крепко держит штурвал. А это значит, что у моего пароходика есть все шансы вернуться в порт без пробоин. И я знаю, кто будет встречать меня на берегу. - Ну, все,- прощается сэконд,- буду вечером. Если завтра помощь нужна, только свистни. Твои прилетают, может, забрать надо. Заводит мотор, и я провожаю взглядом черный бампер его джипа.
Выплываю из наркоза, словно из вязкого болота. Вроде, что-то снилось, а может и нет. Все как в тумане. Кажется, хирург говорил, что для встречи Светланы все готово. Что по всем показателям у нас хорошая совместимость. И ей повезло, что она прошла курс химии в Штатах – там оборудование лучше. Отвлекаюсь на движение рядом и вижу, как серьезная медсестра тычет иголками в руку, приговаривая: - Не вены, а мечта. Сослепу не промажешь. Как чувствуем себя? Хороший вопрос. Странно я себя чувствую. Во-первых, ни хрена не соображаю. Во-вторых, ни черта не помню. Ну, а в-третьих, зверски ноет спина. - Болит?- деловито осведомляется дамочка. Дождавшись кивка, продолжает: - Это пройдет. Несколько дней проколите болеутоляющее и все, как рукой, снимет. Тяжести не таскать, спортом не заниматься. Никаких нагрузок на спину. Всандаливает укол пониже того, что болит и выплывает из палаты. Через полчаса понимаю, что мне полегчало. А еще через час выслушиваю хирурга. Он предлагает мне остаться со Светланой, но я не хочу. Если честно – боюсь. Она ведь опять назовет меня «папой». А что я отвечу? Буду врать, глядя в огромные, темные и такие «машкины» глаза? Не хочу. Подожду ее дома, а за время операции что-нибудь с Татьяной придумаем. А то ведь девочка свято уверена, что меня зовут Владимир.
- Витя,- Таня почти шепчет в трубку,- мы прилетели. Андрей забрал нас. - Как она? Таня замолкает, словно раздумывая. Понижает голос чуть ли не до шелеста: - Плохо. Она прошла убойный курс химии, но держится молодцом. Твоя кровь чувствуется. Сейчас спит на заднем сидении. - Что ты ей сказала? - Что я – медсестра из центра. Сказала, что едем в больницу сразу с самолета. Ну, чтобы она про тебя не спрашивала. По-моему, поверила. - Спасибо,- благодарю я.- А то голову ломаю, как ей отчество объяснить. - Ой, делов-то. Вова не рвется быть папаней, поэтому откажется сразу. А пока девчонка будет лежать в больнице, удочеришь ее и все. Ну...- заминается, словно не зная, как продолжить,- если хочешь, конечно. Можно подумать, если отвечу «нет», Светлана Владимировна Быкова исчезнет из моей жизни. Коли уж взялся, то надо идти до конца. Даже когда в харю бьет штормовой ветер и град валит с ног. Меня так всегда отец учил: не останавливаться, не оборачиваться, не менять однажды выбранный курс. - Ты сам-то как?- спрашивает Татьяна.- Все нормально? От заботы в тихом голосе на душе теплеет. Все-таки, наверху кто-то есть. Вместо Маши мне дали эту серьезную, отчаянную и ласковую женщину. - В порядке. Лекарства купил, будешь колоть меня. А я шприцы, страсть как, не люблю, придется только с поцелуями. Сама понимаешь: мы – больные – народ нервный. - Ага, щас,- фыркает она в трубку.- Все, приехали. Жди меня. «И я вернусь»,- заканчиваю за нее фразу. Хотел лечь поспать, чтобы убить время, но от нервов и ноющей боли в пояснице не могу даже задремать. Результат операции будет известен завтра к вечеру. А выпустят Свету (в случае, если все образуется) через месяц – полтора. И у меня в доме появится ребенок. Странная, все-таки, штука – жизнь. Донельзя странная. О, я знаю, чем заняться! - Слушай,- Вовин голос дрожит от злости,- ну, какого хрена тебе еще от меня надо? Избить ты меня избил, деньги забрал. Что еще? Нормально, блин. Избил я его и ограбил, видите ли. Да, скажи «спасибо», что вообще не убил, козла. Заталкиваю внутрь растущее раздражение. - Мне нужно, чтобы ты отказался от ребенка. У нее твое отчество, гавнюк. Слышу в трубку усиленное сопение. - Нет,- ставит он мне диагноз,- ты точно дурак. Дураком жил, дураком и помрешь. - Заткнись, осел. Ты же все равно хотел от нее отказаться. - И сделаю это с превеликим удовольствием прямо завтра. Надеюсь, это последнее, что тебе от меня надо. Ни видеть, ни слышать больше тебя, идиота, не хочу. Все, отбой. Называется, поговорили брат с братом. Даже смешно, ей-Богу.
