Однажды ты просто посмотришь в окно вместо меня. Вместо меня шагнешь на подоконник и выглянешь в зимний двор. Искупаешься в сугробах, покормишь снегирей прямо с ладоней, спустишься на лыжах с горы и махнешь рукой знакомому. Ты будто прощаешься. - Эмигрирую!- засмеешься. – Теперь же все уезжают. Кто в Брюссель, а кто в Амстердам. Кто в клоуны, а кто в поэты. А потом ты утонешь в зимнем тумане, не успев сдернуть с шеи тяжелый камень. Не сможешь пошевелить связанными руками и ногами, сразу пойдешь ко дну, провалишься в холод и темень, захлебнешься, ощущая во рту комки песка и ила. Ведь тебе обязательно надо проснуться уже не здесь. Очнуться не со мной. Открыть глаза где- то далеко. И не умереть от этого, а идти, оставляя мокрые следы на кухонном кафеле. И я, молча, протяну сухое полотенце.
2.
А потом какой- то чудак издаст манифест о невозвращении. Ты останешься за тридевять земель, в зимнем парке на скамейке, где- то между Амстердамом и Брюсселем. ( А может быть, дальше?) Сам того не зная, в одиночку проснешься рано утром в номере дешевенького отеля. Солнце пытливо заглянет к тебе сквозь шторы, а ты пробормочешь что- то, переворачиваясь на другой бок. - Курва мать!- подпрыгнешь вдруг, уронишь с тумбочки телефон и часы. Бросишься к двери, и в пустом отеле злобно хлопнут входные двери. Горничная с недоумением посмотрит тебе в след. - Все рейсы отменены, проше пана!- крикнет вдогонку. Но ты не услышишь.
3.
Но у меня все равно еще осталась какая- то там сука - любовь. Та самая, что прячется от прохожих и воет по ночам на луну. Ест только из чужих мисок, ласкается к детям и, опустив хвост, жмется к дверям подъезда. - Подберешь ее, нет? Осторожно: собаки кусаются. Но ведь ты это знаешь, правда? Такую суку можно сдать в приют и забыть. Не навещать по выходным, не вспоминать, как спала в ногах на кровати, как встречала с работы и как лизала щеку шершавым языком. Смотрела умными глазами, приносила тапочки из коридора. - И, кажется, ее звали Вера? Ты не помнишь?
4.
Конечно, я просто расскажу все истории снегу. Не Богу. Он слишком занят. Снегу проще - он скоро растает. Бумажные листы разлетятся по полю. Рассядутся белыми птицами, крылья будут исписаны синим. Кажется, « Здравствуй, милый! Сегодня опять морозит. И ты снова в дороге. Ночное. Тебя опять никто не догонит…» Я вовремя опомнюсь и прогоню птиц. Они рванутся в небо. По самые облака. Рассядутся на мягкой перине, почистят перышки. Ты увидишь: они слетятся рано утром на крыльцо за крошками. Белые птицы, а крылья исписаны синим. 5. Я сижу со Славкой в кафе недалеко от Кафедральной площади. День встречи с выпускниками. ( Или только придумываю, что сижу?). Он пьет водку из крошечного ( почти миниатюрного) графина, который по какому- то там щучьему велению никак не опустеет, и постоянно говорит тосты. Не успеваю за ним. Глотаю кофе. Он удивляется: - Ты же всегда пила водку! - Постарела - улыбаюсь. Он пожимает плечами и наливает себе опять. Не изменился. (Или же изменился так, что я уже не замечаю. Но все же глаза стали темнее, на висках седина. Борода.) - У тебя там сын родился- то ли спрашиваю его, то ли уточняю. - И дочь. - Сына как назвали? - Эмилем- он опять пьет, морщится и начинает искать сигареты. - А дочь? - Асей. Он опять сумел расставить все точки над «i». Опять преуспел и поэтому отрастил бороду. - Ты на шейха похож - смеюсь. – С бородой. Он смотрит на меня, чуть прищурив глаза, хмурится, прикуривает, наконец, оглядывается на официанта и зачем- то накрывает мою руку своей. Большой. Теплой. - А знаешь, что самое страшное?- говорит с жутким ( давно забытым ) акцентом.- Я бы никогда тебя не узнал, если бы встретил на улице. Понимаешь? Ни здесь, ни в Хайфе. Нигде. - Я знаю - подливаю ему водки, встаю. – Время прошло. Или сразу закончилось. Время надо за хвост ловить, а не выжидать, когда все билеты в кассах закончатся. - А я ведь писал тебе - говорит уже мне в спину. Чувствую, как слова прилипают к свитеру, скользят по голой шее, скатываются по груди и разливаются по телу. Но там больше не осталось отметин- доказательств, что были знакомы когда- то. На лбу три морщины, на щеках –ямы, а губы закушены, по подбородку -струйка крови. Мое долгожданное Уродство уселось за соседний столик. Смотрит, не отрываясь, заказывает абсент. Дожидается официанта, курит, разглядывает в упор. Улыбается мне через бокал. А слова уже смешались с кровью, движутся по венам, подступают к сердцу, отзываются нечасто, но больно: дин-дон.
6.
