Kristina_Iva-Nova, Жить на фоне войны - всё-таки это неправильно. Постоянное напряжение и тревога - за себя, за близких. Желаю Вам, Кристина, чтобы это всё поскорее закончилось.
О любви, (не)порядочности и (счастливой) случайности
- новелла и стихи -
Швейцар пятизвездочного отеля почти ничего не знал о женщине в голубой шляпке. Марина, Мария, Маруся, — слышал он от невзрачной гувернантки, сопровождающей прелестную незнакомку и старика с недовольной миной, повсюду таскающегося с кейсом и веером. Горько было осознавать, что этот тип, прилетевший на личном самолете в Гагры, отнюдь не богатый папочка, а жирное уродливое существо, с которым спит приглянувшаяся бедному работяге диковинная красавица с далекого севера. Ее фарфоровая кожа маняще белела, оттеняемая атласными волнами изумительного длинного платья с открытой спиной. Маша, — так ласково называл ее швейцар, про себя повторяя ее имя и воссоздавая в памяти чарующий образ, — она не давала ни малейшего повода питать хоть миллиграмм надежды на взаимность: томно опускала ресницы при встрече и всегда молчала как рыба. Ранее ее звонкий голос швейцар слышал только раз, когда любовник навязчиво подставлял свою отекшую посиневшую руку. Она отказывалась — он то и дело облизывал отвисшую губу и невнятно шипел «Детка, сжалься, и я подарю тебе весь мир». Швейцар ничего подобного пообещать не мог. Но в один из ничем не примечательных вечеров, когда, казалось бы, ничто не сулило нежданной удачи, Мария спустилась к ужину без свиты. В том же наряде, в котором вернулась с прогулки на яхте. В жестах сквозили нотки взвинченности. Наэлектризованная, но удивительно сдержанная, она заказала бокал шампанского и ананасы на шпажках. Швейцар, сдав смену, набрался смелости познакомиться. Они сидели за круглым столом друг напротив друга и стреляли глазами на поражение. Это был вызов, — считал швейцар и то и дело выуживал из памяти забавные случаи, произошедшие с ним со времен подгузников и лазанья на четвереньках. Мария сначала держалась невозмутимо и с холодностью железной леди, разжигающей пожар в сердце, сравнимом разве что со скирдой высушенного июльским солнцем сена, тихонько отвечала: «не может быть». Швейцар из кожи вон лез, чтобы рассмешить «царевну Несмеяну»: то ловил ртом подброшенные вверх орешки, то жонглировал пустыми бокалами, то неумело рассказывал анекдоты и только своей наивной открытостью вызвал легкую улыбку Марии. Но она поддалась, расслабилась, потеряла счет времени, выскользнула из обременяющих оков и, проглотив еще пару шуточек, залилась заливистым смехом. Они оба смеялись как ненормальные, потом пошли танцевать. Все завертелось как в фантастическом сне, но неожиданно швейцар поймал себя на мысли, что все это игра, и нет смысла продолжать, потому что ему ничего не светит: он просто швейцар, а она содержанка богатого дядьки, и между ними ничего не может быть. Она божественно владела телом. Он смотрел на ее бедра и угадывал изгибы спрятанного под платьем тела. «Она не нужна мне всего на одну ночь», — вдруг подумал швейцар, полагая, что у него появился шанс, но порывисто припал губами к обнаженному плечу. Закрыв глаза, он прошептал ее имя, охваченный порывом страсти. «Пусть всего лишь ночь. Лучше одна ночь, чем ничего…» В нем свирепствовал ненасытный зверь, скрываемый под маской простачка в китайских туфлях. — Прекратите, — Мария вырвалась из крепких объятий. — Не много ль чести?! Он остолбенел, все посетители развернули шеи как жирафы и сверлили их глазами свирепых леопардов. — Прошу меня простить, — не своим голосом от накатившего волнения сказал швейцар. Но было поздно извиняться: все, и в том числе, гувернантка, нанятая нефтяным магнатом для Марии, и сразу же позвавшая его полюбоваться представлением, а вскоре и он — жирный боров с бараньими мозгами, все видели, что швейцар позволил себе вольность и осмелился претендовать на кусок пирога, ему не причитающийся. Боров озверел и бросился в драку. Мария еще никогда не наблюдала за ним такой активности, а он кряхтел, слюнявая нижняя губа тряслась, глаза круглыми фарами вылезли на лоб… Швейцар приготовил кулаки к ответному удару. Вмиг исчезло романтическое забвение. Из раскрытого нараспашку доброго безобидного