Время остановилось. Насколько? На час или два? Возможно, всего лишь на шесть секунд. Но тебе, конечно же, хотелось бы, чтоб навсегда, я знаю. Потому что, когда приходит весна, время бежит не по дням и не по часам, а по минутам и секундам. Невозможно поймать его, удержать, уловить край пышного зеленого платья, потому что оно уже больше не останавливается у ларьков, чтобы купить сигарет. Чтобы, пряча огонек в ладонях, на мгновение оступиться и сделать что-то не так. Почувствовать, как что-то важное растекается в нем, скользит по венам, останавливается где-то у сердца, плачет неслышно, отступает , шагает молча, стонет бесшумно. Кажется, даже вздыхает. Потому что шесть секунд- это время полета пули. Успеет или не успеет? Вжав голову в плечи, бежать по площади, не оглядываться. И даже не бояться, что пуля догонит. Толкнет куда-то в затылок, в плечо, под лопатку, и ты, повернув ко мне осунувшееся лицо, охнешь, просыпаясь. - Доброе утро, герой! – встречу тебя с улыбкой. И солнце вспыхнет на небе красной точкой. Утонет в белых ладонях ползущих облаков. Вздрогнет на секунду- в одну из шести- распахнется прямо навстречу пуле- упадет куда –то ( в пух и в прах), откинется на подушки, проваливаясь в холод и темень. Завяжет узелок на память, чтоб не забыть, запомнить именно таким и такой. - Ведь это всего лишь сон, да? –глянешь , чуть прикрыв ресницы. – Ведь пуля-дура, правда? - Конечно- пожму плечами. Вдохну ветер через открытую форточку. А пуля нырнет под кожу и, запыхавшись, выудит из кармана приговор. Развернет белую бумагу с печатью, высморкается в длинный рукав рубашки, ( фи!) и хрипло выговорит в рупор: - Бедняга! Он так и не понял, что умер. И зачем ему университеты ? Ведь это же так просто взять и сдохнуть. Главное, не оставлять долгов и детей-сирот. Долги обязательно повесят на родственников, а детей растолкают по приютам, как котят. У каждого свое хобби, разве неправда? И лучше учиться стрелять по бутылкам. Так будет надежней. Усмехнется, снимет, наконец, рубашку, останется в одной майке, смахнет длинную косую челку. - И кто тут дура, а? Лучше свари кофе, а то я замерзла. Слишком долго летела, забила легкие гарью. Теперь практически нечем дышать. Она усядется прямо под сердцем, поморщится, закурит сигару, придвинет пепельницу. Обернется на меня, усмехнется, качнет ногой в лакированной туфельке. Выплюнет сгусток крови. Грязные ручьи подтаявшего снега подступят прямо к ногам. Она подожмет ноги, зажмурится. - А как хотелось бы поехать к морю – скажет, не оглядываясь. – Загорать где-нибудь в Ницце на пляже. А тут всего лишь шесть секунд на разговор с Богом. Когда набухшие почки вербы царапают стекло. Отодвигаю вазу, сажусь напротив, подпираю голову кулаками, смотрю, не мигая, даже улыбаюсь глупо. - Весна, а в колодце замерзла вода – выговорю ей прямо в губы. - Что делать? Мы хотели построить замок, а выстроили обычный сортир. Но даже туда по утрам очередь. И она неожиданно засмеется. Захохочет противно, тонко, повизгивая, давясь дымом, разбрызгивая кровавую слюну. Откинется на спинку кресла, обхватит живот руками, из глаз потекут слезы. Она сойдет с места, и сердце , вздохнув, забьется, я услышу, как где-то в настенных часах отзовется его стук – тик-так. Слишком громко. Но она не услышит, я тихонько закрою ей глаза руками и увижу тебя. На шесть секунд. Я успею. Я смогу. - Главное, не умирай, ладно? Перетерпи. Я буду носить тебе в больницу