Жаль, что выпить нельзя – на лекарствах сижу. А так бы вмазал от скуки. Когда в окна падает ночь, набираю Танькин номер. - Витя, ты извини,- слышу торопливый шепот,- я здесь переночую. Ну, что ж она совсем одна останется. Можно было и догадаться. Медсестра ты моя, медсестра. Мир белых халатов многое потерял, лишившись тебя. - Мне приехать?- спрашиваю я. Задумывается на несколько секунд. Словно наяву вижу, как сходятся над глазами тонкие брови. - Не стоит. Начнутся расспросы, радость. А ей волноваться нельзя. Я завтра утром обязательно буду. Как она отойдет от наркоза, успокою ее и приеду. Ты выпей таблетки, а я тебе утром укол сделаю. Конечно, девочку надо успокоить после операции. Ведь она ехала умирать, а сейчас получила шанс. Не могу даже представить, что она чувствует. Как молодой здоровый мужик я редко задумывался о смерти. Хотя старуха с косой частенько ошивалась рядом. Да, вон взять того же боцмана, или брата сэконда, или Машку. Но это, наверное, другое. Этого не ждешь, тебя просто выбивает и все. А если жить ожиданием смерти? Если ложишься спать не зная, проснешься ли завтра? Каково это? Б-р-р... Мне нужно перекинуться с кем-то хоть парой слов. - Андрюха, ты прости, что звоню. - Да все нормально,- отзывается сэконд.- Что-то случилось? - Нет, просто спросить хотел: когда рейс на «Художнике»? - Через пару месяцев. А что? Надумал идти? Здоровье-то позволит? - Блин, Андрюха... не был бы ты на другом конце города, зарядил бы в нос. Я ж не инвалид, блин. В ответ слышу раскатистый хохот. - Давай, Витек. У «Художника», говорят, с движком проблемы. А ты это любишь. Ага, обожаю мертвые двигатели. Выпиваю горсть болеутоляющих и падаю в постель.