человечка, на шаг приблизившегося к мечте, он превратился, словно по волшебству злой колдуньи, в варвара, не чувствующего страха и не имеющего ни стыда, ни совести. В каждом жесте отображался звериный инстинкт. Не хватало только клыков, и лицо швейцара мало, чем отличалось бы от морды рычащего льва. Но, бил ли он с кулака в челюсть, срывал ли скатерти со столов вместе со звонко падающей посудой, набрасывался ли, отступал ли, — каждое движение восторгом откликалось в сердце северной женщины. «Подумать только, и эта дурочка рискует беззаботной жизнью!» — качала головой гувернантка, готовая приласкать расстроенного и побитого миллионера хоть сию минуту, лишь бы получить от него в виде благодарности хоть одно из колец Марии. Но она с досадой понимала, как бы она не старалась понравиться старику, как бы он не был огорчен своей пассией, он никогда, даже если все женщины на планете будут носить бороды и брюки, он никогда не заметит в прислуге искорку надежды на счастье быть обожаемой именно им. Швейцара с трудом оттащили от миллионера, плюхнувшегося с глухим грохотом набитого тряпками шифоньера. Важные персоны хихикали, наблюдая эту картину с живым интересом. Дамы, похожие на люстры в оперных театрах и старинных дворцах, такие же увешенные золотом и стекляшками, такие же широкие в бедрах и низкие без каблуков, также ярко горели пламенем нахальных глаз. И только Мария стояла бледнее мраморного полотна, в сотый раз сравнивая себя с канарейкой в золотой клетке. Она сбросила с себя все подаренные цацки, еще больше накалив атмосферу. Гувернантка тут же принялась подбирать их и рассовывать по карманам и под чашечки лифчика. Боров с разбитым носом не видел ничего кроме потолка, вращающегося над ним как земля вокруг солнца. Шум, неразбериха, — все слилось в единый растревоженный муравейник. — Бежим, — Мария взяла швейцара за руку и увела за собой сквозь ахающую и охающую толпу. — Боюсь, у тебя будут неприятности. Роскошь и искусственный свет сменились тенистым садом агавы под неоновой луной и кружевными складками низких облаков, обнимающих склоны горы с ее великолепными парками апельсиновых и лимонных деревьев. Вокруг тишина и спокойствие, ни души, если не брать во внимание чаек и пары соловьев, распевающих романтические серенады. Словно ушат ледяной воды на швейцара подействовало одно единственное мгновение, когда Мария сама прильнула к нему, успокаивая, шепча бессвязные слова типа «утро вечера мудренее», «все уляжется»… Они спрятались под кокосовой пальмой, и швейцар опять вспоминал курьезы из детства, Мария посмеивалась над его наивностью и удивлялась, как в одном человеке может уживаться и безобидный ребенок, и мужественный бесстрашный варвар. Швейцар поглаживал ее по спине, робко медленно и с наслаждением целовал в плечо. Проплывали легкие, как фата невесты, облака, а они все стояли под пальмой, отдыхая от целого мира и погружаясь в разговоры о кипарисах, алых парусах, сборе яблок в краснодарском крае, не затрагивая, впрочем, всего одну тему — они не говорили о борове и его миллионах. Миллионер не спал до рассвета, и лишь по возвращению Марии, простояв перед ней полчаса на коленях, уснул сном ребенка, бормоча «Детка, сжалься, и я подарю тебе весь мир». Прощальную записку гувернантки, написанную стихами, Мария нашла до того как швейцар, взобравшись по балконам, предложил уехать с ним на вахту в Славянск-на-Кубани. Сходу отказываться Мария не стала: ей нужно было переосмыслить многое, в частности ей не давали покоя эти стихи:
На сложенном втрое листе бумаге сверху было написано «Мария, прошу меня простить, но я бы никогда не осмелилась сказать вслух то, что написала. Пусть это останется нашей маленькой тайной», а внутри записка в виде стихов:
Тоскливо до хандры быть невидимкой в люкс-апартаментах, Разглаживать шелка капризами нажитых платьев «exclusif »… Устав смотреть на вас — чертовку в белом, то ли ангела в грязи, Юлить и лебезить, Прощаюсь, чуть взгрустнув, как с сентябрем прощается Сорренто…
Себя я обрела вдали от милой для души Чукотки. И может, полюблю чужие пальмы, как вы любите «Алмас»* На кружеве блинов под серебристой крышечкой, но напоказ В отличии от вас Я выставлю не спесь, а скромность, не присущую кокоткам.
