МОЯ ТЁЩА. С Верой Ивановной я познакомился во время первого визита к будущей моей жене Татьяне. Дверь мне открыла невысокая сухощавая пожилая женщина и, увидев незнакомца, начала выяснять, кто я, откуда, и к кому пришёл. Но тут из-за её спины появилась Таня и впустила меня в дом. Я успел только представиться: "Володя". "Что ещё за Володя?" - проворчала у меня за спиной Вера Ивановна. На этом, собственно, знакомство и закончилось. Однако, во время моих последующих многочисленных визитов её отношение ко мне существенно изменилось. Всегда приветливая, доброжелательная, она не знала, куда посадить и чем угостить дорогого гостя. Иногда доходило до смешного. Татьяна пригласила меня за стол, но Вере Ивановне чем-то не понравилась табуретка, на которую я хотел уже садиться. Она, не долго думая, выхватила её из-под меня, а другую, лучшую, поставить не успела. Не знаю, как я сумел сохранить равновесие, но хохот был всеобщий. Вера Ивановна, скрывая смущение, смеялась вместе со всеми. И вообще, за те без малого десять лет, которые я провёл рядом с ней в этой её маленькой и тесноватой для нас всех квартирке, я ни разу не слышал, чтобы она ругалась с кем бы то ни было или хотя бы повысила на кого-нибудь голос. Доброжелательность и всепрощение - вот основные её добродетели. Всю свою жизнь моя дорогая тёща проработала на одном и том же месте - на швейной фабрике в нашем маленьком городке на берегу Волги. С трёх сторон наш город окружён лесом, и в тяжёлые военные годы, ещё девчонкой - подростком, работая на своей фабрике, она участвовала в лесозаготовках. "Всё для фронта, всё для Победы!" - таков был лозунг, и оставшиеся в тылу женщины и дети, получая за свою работу лишь скудный продовольственный паёк, полуголодные, полуодетые, но полные решимости победить, отдавали все свои силы борьбе со страшным врагом, пришедшим убивать, разорять и порабощать наших людей и нашу землю. Именно так, а не иначе думали тогда все советские люди. И если бы кто-то в это время засомневался, сказал бы что-то против этого каторжного труда, то его тут же осудили бы все без исключения и поставили бы на нём позорное клеймо изменника Родины. А карательные органы всё равно заставили бы этого человека работать на Победу, но уже под дулами винтовок конвоиров. Об этом напоминали многочисленные лагеря на обоих берегах Волги со своими и фашистскими узниками. До сих пор стоят в нашем городе дома, построенные этими людьми...
Но молодая Вера, как и все вокруг неё, не думала об этом. Просто не оставалось сил думать. На фронте ежедневно и ежечасно гибли сотнями и тысячами отцы и братья. Им нужна была одежда, обувь, провизия, им нужно было оружие. И, напрягая все свои силы, отдавая до конца всё, что у них было, эти женщины и эти дети ковали в тылу победу. Они не думали и даже не догадывались о двух маньяках, развязавших эту невиданную кровавую бойню. И они победили. Не миллионы погибших, не генералы, не верховный главнокомандующий, но именно они одержали эту Великую Победу! А мы с женой всё думали, почему это у Веры Ивановны к семидесяти годам начал расти горб за спиной? Может быть это было напоминание о том тяжёлом времени, а может - так и не раскрывшиеся в юности крылья?..