Я привыкла прятаться за чужие мысли. Привыкла быть уверенной, что не ты, а я умерла. И что это ты приходишь каждый вечер, чтобы полить хризантемы. - Ты же знаешь, как я их не любила. Но это уже не важно: ты спрятал меня под колокол. Двух рук-крыльев, ведь ты срезал мои два, разбросал перья по всей комнате. Набил ими подушки. - Чтоб помнить, да? Или я опять все придумала. Крылья птицам, что исписаны синим. « Здравствуй, милый. Сегодня не будет ночи. Я почистила небо. Теперь оно синее. Не почернеет. Облака растолкала по углам, вышила крестиком тюльпаны и розы. И научилась прясть. Из лучей солнца. По шесть нитей. В одну косичку. Получается красиво. Я тебе покажу. Мы сможем жить теперь ни бедно и не богато, а нормально. Других не хуже. Ты веришь? …» Главное, не рассказывать Богу. Бог не должен услышать. Потому что вместе с моей дочерью будет еще и сын. Сразу большой и усатый. Ему сразу будет лет двадцать. Он будет говорить басом и смеяться громко. Он будет запираться в своей комнате, слушать громкую музыку, а зимой кататься на лыжах. Его девочки будут оставаться на ночь, слушать его песни и смеяться до утра звонко, а утром выстраиваться в очередь в ванную. - Слушай, мама- скажет сын таким вот утром.- А что папа ? Он погиб что ли? Тогда ведь все погибали. - Конечно - совру, не моргнув глазом.- Он был героем. Останавливал жестом танки и защищал слабых. Он размахивал флагом на баррикадах и лез под пули. Он был очень смелым, правда.
Сын уйдет, улыбаясь, поторапливать девочек, довольный ответом, знать не зная, что это не ты, а я умерла. И что это ты приходишь каждый вечер, чтобы полить хризантемы.
7.
Подушка пахла лавандой и рекой. Черной рекой темной ночью. И я дразню ее своей юностью. То ли прошлой, то ли настоящей. Провожаю белый пароход, машу белым кружевным платочком. - Не плачь. Это попса, понимаешь? Река и пароход ночью. Напишешь стихи! Славка садиться рядом, вдыхает, наверное, запах лаванды, проводит пальцем по моей щеке. - Не уезжай! -переворачиваюсь на другой бок. – Слышишь? -У тебя глаза-море. Утонуть можно, честно. Засмеялся чему-то, прошелся по комнате- туда-сюда- опять сел, наклонился, зашептал горячо в висок: - Там дожди другие. И зима другая. И листья не желтеют так, как у нас. У меня под окном гранат цветет. Ты любишь гранаты? А я уже ненавижу. Всегда живу надеждой, что вернусь сюда. На наши улицы, на наши площади… Ты не знаешь просто. - Расскажи, чтобы узнала - подпираю щеку рукой. Как старая пластинка ретро. Полуночный твист, разноцветные пиджаки. Ноты. Славка встает, раздвигает шторы. -Напишешь стихи - повторяет. Вытащишь , наконец, свои старые блокноты и записные книжечки, просидишь до ночи, покусывая карандаш, выпьешь весь кофе, набело перепишешь сюжет, выправляя всевозможные ритмические па. - Не напишу- утыкаюсь в подушку носом.- Я не пишу стихов. От стихов не остается сигарет на утро и слишком быстро заканчивается кофе. -Зануда!- смеется, опираясь о подоконник. – Вот зануда, а? Смеюсь тоже: прячусь за собственным маленьким «я». Или все-таки слишком большим, что не унести в ладонях, и надо упаковать его в коробку нести осторожно, не сбиваясь с шага, боясь оступиться на ступеньках. А у ворот уже ждет грузовик, грузчики суетятся, раскладывая вещи, завязывают мешки, отвинчивают ножки рояля. - Ты тоже в Брюссель или Амстердам? - Славка смотрит в пол-оборота.- Или дальше, где теплее. - В теплые края летят стаей, забыл?- наконец-то сажусь, натягиваю одеяло на плечи. – Это лучше, чем спать на подушках из собственных перьев. К тому же они пахнут лавандой. - Ты просто спасаешься от моли - улыбаешься. Значит, нет уже никакой юности, ни прошлой, ни настоящей. Пароход, просигналил где-то вдали, прячась в голубую бескрайнюю даль. Ищу его на стене, дальше, за картиной, Пусто.
8. Как нежность. Самая дурацкая мире. Рассыпалась, растворилась то ли на небе, а, может, в траву упала. Сжалась, ныряя в траву погуще, в кусты поближе. Отметилась золотым ливнем. Звездным. Отдерну штору. Нежность. Самая дурацкая в мире. Где даже глаз не видно. Одни проталины. И ветер в ушах с самого утра до вечера. Стонет, мечется по квартире, рассаживается в первых рядах зрительного зала. - А что вы опять мне покажете? Раскуривает трубку. И пахнет лавандой. Ветер. -Скоро весна. Ты дождись только. Успеешь еще уехать и проснуться где-то за тридевять земель. Ведь однажды ты просто посмотришь в окно вместо меня. Вместо меня шагнешь на подоконник и выглянешь в зимний двор. Искупаешься в сугробах, покормишь снегирей прямо с ладоней, спустишься на лыжах с горы и махнешь рукой знакомому. - Ты возвращаешься, да?
Милая Илона! Ваша героиня говорит, что не пишет стихи. Не верьте ей! Это же самые настоящие стихи! Стихи в прозе! О прозе и истинной поэзии жизни! Они настолько безыскусны, что веришь каждому их слову! Аборигены знают, что я не люблю читать прозу с экрана. Но Ваше я все прочел взахлёб! Спасибо Вам за доставленное удовольствие! Постараюсь не пропустить ничего из того, что Вы предложите! Не будь мудрецом в глазах твоих!
А ещё что-нибудь не дадите почитать?