Вас нужно б пожалеть — богатство вас не сделало счастливей. Для куклы Барби Кен… а вы в швейцаре разглядели огонек… От миллионов роз, без повода подарков зайцем наутек, И плакал старичок, Целуя вашу шаль с отчаяньем в беспамятном порыве.
Я положила в стол разбросанные вами украшенья, Пришила к шляпке бант… Блистайте на здоровье в солнечных лучах, На частной яхте бриз, пронзительно сухой, на сахарных плечах Ловите, хохоча… Жизнь слишком коротка, чтоб с кем попало строить отношенья.
P.S. Швейцар не пара вам, как я не балерина и не публицист.
* "Алмас" это самая дорогая в мире икра белуги-альбиноса.
Сообщение отредактировал Kristina_Iva-Nova - Среда, 02.09.2015, 13:05
Тебе рябиновых цукатов карнавал На снежной белизне фарфоровой тарелки, Дурманящий букет янтарного вина В плетенном из лозы кувшине с узкой шейкой И праздничная скатерть в розах золотых Тебе — солдату двух непризнанных республик, Живому вопреки превратностям судьбы (В окопах мин разрывам на осколки-угли), Живому, маминым мольбам благодаря. Назло врагам неробкого десятка парню — Тебе улыбки со слезами на глазах Как в день победы над фашистами Германии. Тебе внимание и светлая любовь — Из ада возвращенному в гнездо орленку. Я прихожу в восторг от мужества сынов Донецкой Родины, веками закаленной. Ни капли страха в обрисовках серых дней, Я знаю, с учащенным пульсом проведенных: То ранен друг, то молнией фугаса смерть Скосила командира войск мотострелковых, А ты все тот же мальчик с доброю душой, И пусть мозоли на руках от пулемета, Закончится война — всё будет хорошо, И я дождусь внучат, как ночи звездочеты. Ну а пока ты не успел посоловеть, Возьми гитару и ударь по звонким струнам, Чтоб разлетелась по всему поселку весть, Что мой сынок не загубил на фронте юность!
Открой окно, пока рябиновые гроздья Полынный ветер нежно, будто ангел божий, Купает в алой зорьке сентября, И слабых плеч твоих я крылышком стрекозьим Коснусь сквозь пелену туманов, непохожих На терпкий дым осеннего костра.
В рассветный час, тоской назойливой томимый, Когда молчит «Пион» и кажутся цветными Седые поднебесья Спартака, Коснусь тебя, не раненый, но не ранимый, И холодом берез, и пламенем рябины Оставлю поцелуи на руках.
Заговорю с тобой, задумчивой и тихой, Как с луговой росой таинственные блики — Мелодией безоблачного дня. Прогнусь на минном поле прутиком гречихи, Веселой радугой, чтоб образ мой безликий Хоть чуточку порадовал тебя.
Взгляни на Солнце, восходящее над садом, А я с утра — на паутинки тонких складок Спокойного, но смелого лица. Весь день как титры промелькнет, и с канонадой Закат погаснет над угрюмым листопадом, Окурками уставшего бойца.
Но от рассвета до рассвета выживать я Назло врагам смогу, во имя храбрых братьев С Донбассом в сердце, с Родиной в груди, Я возвращусь домой и закружу в объятьях Тебя, любимая как осень в ярком платье, Ты только обязательно дождись.
Сообщение отредактировал Kristina_Iva-Nova - Пятница, 18.09.2015, 19:48
Отменно! Тебя любимая, как осень (,) в ярком платье Мне кажется запятая лишняя. Учись делать всё сам: никто за тебя не умрёт. Светлана Сурганова - Игра в классики.
Сообщение отредактировал furygide - Четверг, 10.09.2015, 18:06
Прасковья, старалась :) Спасибо. Можно было, конечно, дать отлежаться и потом отшлифовать, но, как всегда, как только - так сразу :) да и править не люблю я.
Тогда получается абракадабра в этой строке: "и слышен не печальной скрипки альт" - это как? А уж, подменяя слово "скрипка" именем Страдивари, получается полная неразбериха, так как Страдивари делал не только скрипки, но и альты тоже. Подумайте. А в целом, понравилось - поэтично))
Сообщение отредактировал Rodos - Пятница, 25.09.2015, 19:23