Именно с тех далёких времён появилась у Веры Ивановны привычка всё экономить и всё запасать. Вечером, если никого не было дома, она никогда не включала свет. И всю семью приучила сидеть в сумерки без света. То же самое и с телевизором. Стоило выйти на минуту из комнаты, как телевизор, торшер, верхний свет и всё электрическое моментально выключалось. "А вдруг загорится!" - оправдывалась Вера Ивановна. "Тебе в пожарные надо было идти работать", - возмущалась Татьяна. И всё продолжалось по старому. Но экономила моя тёща не из жадности. Она, выросшая в большой семье, где каждая копейка была на счету, знала цену этим самым заработанным копейкам. И все соседи, включая выпивох и откровенных алкоголиков, регулярно приходили занимать у неё деньги. Она без разговоров могла отдать последнее, не думая о том, что до пенсии ещё далеко. И если кто-то, не отдав старый долг, приходил занимать ещё, она с радостью снова давала ему деньги. Причём, записей она никогда не вела и не запоминала, кому дала и сколько. "Совесть есть - отдадут", - отвечала она на замечания дочери. Всё, что было в доме - пылесос, мясорубка, посуда, стулья, холодильик - по первому требованию отдавалось взаймы соседям. Вера Ивановна как будто продолжала жить в бараке с длинным коридором, где прошла её молодость. А когда ей на день рождения подарили новое пальто, она с сожалением сказала: "Зря купили. Всё равно скоро умру - пропадёт".
Приходя с работы, мы с женой находили в холодильнике свежую буханку хлеба, вчерашний, позавчерашний и поза-позавчерашний хлеб. Татьяна спрашивала: "Мама, ты зачем опять хлеб купила?" "А вдруг кто - нибудь прийдёт?" - виновато пряча глаза, отвечала ей тёща. Но на следующий день повторялось то же самое. И сделать с этим ничего было нельзя потому, что пенсия Веры Ивановны была в полтора раза больше Татьяниного заработка. Так Ельцинское государство оценивало её заслуги перед Отечеством. Но хлеб не пропадал зря. Этого Вера Ивановна не могла допустить никогда. В подвале нашей хрущёвки всегда жили с пяток или больше кошек. Ещё столько же приходили из окрестных подвалов. И когда тёща выходила на порог с полной миской похлёбки, вся эта орава появлялась на свет божий и начинала тереться у её ног. Ей оставалось только отгонять собак, которые тоже хотели чем-нибудь поживиться. В этом случае следующая порция была уже собачья. Никакие силы, никакие уговоры не могли заставить Веру Ивановну отказаться от этого ритуала. Она расправляла свою вечно сгорбленную спину и говорила каким-то особым, уверенным голосом: "Да, я люблю кошек." И все вопросы тут же отпадали.
Конечно, кошки из подвала в жизни Веры Ивановны играли большую, но не главную роль. Самым большим её любимцем был огромный лохматый рыжий кот по имени Мишка. Жил он в нашей квартире на особом привелигированном положении. Спал - где хотел, чаще всего с Бабулей, как мы по - домашнему звали Веру Ивановну, в любой момент дня и ночи его выпускали на улицу, причём с уговорами, мол, не ходи, Мишка гулять, на улице холодно, ложись лучше спать, поздно уже. А гостей всегда предупреждали, что гладить его опасно - может цапнуть. Бабуля частенько сиживала на лавочке у подъезда с соседками, иногда брала на руки Мишку, и тогда, как с человеком, разговаривала с ним, воспитывала: "И куда ты, Мишка, собрался? И зачем тебе чужие кошки? У нас своя в подвале живёт. Ты посмотри какая красавица, серенькая, пушистая, а ласковая какая..." Но у рыжего разбойника на эти вещи был свой, особый взгляд, и он убегал, порой на несколько дней, возвращался худющий, с расцарапанным носом или изодранными в клочья ушами, деловито набивал брюхо и опять отправлялся по своим делам, несмотря на уговоры и причитания Веры Ивановны. А однажды он повздорил с чужими котами прямо у нас под окном. Вой стоял страшный, и Бабуля, как только увидела это побоище, ещё из окна начала разгонять дерущихся. Но, несмотря на её крики и увещевания, Мишка и двое его оппонентов приняли статические угрожающие позы и в три кошачьи глотки орали благим матом. Когда Вера Ивановна выбежала на крыльцо, Мишке уже досталось по носу и, видя кровь на морде у своего любимца, обезумевшая женщина схватила его и потащила домой. Но не тут-то было - раззадоренный котяра выпущенными когтями цапнул свою защитницу по руке, вывернулся и с новыми силами бросился на врагов. Те, видя такой неожиданный поворот дела, позорно покинули поли боя. Серенькая кошечка, находившаяся тут же, неподалёку, тоже убралась восвояси, в подвал. Бабуля, кое-как заткнув свою рану, уже спокойно подошла к Мишке, погладила, успокоила его, взяла на руки и понесла домой, к кормушке. И уже дома, подходя к блюдцу с молоком, котяра ни с того ни с сего вдруг заорал: "Мауу", потом оглянулся, как бы подумав: "Что это я?" и спокойно принялся лакать из блюдца.