апельсины и дамские романы в мягких переплетах. Буду варить бульоны и жарить котлеты. А однажды, принесу птицу. Самого обычного Феникса. Ты станешь держать его на подоконнике в клетке, и он будет петь тебе песни. И кормить ты его будешь хлебом. Будешь оставлять кусочек от обеда, крошить на блюдце и бережно вкладывать в клюв. - Ты не умрешь, правда? Ведь шесть секунд разбухнут от горячего воздуха. Выпрыгнут из легких, пройдутся по комнате, ( нет, не успеют!), зажмут уши от колокольного звона Святой Анны. Город. Солнце вспыхнет от яркого света электрических лампочек. Оно будет вскрикивать, как от боли, будет стонать долго и протяжно. На ходу вливаясь в обнаженное тело, как будто лезвием по коже. География тела. Останавливаясь на диагоналях души, вспоров иглой вену до самого конца, впрыскивая в темную глубь эфирную жидкость. Идти по запаху тела. Ведь я знаю тебя наизусть. Тяжело охая, расстегивая джинсы, пуговицы, какие- то замки, ремешки и крючки, разрывая нерв- по очереди каждую ниточку. - Неправда. Не разжав пальцы, вдыхать запахи и звуки. - Ведь ты не напишешь об этом, правда? – почти спрашиваешь. - Конечно. И улыбаюсь, прячусь в раковину не равновесия, отыскивая убежище среди громоздких метафор. Шесть секунд. Я успеваю.
И читаю на ночь Библию, учу наизусть заповеди, замечая, как у самых ног расступается море, уходит и тает, оставляя лишь шипящий песок у самых ступней. - Не умирай только, ладно? Конечно, но провожаю до самых ворот с оркестром. Сгорбившись, сижу под тяжелым платком, курю до бесконечности, глотаю дым и кофе. - Это же любовь просто..! Такая бессердечная, структурально озабоченная композиционным фоном. Мне незачем верить в Бога, насильно встав на колени в тесной деревянной каморке, даже не различая за шторой лица священника. - Niech bendzie pochwalony Jezus Chrystus ….
Пойду по талому снегу. И мрачная фигура монаха встретит меня у Святых ворот. Он звякнет ключами на поясе, поманит пальцем, прошепчет в самое ухо: - А в рай не хочешь? Там ангелы поют песни, а Бог играет на виолончели. Не веришь? Посмотри в зеркало!
Ведь, действительно, было зеркало. Старое, резное. Жило и отражало людей, будто выворачивало наизнанку вместе с радостями и бедами, оно манило в себя, приглашая поплакаться в жилетку, громко высморкаться в носовой платок, может быть, даже зарыдать в голос, пугая тишину резкими звуками. Зеркало существовало и пило на брудершафт, заливисто хохоча, переходило на шепот и робкий поцелуй в конце коридора Оно скрывало пробелы и горячий шепот у самого уха: - Подними ножку повыше, девочка. Совсем робко, ломая каблук о скользкий кафель на полу, упираясь головой в горячий змеевик на стене. - А ведь совершенно ничего нового! – выходя и одернув юбку. – Абсолютная мышиная возня. Но каждый раз смотрю на часы, срываясь с головокружительной высоты вниз, вспоминая, как за спиной шумели крылья. Неуклюже распластавшись на льду под бойкое улюлюканье толпы, закрыв голову руками, подставляя пальцы под удары. - Что ж , Брут, и ты с ними! – усмехнусь разбитыми губами. Стрелки на разбитом циферблате замрут на мгновение. Пять или шесть. - Kocham ci! Черное дуло разевает пасть, и, я, вдавливаясь в стену, нажимаю курок. Осечка! ….
Вот так входишь в чужое сознание - ощущение неловкости, будто подсматриваешь... И оторваться невозможно - заворожило, убаюкало, вросло. И уходить не хочется.
Потрясающе пишете, Илона, - кровью и нервами... 