ДЕЗЕРТИРЫ - Ну что, Фалькова, – начальник коммунхоза строго взглянул на Дарью. – Всё. Кончилась отсрочка: поедешь на уборочную в Ужурский район, - Иван Абелев решительно хлопнул по столу ладонью левой руки, потому что правой у него не было, а рукав выцветшей гимнастёрки был заправлен за широкий солдатский ремень. – У всех баб мужья на войне, у всех дома дети малые, старухи хворые, скотина, которую не накормишь, – с голоду сдохнешь… Всё так. Но как вспомнишь тех, кто на фронте под пулями ходит, сразу понимаешь, что наши трудности – ничто. Два у нас фронта: военный и трудовой… А всякое уклонение рассматривается как дезертирство.
Тоненькая, маленькая росточком, прачка Дарья боялась глаза поднять. Она хорошо понимала, что ехать нужно. Деревня – кормилица. А остались в ней – старый да малый… Кто хлеб убирать будет? Кто сена накосит? Кто продовольствием армию обеспечит? Дарья тяжело вздохнула…
- Когда ехать? – тихонько спросила она. – Надо - значит, надо, - её маленький носик сморщился, и на щеку выкатилась блестящая слезинка.
Взгляд начальника потеплел, оттаял:
- То-то же! Сена-то корове накосила? Убрала?
Дарья, молча, кивнула головой.
- Молодец, Андрей был бы доволен, - Иван вспомнил своего друга – мужа Дарьи, с которым и в школе вместе учились, и в ФЗО, и в армию призывались. – А ехать завтра, в 7.00. Сбор на станции Злобино.
Шла домой Дарья – дороги не видела.
- А что, мам, может, я вместо тебя поеду? Мне уже тринадцать лет, да и косить я научился. Тебе ехать нельзя: бабуля совсем ослабела. Давай я… - Василёк не в первый раз подставлял матери в трудную минуту своё детское плечо.
Утром на станции собралась вся бригада: три женщины – Мария, Прасковья и Анна, в платках и поношенных плюшках, разбитной дед Никифор, в бабьей вязаной кофте и зимней шапке, да основная сила – Василёк, в телогрейке с отцовского плеча. У всех котомки за плечами.
Поезда ходили медленно, пропуская вперёд воинские эшелоны, но через сутки бригада была в Ужуре.
- Эй, кто тут в Покосное? – крикнул стоявший у вагона белоголовый пацан, постукивая кнутом по голенищу безразмерного сапога. - Вы что ли мобилизованные? – он критически оглядел с ног до головы подошедшего к нему вместе со взрослыми парнишку, своего ровесника, и презрительно хмыкнул. – Ну что ж, граждане дорогие, устраивайтесь на этой телеге. Ехать пятнадцать километров.
По разбитой дороге ехали долго.
Поселили бригаду на полевом стане. Стан - сарай из брёвен, в помещении – нары с соломой вместо матрасов. На стене – плакат: «Всё для фронта, всё для Победы!» Столы и лавки – на улице.
Этой ночью на бессонницу не жаловался никто. Василёк тоже мгновенно провалился в сон. Снилась мама, улыбающаяся, счастливая, снился отец, в солдатской гимнастёрке с орденами на груди… Тихая радость разлилась в душе Василька. Он протянул к родителям руки, чтобы обнять…
- Не сейчас, - сказала мама.
- Не время. Надо меня, сынок, заменить, - вторил ей отец.
- Подъём! – неожиданно громко прозвучавший голос бригадира мгновенно вывел Василька из блаженного состояния. Вспомнил, зачем приехал, проснулся…
А вот солнце проснуться никак не могло. Оно собиралось согреть всех своими лучами, но позже, не сейчас. А пока Василёк дрожал или от утренней прохлады, или от страха за свою дальнейшую судьбу. Записали фамилии мобилизованных.
- Вы нам вот как нужны! – бригадир провёл ребром ладони по шее, как отрезал. - Но почему вас так мало?
Поставили на довольствие. Выдали первый паёк – пятьсот граммов необыкновенно вкусного домашнего хлеба с кислинкой. Разве мог он сравниться с городским трёхсотграммовым пайком!? Стали распределять работу. Дошла очередь до Василька:
- А с тобой что делать? Уж больно шея у тебя тонкая… Хотя ладно, будешь копны возить. Вот лошадь, знакомься - Халимуха …
Тихая, доброжелательно настроенная кобыла, стоявшая рядом, доверчиво посмотрела на Василька. Казалось, сама природа размешала серо-буро-малиновые краски, которые были в запасе, и вылила на круп лошади, наделила густой гривой, в которую хотелось запустить руки, чтобы заплести косички. Расширившимися от восхищения голубыми глазами, Василёк смотрел на лошадь, повернувшую к нему ухо, словно прислушивающуюся к интонациям незнакомого голоса.
- Как подходит пареньку его имя! Беленький, голубоглазый… Совсем ребёнок… Эх, война… – подумал бригадир, передавая поводья в руки Василька. – Подложи, сынок, телогрейку, садись на кобылу и шпарь вон к тому стогу!