Вера Ивановна рано осталась одна, без мужа. Жили они с Василием мирно, душа в душу. Воспитали двоих детей, построили себе и детям квартиру. В те теперь уже далёкие времена не было принято разводиться, делиться или заводить любовниц. "Все жили мирно так, система коридорная...",- пел Высоцкий. А жили они в нашем тогда ещё молодом коммунистическом городе. Главная улица носила имя Ленина, второстепенные - Маркса, Энгельса и почему-то Гоголя. Коммунистический город строился на ровном месте, с нуля, но как-то так получилось,что поначалу состоял он сплошь из бараков, тех самых, по Высоцкому "На тридцать восемь комнаток - всего одна уборная". Но Василий с женой были рады и этому. Так жили все. На заводе, где он работал слесарем, даже начальство имело очень скромные квартиры. Не принято в те послевоенные годы было шиковать. Это сейчас на наши разбитые и разворованные заводы берут любого забулдыгу, а тогда работать на заводе было престижно. Зарплата побольше, и "стройку" давали. "Стройка" - это когда ты бесплатно отрабатываешь на строительстве своего будущего дома определённое количество часов. Этой привелегии самому строить свой дом могли удостоиться только самые лучшие, по заводской очереди. И Василий с женой, не жалея времени и сил, по выходным и после работы честно отработали все положенные часы, которые постепенно складывались в годы, годы их жизни... Люди тогда не жалели ни сил, ни здоровья и думали примерно так: "Ладно, мы жили плохо и бедно, но будем работать, трудиться из последних сил, чтобы хоть наши дети смогли пожить по-людски". Как заблуждались наши родители! Они вырастили поколение бездельников, способное только просиживать штаны в конторах и перекладывать бумаги из одного ящика стола в другой. К тому же, безделье порождает пороки, и мы имеем сейчас то, что имеем - безвольную, безсовестную, безидейную, безпринципную инертную массу, не способную ни на что, кроме удовлетворения своих немудрящих потребностей... Редкие исключения только подтверждают правило. А может быть всё не так уж и плохо? Может найдётся выход? Конечно найдётся! Это просто такая особенность нашего русского характера - сначала создавать себе трудности, а уж потом их героически преодолевать, теряя души и жизни миллионов людей...
Наконец-то всё наладилось в жизни Василия. Семья, квартита, работа - живи и радуйся. Но не тут то было. На заводе, где он работал, в производственном процессе широко использовался спирт. Это был самый дешёвый материал для протирки любых изделий, и в разделе технического обслуживания в инструкции по эксплуатации любого советского агрегата значились нормы по этому самому популярному в России протирочному материалу. Изделия отечественной промышленности без спирта работать не могли категорически! Импортные устройства почему-то работали, а наши - нет. Не даром говорят: "Что бы ни изобретали русские - получается самогонный аппарат". Спирт на завод поставлялся десятками столитровых бочек и в просторечии именовался ШИЛО. Это потому, что с его помощью на заводе можно было изготовить хоть атомную бомбу, минуя бюрократическую бумажную волокиту. И это была самая страшная государственная тайна, бдительно охраняемая первым отделом и двумя рядами колючей проволоки со злющими овчарками между ними.