- Витя, Витя,- кто-то нахально тормошит меня за плечо,- просыпайся, давай. С трудом продираю глаза. О, Танюха... Поднимаюсь на постели, трясу головой. Мне снился отменно мерзкий сон. То ли от таблеток, то ли от нервов, не знаю. Снилась серебристая паутина, с огромным пауком в центре. И у этого паука было Машкино лицо. Татьяна стоит посреди комнаты, набирает в шприц лекарство. Стравливает воздух из иглы тонким фонтанчиком. - Давай, давай,- приговаривает, пока я переворачиваюсь на живот. Никаких сантиментов. Пара движений руки со смоченной спиртом ваткой и я вздыхаю от укола. Переворачиваюсь на спину и только сейчас вижу, как она устала. И до этого белая кожа приобрела синюшный оттенок. Под голубыми глазами залегли фиолетовые тени, а розовые губы побелели. Она сидит на краю дивана и задумчиво дергает себя за волосы. Мне становится страшно; никогда не видел ее такой. - Таня, что-то случилось? Переводит на меня пустой взгляд. В голове мелькает мысль: вот и все. Светка умерла. Конец сомнениям и переживаниям. Ненавижу себя за то, что где-то становится легче. - С ней все нормально?- задаю этот вопрос и не знаю, какой хочу услышать ответ. Таня словно просыпается: - Да, все в порядке. Операцию перенесла, от наркоза отошла хорошо. Только... Ну, не томи, голубоглазка! - Витя, я все ей рассказала. - То есть, как? Вскакивает с дивана, меряет комнату шагами. Останавливается у стола, опираясь о край. - Понимаешь, эта девочка видела слишком много медсестер для того, чтобы понять, что я не медработник. На пороге смерти обостряются все чувства. В общем... Опять садится на диван и смотрит на меня взглядом побитой собаки: - Слово за слово получилось. Если ее мама недавно умерла, а я новая жена ее папы, то папа, получается, бабник. И я – сволочь, занявшая место ее матери. Ничего не понимаю, но продолжаю слушать. - Ведь эта девочка – ребенок, не более,- Таня переходит на бормотание.- Сам подумай, хорошо ли это. Вот я и сказала, что ее отец погиб еще до ее рождения. А ты – только дядя. И о ней узнал недавно. А фотографии и ракушки... Они настоящие, просто...Это мама дарила, чтобы она дольше жила. Откидываюсь на подушки и слушаю, как колотится сердце. Не надо ничего выдумывать, не надо притворяться. Я – тот, кто есть на самом деле. Я – дядя. - И как она?- задаю осторожный вопрос. - Ты знаешь,- отвечает Танюха,- нормально. То ли еще под наркозом была, то ли... Не поняла, в общем.
Я понимаю. Когда сижу через две недели у постели маленькой девочки с такими знакомыми глазами. Я сегодня пришел впервые, раньше было нельзя и мы внимательно смотрим друг на друга. В ее теле живет моя частица, которая дала ей жизнь. - Дядя...,- она запинается. Она привыкла к тому, что я – отец. - Витя,- подсказываю я,- меня зовут Витя. Только давай без «дядя». Улыбается, в медово-карих глазах плещется радость. И пусть она сейчас лысая, как тыква, но...Я уже сейчас вижу – вторая Машка. Погибель мужская.
- Витя,- тараторит Татьяна,- ты носки взял? Она впервые провожает мужчину в рейс. Я еле открестился от жареной курицы и пирогов с капустой на дорогу. Не в командировку же еду. - Носки взял. - А документы?- спохватывается она.- Документы взял? Я все взял, голубоглазка моя. Не в первый раз. Они провожают меня вдвоем. Таня суетится и переживает, а Светка молча хлопает ресницами. Брови и волосы уже отрастают, пробиваясь наружу темным-темным цветом. - И все-таки, ты – папа,- слышу ее шепот. Ну, как знаешь. Официально я ее удочерил, а там... как ей сердце подскажет. Им еще многое предстоит без меня. Мы получили всего лишь отсрочку, спрятавшись от смерти. Еще возможен рецидив, но врач сказал, что приживаемость на редкость отличная. А значит, надежда есть. Поднимаюсь по трапу. Я вернусь, как в песне у Высоцкого – через полгода. Только ждите. Вижу, как Татьяна прижимает Светку к себе и они обе машут мне руками.
- Витя, а ты в Гонконге был? О, нет... Бывший третий, а ныне – сэконд, возникает рядом. - Как везде,- слышу я знакомый голос,- только проще и дешевле. Оборачиваюсь: - Привет, Андрюха. Мы втроем стоим у лееров и ждем, когда Капусткин нацелуется со своей добротной супругой и поднимется к нам. Нам нипочем злая волна и бешеный вал. Мы вернемся. Через полгода. Потому что нас ждут.
Ну, как? Критиканы сказали, что Витька ненастоящий. А мне кажется, что живее всех живых получился. Хотя, может, это потому, что я в него вся такая влюбленная.
