Змей улетел, зелёный огонёк, и не знаю как он сейчас. А у меня сегодня прекрасное расположение духа - вольный я, незатраченный. Спал без потных видений, забыв про тоску о прошлых днях. Чёрные тени с-под глаз умыла колодезная вода. Мои туфли начищены, костюмчик поджаро сидит. Одет я фасонистей городского пижона. Пригляделось ко мне отражение в зеркале. Дааа, мол; такому мужику пора кобелиться. Всерьёз – и надолго. Спрашивает оно: - ты жениться наладился или вернёшься к утру? - Я свободен, - отвечаю ему, вскинув руки до самого солнца. - Просто дедуня меня в гости зазвал, потому что к нему дочки приехали. И ты нас, милый, не ищи, - замурлыкал я под нос, - щиплем мы щавель на щи, - крутя так и этак цветастый галстук. Кое-как дотянув узел, я сморщился от тугого ворота: - Не пойму, для чего его носят. Страхолюдина. Тьфу. - а ты хочешь быть обходительным мужиком или лесным шалопаем? - Отражение поддёрнуло свои коротенькие штанишки, явно завидуя мне: - Вот так можно только дома ходить, а на люди следует в лучшее одеваться. - Не спорю. Я сдул пылинки с себя как матёрый модник, и принялся шнуровать туфли. - Хорошая баба сама обойдёт грязнулю, чтобы не позориться. Я ещё пару раз вздыбил чуб. И на прощание хлопнул отражение по плечу, оглядев его статную фигуру, на которой в последние дни наросло мясо: - Мужаешь. Скоро старые рубахи перестанут налазить. А оно в ответ перекрестило меня тайком, призывая добрых божков нынешнего дня: - пусть облепит тебя удача с головы до пяток, валяясь с тобой в любовном томлении на клеверном поле, а вусмерть усталые пчёлы роняют ведёрки с мёдом прямо вам под ноги… - Но крылатые трудяги пока ещё едва наносили с полбрюшка цветочной сладости. Они гудели вокруг, переговариваясь о самых прибыльных рабочих местах. Одни хвалили гречишное поле, другие духовитый аромат липовой рощи, а горстка отъявленных сластён поглаживала животики, набив их лизучими карамельками клевера. Только трутни до сих пор спали, сложив под головы пустые торбы. Кто-то из них переел - и стонал, ворочался в своём сне. А может, ему приснился жуткий полосатый шершень, который никого не боится, стережа в кустах с пикой, скрежеща несмазанными жевалами. За три версты, далеко над логом, вызревало кукурузное поле. Тревожно качались под дуновеем крепкие стебли, переговариваясь о судьбе своих пока ещё малых зёрен, коим в тихой утробе надо прожить проливные дожди да гневные ветры, да кипящее пекло. А потом выходить в большой мир: где солнечный свет, ласкающий пушистые нестриженые макушки, где ждёт их семейная парилка комбайновых бункеров. Дальше на ток - и через транспортёры в круговерть вечно спешащих сепараторов, которые передадут малышей яслям колхозных амбаров, детсадам хлебных баз; а вполне оперённых юнцов определят в школы да гимназии комбикормовых заводов и мельничных комплексов. В мягкие нежные руки улыбчивых девчонок мукомольщиц, или в жёсткие тёплые ладони тоскующих по мужикам зрелых мельничих. Средь полей и стеблей у мышей начался жадный гон - они всюду носятся как угорелые. То один воришка прячет молодую сахарную свеколку, то другой на лабаз потащил кусок хлеба. Такую скотинку коли удастся приручить, так уж потом не прокормишь, съедят самого. Но зато на любом артельном поле они лучшие учётчики - всюду следят за огрехами: - эй, тракторист! смотри в оба, а то председателю доложу, - и их многохоженые пути-дорожки уже опутали весь мир. По мышиной тропе я и пришёл к дедуне. Старшая дочь, с бабкой вместе, сидела на лавке под окном ветхой хаты, а младшая притулилась худым задом к завалинке. Молодые лузгали семечки; и бабуне хотелось, глядя им в рот - да зубов нет. Тогда она вынесла себе кусок арбузика, чтобы губами хоть сок давить. Проходя мимо, я краем уха коснулся обескураженного разговора, в котором нелестно отзывались обо всех мужиках, а попросту хаяли. - Против тебя он бессильный мозгляк, - говорилось младшенькой дочке, - но погляди, какую управу над тобою забрал. Слово поперёк боишься сказать, а то кинется драться. И все они одинаковы. Я замедлил шажок поздороваться: - Здравствуйте, бабы. О ком это вы? Но ни капли стесненья; лишь вздёрнули бровки – привет - отмахнулись: - Старик, слышь, по дому звенит. Ждёт тебя. А дедуня игрался с пойманным сиротским волчонком, для забавы переворачивая его как букляшку. И в шерстяном щенячьем животе тискал