Василий был опытный слесарь. Про таких говорят: "Золотые руки". Но не золото липло к его рукам, а почему-то больше бутылки с этим самым злополучным шилом. Все от простого работяги до заводского начальства за работу расплачивались с ним "огненной водой". Так было принято. И если рабочий хотел кроме выпивки иметь ещё и достойную зарплату для семьи, то его почётной обязанностью было выполнениение работ в квартире и на даче у начальства, согласно имеющейся у него специальности. Тогда и наряды правильно закроют, и премию дадут, и "стройку", согласно очереди. А в конце рабочего дня, проведённого в начальственной квартире, ещё и бутылку спирта. Так сказать, посошок на дорожку. Поначалу Василий отказывался, но годам к сорока спился окончательно. Его и общественность "разбирала" на общем собрании, и премии его лишали за залёты в вытрезвитель, и жена на него начала смотреть косо, и с дочкой поругался, и даже кошка, казалось бы, ни с того ни с сего начала на него шипеть. Страшно болел сожжённый техническим спиртом желудок, а тут ещё кризис сорокалетних, когда человек пытается переосмыслить прожитую жизнь... В конце концов, собрав воедино остатки замутнённого алкоголем сознания, Василий решил, что дом он построил, деревьев посадил достаточно, детей вырастил и, опрокинув последний стакан, сунул голову в петлю... После смерти мужа семье Веры Ивановны опять пришлось затягивать пояса. Дети доучились кое-как, переженились, но дочка не долго была замужем, вернулась к матери с маленьким сыном. Так и стали они жить втроём. Дочь Татьяна работала, а Бабуля, как звал её внук, занималась хозяйством и воспитывала ребёнка. Своих детей она воспитала добрыми, отзывчивыми, спокойными. И внук рос таким же. Жизнь потихоньку вошла в своё русло.
Интересный случай произошёл с нашим соседом, который несколько раз одалживал у Бабули деньги. Он в молодости работал где-то на севере и заработал право выйти на пенсию раньше на шесть лет. Потом вернулся на родину, устроился на завод и без проблем доработал до шестидесяти . Незадолго до этого заветного для большинства мужчин юбилейного срока он решил наведаться в пенсионный фонд, где ему с прискорбием сообщили, что он опоздал ровно на шесть лет. Тогда он сказал: "Хорошо, я опоздал, но верните мою пенсию за эти шесть лет, и будем в расчёте!" "Нет, уважаемый, - ответили ему, - пенсия выдаётся только после поступления в нашу организацию Вашего самолично написанного заявления. А так как заявления нет, то плакали Ваши денежки!" Как он возмутился сначала! Как он расстроился потом! Как на него показывали пальцами и хихикали все соседи! Он пил неделю или больше, и каждому рассказывал свою душещипательную историю. А на юбилейном, по случаю его шестидесятилетия, обеде один остряк - самоучка поднял тост за нашу страну дураков и непуганных идиотов. Но у юбиляра, то ли к этому моменту всё перегорело, то ли он уже достаточно набрался, запивая высказывания предидущих ораторов, почему-то на адекватный ответ обидчику или хотя бы на ответный тост не хватило пороху. Он только махнул рукой, и молча выпил. До какой же степени надо верить в справедливость нашей государственной машины, чтобы позволить над собой сотворить такое! Да, времена меняются, а люди остаются прежними. И угнаться за этими изменениями ой как трудно, а порой и совсем невозможно...
Вера Ивановна частенько ходила к своим старинным подругам в гости, помогала, кто нуждался, а над однй из них, Вассой Павловной, подруги вообще взяли шефство. Васса, или Василиса, как звали её хорошие знакомые, не имела детей и была старше своих подруг лет на десять. (Подружились они ещё в молодости, работая в войну на фабрике, да так и держались вместе.) Муж у неё умер, и осталась она одна в когда-то престижной, а теперь захудалой коммуналке с огромной кухней на три семьи. Деревянный дом с окнами на Волгу потихоньку подгнивал и разваливался, и пришлось Василисе на старости лет жить в одной комнате с крысами, клопами и тараканами. Родня у неё была, но она даже на порог никого из них не пускала. "Они хотят здесь кого-нибудь прописать, а меня сдать в дом престарелых. Пусть комната останется вам, у вас дети маленькие", - говорила она соседям. И точно, после её смерти, как смерч, нагрянули родственники. Квартиру , правда, взять не смогли, больших денег у Васёны не нашли, зато мебель выварили кипятком от паразитов и вывезли всё до гнилой доски и последнего винтика. Нам, соседям, тогда всё это казалось дикостью. Совести в народе в те времена было неизмеримо больше. А родственники Вассы Павловны, похоже, размножились, и теперь они хозяева жизни...