Критиканы сказали, что Витька ненастоящий. А мне кажется, что живее всех живых получился. Хотя, может, это потому, что я в него вся такая влюбленная.
Я бы всё-таки добавил ложечку дёгтя... Для большего реализма. Вот тут
ЦитатаZnfufy ()
Когда враги стали врагами, а не фальшивыми близкими; когда друзья стали друзьями, а не случайными попутчиками; когда мертвые ушли, освободив место живым, я понял, что жизнь не так уж и паскудна, как мне казалось несколько месяцев назад. Пусть впереди туман, а курс прокладывал пьяный штурман; пусть эхолот показывает мели и рифы, но компас уже починили и проспавшийся рулевой крепко держит штурвал.
как бы это сказать... излишне пафосно. Человек принял решение. Очень неудобное, хлопотное, и несвойственное для него. Это всё. Дальше мужчина отвечает за него без лишних слов. Тем более - красивых И вот это
ЦитатаZnfufy ()
старуха с косой
штамп. А в общем и целом - огромное спасибо). Кто-то скажет, что это такая современная сказка с привкусом моря, но мне всё равно понравилось. Пусть хотя бы в сказках главных героев не убивают.
Я тоже дочитала. И знаете, Нина, вот так зачиталась, что когда отошла ненадолго от монитора, то потом стала искать на столе книгу. То есть совсем потеряла ощущение, что это с экрана. Наверное, так и должна затягивать стоящая литература. И пусть конец истории немного "киношный". В жизни нам так не хватает хэппи эндов, что только такие рассказы можно читать с интересом, моё личное мнение. И ваш Витька вполне себе живой. Критиканы думают, что мужиков уже не осталось, что ли, настоящих?) Титул - Лирическая маска года Титул - Юморист Бойкое перо
Будь моя воля, я бы никогда не поехала в город Н., в колонию строгого режима , да еще в свой законный выходной. Но главный редактор Максимов уж очень громко топал ногами и рычал, требуя от меня самый что ни на есть «жареный» репортаж к следующему выходу газеты. Тиражи газетенки медленно, но верно падали вниз. Как таковая мне эта работа и не нужна была. Спасибо папочке- владельцу сети супермаркетов в нашем городе. Но быть нахлебницей мне во-первых не позволяла совесть, а во-вторых не позволял папа. Среди нашей «золотой молодежи» становилось модным осваивать профессии, отличные от родительских. Хотя лично я не вижу в этом смысла. Ибо, если не я, то кто, в конце концов, заменит моего папочку на посту генерального директора сети супермаркетов «24». Но модные веяния в нашей тусовке наложили отпечаток и на моих неокрепших мозгах. И я освоила журналистику вместо экономики. Благо папочка (обожаю его) только хитро ухмыльнулся в ответ на мое пылкое признание, что до смерти хочу быть похожей на Мэри Колвин. В тот момент мне показалось, что он начнет отговаривать. Я уже настроилась на небольшую победоносную войну, но папочка плеснул в бокал золотистого виски и тихо произнес: «Надолго ли тебя хватит, детка?». Хватило ненадолго. Как оказалось: нас много, а Мэри Колвин одна, и на ее место метили все без исключения выпускники журналистики. Тогда это чудилось забавным: посиделки в накуренной кухне ночи напролет, обсуждения репортажей из горячих точек. Романтика военного журнализма перла из меня, как дрожжевое тесто из кастрюли. Конечно, деньги папочки могли бы проложить мне дорогу в престижную газету. Тогда я бы смогла осуществить мечту: подносить велюровый микрофон к губам раненого солдата и проникновенным голосом спрашивать : « Скажите, что вы почувствовали, когда поняли, что наступили на минную растяжку?». Мешала дурацкая гордость, впитанная с табачным дымом в маленькой кухоньке. И поэтому, вооружившись дипломом