Сел Василёк на лошадь … Всеми силами он пытался направить Халимуху к стогу, но она прямым ходом, невзирая на попытки наездника подчинить её своей воле, зашагала на конный двор. Напрасно Василёк пытался её остановить.
Вслед за телогрейкой свалился с лошади и он… Не оставалось ничего другого, как на глазах у бригады покорно следовать за кобылой. За спиной раздался дружный смех.
На конном дворе над Васильком не смеялись. Оказывается, с лошадью не справился бы никто. Халимуха действовала согласно материнскому инстинкту: на конном дворе остался её сыночек, маленький, смешной жеребёнок, нетвёрдо стоящий на тонких ножках. Халимуха, удовлетворив потребность в общении с ним, ласково лизнув очаровательную мордашку, стала покорной и позволила себя оседлать. Возле стога надели на лошадь хомут, присоединили волокушу. Спорить с Васильком Халимуха не стала, а лишь повернула в его сторону морду, безмолвно, одними глазами, вопрошая: «Ну что ты от меня хочешь?»
До обеда подвозил Василёк сено к большому зароду, который метали дед и женщины.
- Молодец! – похвалил Василька дед Никифор, - соображаешь, с какой стороны нужно к стогу подъезжать.
В животе кипело, урчало, квакало. Впрочем, Василёк давно привык к этим ощущениям, потому что есть хотелось всегда. Обед привезли прямо в поле: хлеб, синяя каша, чай. Половину каши Василёк скормил Халимухе. Та благодарно лизнула его в щеку.
Вечером Василёк накосил охапку травы и отнёс Халимухе, которая паслась неподалёку. И так каждый день. Привязались они друг к другу. Стоило Васильку её позвать, как она тут же оказывалась рядом. Похоже, Халимуха очень любила зрителей и благодарных людей.
Незаметно, в трудах праведных, пролетел август. По ночам неуютно, холодно – не согреешься. Да и днём, казалось, солнышко забыло о своём назначении, появлялось всё реже и реже. Зато женщины стремились согреть его материнской заботой:
- Василёк, давай я твою рубашку постираю…
- Сахарку хочешь?
- Поспи ещё немножко, милый, поспи…
- Ой, смотри, все букашки, которых ты собирал в коробку, разбежались… Не расстраивайся, я помогу тебе новых собрать…
Но всё равно скучал Василёк. За месяц ни одной весточки из дома. Самому писать не было смысла: некому почту на станцию возить, другим люди заняты. Одним словом, страда.
Вот и первое сентября. Василёк представил, как его одноклассники с букетами идут в школу, как приветливо улыбается им любимая учительница Мария Петровна, как её указка скользит по морям и океанам, открывает ученикам новое, неизведанное… Как никогда, хотелось учиться. По ночам он тихонечко плакал … Потом успокаивал себя:
- Не так всё и плохо: не свистят пули, не грохочут пушки, не горят деревни, не надо от фашистов бежать, прятаться… Живи да работай…
Ненадолго помогало… Но всё равно, нет больше сил оставаться здесь, нет… Лёг спать – не спится… Может, бригадир поймёт и отпустит домой?
- А у меня здесь нет школьников. У меня рабочие, которые должны пахать ещё месяц! – накричал он на Василька.
Что ж, тогда нужно отсюда бежать … С вечера собрал Василёк пожитки в котомку, положил хлеб, который по случаю выходных выдали на три дня, и, как стемнело, отправился на станцию. Шёл, торопился, к поезду успел - он через пятнадцать минут отправлялся. Попасть в вагон не получилось. Пришлось занять место под вагоном между его дном и крышкой «собачника», натянув на голову пилотку и телогрейку, чтобы защититься от бесконечного стука колёс, неистовствующего ветра, который в пути забьёт всё вокруг пылью и сажей.
- А безбилетник? Жулик? Вылазь! – грубый окрик заставил Василька сжаться в комочек.
У вагона стоял вооружённый милиционер. Сопротивление бессмысленно. Сердце подскочило к горлу. Своей огромной ручищей милиционер вырвал Василька из-под вагона и повёл в отделение милиции. Там допрашивали дезертира, уклоняющегося от службы в армии. Как затравленный волк, худой и грязный, он совал милиционеру фальшивую мятую бумажку, которая дрожала в его потной руке, ногти другой руки он нервно грыз. Василёк прислушался …
- Как ты, Косоухов, дошёл до жизни такой? Люди Родину защищают, себя не жалеют, погибают, а ты, гад, за мамкину юбку спрятался. Плоскостопие у него… А насморка нет? Эх ты, гнида! Потери несём огромные. Солдат не хватает. А ты? От людей прячешься. За шкуру свою дрожишь? Нет, не мать тебя родила – волчица. Перед законом ответишь! - на лбу милиционера огромный, через весь лоб шрам стал багровым.
Василёк незаметно выскользнул за дверь, подхватил в приёмной котомку и назад, в Покосное…
А там его встречало солнышко, почему-то сегодня особенно приветливое и тёплое…