Во второй половине девяностых с Васёной случилась беда. Ей много лет выплачивали пенсию за умершего мужа, и вдруг какой-то ревизор определил, что эти выплаты были незаконными. Деньги надо было вернуть государству, и пенсия Вассы уменьшилась настолько, что стало хватать только на хлеб и на воду. Может быть это расстаралась её обиженная родня? Кто знает? К тому времени Васёна далеко ходить уже не могла. Пыталась она торговать самогоном, но пьяные кампании на полянке под окнами дома заинтересовали милицию, и её строго - настрого предупредили. В магазин отоваривать продовольственные талоны ходили подруги и соседи, а раз в месяц женщины собирались и мыли её в корыте. Отоваривать же талоны на водку взялся живший рядом пенсионер, ветеран войны, тоже довольно преклонного возраста. Шла горбачёвская перестройка, и, привыкший к возлияниям, народ сходил с ума от дурацкого "сухого закона". Пили всё на ш: шпирт, шамогон, шмирновскую. Всюду валялись пустые флаконы из-под "трояна" - жидкости для мытья окон, хорош также был лосьон огуречный - два в одном, делали какую-то настойку из конфет, так как сахарного песка не было, на заводе вымешивали и пили шеллак (тоже на ш) - техническую жидкость. Во всю гремели безалкогольные свадьбы, регулярно собирались общества трезвенников, извращенцы, а одного из наших соседей, алкоголика, забрали в лечебно - трудовое предприятие, ЛТП, где пять дней в неделю он лечился трудом и перевоспитывался, а два дня напивался дома до поросячьего визга. В понедельник, хмурый, вставал рано и, не похмеляясь, на сухую, шёл опять продолжать лечение. Деньги в те времена как-то потеряли свою ценность, и народ постепенно переходил на "жидкую валюту" Хоть и с боем, но добровольному помощнику Васёны удавалось добывать заветные бутылки в толпе страждущих перед водочным магазином. Ветеранов тогда уважали,и даже в этих очередях пропускали вперёд. Главное было - протиснуться к прилавку и предъявить продавцу талоны, купоны, паспорт с пропиской и пустые водочные бутылки. Если чего-то не хватало, то ветерану приходилось идти в бой ещё раз. Зато если результат был налицо, они садились с Васёной за её широкий стол посередине комнаты, и начинались разговоры "за жизнь". Кончались они, как правило, приходом жены ветерана, худой, как смерть, старухи, которая выгоняла его в толчки, приговаривая: "Иди домой! Нечего по чужим бабам шляться! У тебя своя жена есть!" Молодёжь смеялась. Зрелище было, действительно, комичное.
Но однажды Васёна так хорошо спрятала продуктовые талоны, что нашли их только родственники после её смерти. Как она расстроилась! "Всё, смерть моя пришла голодная!", - причитала Васса. И, несмотря на помощь подруг и соседей, она, действительно, умерла этим холодным осенним месяцем. Помощь от городских властей в виде продовольственного пайка опоздала. Её принесли, когда Васса Павловна, обмытая и одетая в последний путь, лежала на столе в своей комнате. После смерти подруги Вера Ивановна тоже сильно сдала. Да и то сказать, семьдесят нелёгких лет за плечами давали о себе знать! Отметили мы бабулин юбилей и отвезли её в больницу. Пролежала она в общей палате несколько дней, и тут решил я узнать, как идёт лечение. В кабинете сидели два врача - мужчина и женщина. Я подошёл к лечащему врачу - женщине и спросил, что с Верой Ивановной из такой-то палаты. Она порылась в своих бумагах и, глядя мне прямо в глаза, изрекла: "Ну, что же, жить она будет, но рожать больше не сможет". Этот диагноз, пересказанный мною впоследствии много раз друзьям и знакомым, над которым люди смеялись в десятки глоток, в тот момент поверг меня в шок. "Как рожать? Ей же семьдесят лет!", - переспросил я. Врач, ещё раз перелопатив свои бумаги, наконец, сказала: "Ага, вот. Это не та Вера Ивановна. А у этой, похоже, рак." "А как