журналиста и несгибаемым апломбом, я нарисовалась на пороге региональной желтой газетенки. Там печатали сплетни о похудевших звездах, и душераздирающие новости о разрытых могилах и отгрызенных головах. Моя громкая фамилия (Скажите, а вы имеете отношение к ТОМУ САМОМУ Явольскому) сделала свое дело. Меня немедленно зачислили в штат. Впоследствии главред не раз извинялся за внебрачное потомство, которое успел приписать моему папочке. В нашей семье это стало неизменным поводом для шуток. «Куда смотрит общество? Доколе мы будем терпеть моральное разложение нашей «бизнес-элиты»?»- вопрошал некий Дурманов- автор сих пятничных опусов. Кстати, сей Дурманов был мягко, но настойчиво выпровожден за дверь этой газетки в тот самый день, как на ее пороге появилась я. Видимо, главред Максимов надеялся на то, что папочка начнет поддерживать любые капризы единственной дочурки. И его газетенка волшебным образом избавится от сопровождавших ее в последнее время материальных неурядиц. Наивный… Он еще не понял, что дочурка Явольских крайне упряма и намерена всего добиться своими силами. Но все это было вначале. А сейчас я понимала, что Мэри Колвин из меня не получилось и не получится никогда. Работаю я только по приколу и что-либо менять в своей жизни не хочу. Разве что получить экономическое образование. Папочка ведь не вечен, а империи супермаркетов «24» нужен постоянный присмотр. Максимов, наконец-таки, тоже это понял, и я стала писать к пятничным номерам всякую читабельную чушь. Обычно я строчила ее вечером со среды на четверг, чтобы утром четверга отдать в набор. Все необходимые сведения находились в Интернете на дурацких мистических порталах. Но сегодня я мчусь на своем «Черроки» по разбитой дороге в соседнюю область, в город Н. В колонию строгого режима для того, чтобы взять у осужденного настоящее интервью. Мчусь, злясь на себя и Максимова за то, что вывел меня из себя едкой фразой: «Ты не журналистка, ты- папочкина дочка». Меня вдруг задело это пренебрежительное:ты не журналистка. Да, Мэри Колвин из меня не вышло, но это ничего не значит. Я всем покажу, на что способна. В запале я вспомнила об одной заметке, которую прочла лет десять назад в каком-то «желтом» журнальчике. Там говорилось о восемнадцатилетнем парне, убившем свою мать. Писали, что его нашли рядом с трупом, а он спокойно слушал записи «Квин». Ни на следствии, ни на суде он так и не пояснил, почему взял нож для разделки мяса и всадил в сердце матери. Дали ему тогда десть лет колонии строгого режима. Той самой, в которую меня несут колеса верного «Черроки». Само собой, я предварительно выяснила, что срок у парня заканчивается через три месяца, ведет он себя хорошо, на УДО не согласился, и можно взять у него интервью. Правда, начальник не был так оптимистичен, как ваша покорная слуга-восходящая звезда современной журналистики: - Он даже сокамерникам за десять лет не рассказал, почему убил мать. А вы надеетесь, что вам расскажет? Джип сильно встряхивает на очередной мерзкой яме. Я ругаюсь про себя матом, о котором папочка всегда говорил: - Ты не ругайся, лучше рукой покажи. Дороги в нашем родном государстве, как всегда, оставляли желать лучшего. Видимо, это чья-то гениальная задумка. Чтобы всякий оккупант пропадал вместе со всей своей техникой где-то в районе Смоленска. В сумочке лежит разрешенный для передач в колонию набор: две пачки чая, два блока сигарет. И оружие журналиста: диктофон для записи. Собираюсь прибыть туда во всем своем журналистском блеске. Я твердо решила расколоть этого парнишку. Добиться признания, почему он убил самого родного человека. В ход собираюсь пустить природное обаяние, хитрость и красоту. Мой «индеец» благополучно припарковывается в месте назначения. Принимаю душ в номере гостиницы, наскоро перекусываю в буфете. Бросаю быстрый взгляд в зеркало, улыбаюсь отражению и отправляюсь на ул. Шахтерская. Туда, где находится искомая колония. Охрана провожает меня в кабинет начальника, из-за стола встает строгий дядька в мундире со звездочками на погонах. Придвигает мне стул, наклоняется над плечом и я морщусь от запаха дешевого одеколона. - Присаживайтесь, Елена Борисовна. Присаживайтесь, чайку попьем. -Благодарю,- вежливо отвечаю,- но я бы предпочла сразу приступить к делу. - Ну, что Вы. Так прямо и сразу. Уважьте старшего по званию, попейте чаю со стариком. Нечасто в наши края заносит таких красавиц. Я смущаюсь. Мне почему-то кажется, что они произнесены с тайным извращенным подтекстом. Не скажу, что я ханжа и недотрога. Комплименты мне привычны, но тон полковника повергает меня в замешательство. - Хорошо,- соглашаюсь (а что делать?),- но потом сразу к осужденному. - Конечно- конечно,- смешно, по-стариковски машет руками полковник,- вот только одно обстоятельство… - Какое обстоятельство? - Понимаете, это колония строгого режима. Здесь сидят по десять и больше лет. Половина «пожизненных». - Ну и что?- каюсь, не сразу вникаю в смысл фразы. - Этот парень не видел женщин десять лет, а длина вашей юбки, мягко говоря…… Быстро окидываю себя взглядом. Длина моей злосчастной юбки где-то на ладонь выше колен. Вполне прилично даже по самым строгим дресс-кодам. О чем и сообщаю сидящему напротив вояке. - Елена Борисовна, мы не в офисе, а в колонии,- напоминает полковник урок первого курса журналистики. Покраснев и чертыхаясь про себя, я, все-таки, вынуждена признать правоту начальника. Не стоит лезть со своим уставом ни в чужие монастыри, ни в колонии строгого режима. Договорившись о встрече на следующий день, выплываю из кабинета. Кожей затылка ощущаю насмешливый взгляд полковника. Вечер в городе Н. безнадежно испорчен. Набрав телефон папочки, полчаса болтаю с ним о милых моему сердцу пустяках. Маме, взявшей трубку, докладываю о том, что добралась нормально, одета по погоде, кормят меня вкусно и недорого, и, само собой, не забываю пить по вечерам теплое молоко. Со мной лукаво соглашается бутылочка «Мартини Бианко», которую я припасла на сегодняшний одинокий вечер. Папа с тихим смешком рассказывает очередную хохму, которую учудила его новая юрист. Я тоже смеюсь в ответ и спрашиваю папу, где он ее, такую, нашел. Через несколько секунд папочка неожиданно задает мне вопрос: - У тебя все в порядке, детка? От этой фразы становится тепло и спокойно, как в детстве, когда я забиралась к нему на колени и тянула за уши. А он, смеясь, наклонялся ко мне и щекотал мое лицо усами. - Папа, я неудачница? - Почему ты так решила, солнце мое? - Все говорят, что я твоя дочь, но никто не говорит, кто я такая на самом деле. - Это неизбежно, детка. Где бы ты ни была, куда бы ни пошла, в первую очередь, ты будешь моей дочерью, и только во вторую- журналисткой. - Ой, папа, брось, какая из меня журналистка. -Но ты же собираешься брать интервью у убийцы собственной матери. Или я ошибаюсь? Я, как наяву, вижу его прищуренные серые глаза, в которых прыгают смешливые чертики. Папка, я люблю тебя. Успокоенная, кладу телефонную трубку, наливаю в бокал мартини и открываю страничку на «Фэйсбуке». Болтаю с друзьями, рассказываю о конфузе в кабинете полковника. Забираюсь в постель и гашу ночник. Все будет завтра.
Уходит, как горячие пирожки 