Вы определили, что у неё рак? Вы делали какой - нибудь анализ?" - пытаясь бороться с подступающей к горлу злостью, спросил я. "Да какой Вам нужен анализ? - вступил в разговор врач - мужчина, - Вы на неё посмотрите. Худая, бледная, одним словом - рак. А если Вам нужны анализы - везите её в раковый корпус. Там разрежут, проверят и скажут Вам точно. Но кому это надо? Лучше забирайте, и пусть она умирает дома". "Может быть лекарства какие-то нужны?" - не унимался я. Но врач мне, как школьнику, принялся доказывать, что не стоит тратить на Веру Ивановну деньги, что она и так умрёт, и что... Но я уже не мог воспринимать его доводы, не мог слышать его голос. Раздражение, злость и ненависть ко всем равнодушным и бездушным людям мира переполняли меня и выплеснулись, наконец, наружу. Расширенными, выкатившимися из орбит глазами я какое-то время смотрел в глаза женщине - врачу и не сказал, а, сам не узнавая своего голоса, выдавил из себя: "Я попрошу Вас внимательнее относиться к Вере Ивановне". Повернулся, вышел и хлопнул дверью.
Впоследствии оказалось, что моя выходка спасла Вере Ивановне жизнь. Одет я был в красивую кожанку. Как раз в такую, какие в то время, в середине девяностых, любили носить новые русские, в просторечии - бандиты. Они не раз уже привозили в хирургическое отделение этой же больницы истекающих кровью братков, и в машине, когда везли хирурга из дома на операцию, спокойно и доходчиво объясняли ему, что если их товарищ умрёт, то Айболит в скором времени отправится вслед за ним, а если сделает своё дело правильно, без ошибок, то получит вознаграждение. Об этом знал весь медперсонал до последней нянечки, и новых русских боялись, как огня. Опомнился я уже у койки Веры Ивановны. Посмотрел на неё критическим взглядом и подумал, что, действительно, выглядит она так, как будто только что из Бухенвальда. Она уже почти не вставала, и я спросил: "Как дела, Вера Ивановна?" "Дела - как сажа бела", - с вымученной улыбкой ответила она, и у меня защемило сердце... Но через неделю, к нашему всеобщему удивлению, моя любимая тёща пошла на поправку. Она начала вставать и, наконец, запросилась домой: "Всё, надоело мне здесь. Я тут лежу, а у меня в подвале кошки не кормлены. Внук разве накормит их так, как я!" А, выходя из больницы, мы с женой встретили лечащего врача Веры Ивановны. Она сама подошла ко мне и сказала, что у нашей Бабули перестал вырабатываться в организмме витамин В-12, и теперь до конца дней ей еженедельно надо делать укол этого самого витамина. И тёща моя прожила ещё долгих десять лет. Кормила кошек, воспитывала внуков, варила обеды, помогала соседям деньгами и личным участием и сделала ещё очень много добрых дел. А если случалось ей встречаться с плохими людьми вроде тех, которые обманом выманили у неё удостоверение ветерана труда, она, никому ничего не говоря, уходила к своим кошкам и только они видели, быть может, её горькие слёзы. И когда через десять лет после описанных событий Вера Ивановна лежала без памяти на своей кровати, а кошки в кои веки были опять не кормлены, я подошёл к ней и спросил, совсем не надеясь на ответ: "Как дела, Вера Ивановна?" И она даже не сказала, а только еле слышно выдохнула: "Как сажа бела..."
Так ушла из жизни эта мужественная женщина, пережившая суровые годы войны, послевоенную разруху, многих правителей с их невыполненными планами и обещаниями, но не утратившая от этого оптимизма и веры в светлое будущее. Она воспитала детей и внуков добрыми, честными, трудолюбивыми, готовыми к любым испытаниям, которые предложит им жизнь. С её смертью лично для меня закончилась эра неисправимых романтиков и началась новая эра циничных прагматиков или прагматичных циников, как вам будет угодно. Некоторые исключения лишь подтверждают правило. И это обидно.[size=8]