блох. - Оставишь его? - я спросил деда, решив уже, что не позволю топить курносого увальня. Старик хохотнул, пнув ладонью под хвост. Малыш огрызнулся, упав на бочок, но его серчание было больше похоже на трусливый вой: - мааамочка! я потеряааался! - Оставлю. Мой пёс воспитает, - ответил дедуня без всяких сомнений, будто сто лет прожил в конуре, наизусть вызнав звериные повадки. – У них дружба сложится, потому что мой кобель раньше был бесприютный скиталец. Значит, милостив к слабому. - Это верно. – Я усмехнулся в золотое окно солнца, припомнив свою блудную жизнь. - Породистые псы изнежены на сытой кормёжке. Отваге они не научат. Но сам волчок скоро зубки покажет. - Думаешь? - Знаю, дед. Легче приручить свору, чем этого. - Я подпихнул щеня ногой; тот опять визгливо кубырнулся и затих, ожидая тумака. - Вот я тебе явый пример объясню. Когда я ещё в городе жил – то вот как выйти с достоинством из грязной драки, если непуганые малолетки навалились всем скопом, а мне одному деться некуда? Они ведь стаями ходят - то им курить захочется, а то бабе моей заглянуть под юбку. И поначалу я куклой сгибался, и падал на землю, извиваясь червём. Но когда после долгой избитой больнички пришлось мне с работы уйти, тут я сказал себе - баста. И с той поры всегда бросался грызть да душить вожака; пусть хоть коваными ботинками волочат по земле мои кости - а добычу бросать нельзя, пока не запросят пощады. Первым завоет слабейший, следом другой - и так, друг на дружку глядя, они утонут в дерьме вместе с героями. А вот если человек один, хоть даже волчонок, то его под бока честь и совесть удержат, а со спины гордыня подпрёт. - Про кого брешете?.. - спросил нас весёлый старший зять, тряхнув перед нашими носами ведёрко с карасями. – Во, накидал за утро! - В охотку съедим, - подмигнул дедуня, возя ладонью среди жирной чешуи. - Одевайтесь на подработку, а я покуда их зажарю к бутылочке. Я радостно стянул давящий галстук: - Как живёшь, зять? Улыбнулся мужик поделиться в ответ: - Хорошо живу. Дочка отлично закончила школу, теперь в институты сдаёт. Первый сын тоже умник, а второй почему-то с тройками. Как думаешь, ведь они близнецы? Я засмеялся его наивности, будто оба двойняшки должны быть героями. - Ум и желание сразу не рождаются. У пацана, наверное, хвост трубой в обратную сторону - на девчонок засматривает. - Неее, рано ему. Он у меня полгода выпрашивал футбольный мяч. Я тогда сдался, купил - а теперь жалею. Стал мой сынок лучшим нападающим школы, да только учёбу забросил. Еле тяну его за уши. Всё гуще краснел я от зятевой искренности, боясь, что и самому мне придётся выворачиваться наизнанку; но слава богу, подошедший дедуня прервал нашу беседу о семье. - Славно нарядились, - зацокал он языком, обсматривая наши рабочие куртки с подштанниками. Сели мы за стол вместе с бабами. После первой рюмки зять начал трепаться про огромную рыбину, что сетку порвала. Выпив вторую рюмку, и третью, рыба ушла с дырявого невода, попутно сожрав матушку гусыню со всем выводком. Бабы ахали, слушая россказни. Я закатывал левый глаз, сподлобья кося на сестричек. А дед хохотал, поминая хватким словом наглого зятя и всех его родичей по материнской линии: - Вот брехун! озверел с утра не жравши. Да кто её видел, такую акулу?! когда я за всю жизнь одного сома вытащил с бабку ростом. - Дедуня при этом стучал ладошкой об толстые ватниковые штаны, будто отмеряя своего губастого сомика от жабер до хвоста: - во! во какой! - и в стороны разлеталась лежалая пыль с давно немытой одёжи. Сидя меж дочками, он пихал под бока их, беззлобно ёрничая: - Знаешь, почему младшая такая худая? потому что очень сварлива… А вот ты у меня дробненькая, - и весело щекотал старшую. Поглядев на него, бабуня тут же прибрала бутылку; а когда дед полез отымать, то больно хлопнула его по рукам: - Ты скоро заблудишься и сам себя не найдёшь. - Оооох, - нарочито вздохнул дед. - Сейчас бы залезть в манду, да девять месяцев тихо пожить в темноте и покое. - Под наш дружный хохот он добавил: - А то ведь с этой злой бабой я весь свой прежний моральный позор утеряю. Дальше гулеванить стало не с чем. И мы засобирались на луг. Слепо тыкаясь в полумраке сеней, я едва уловил даже не ухом, а томливым наитием, бабий шёпот капризный: - думала, что ты рядом сядешь, - и пыхнул ей горячим ответом: - да я б с удовольствием, ты мне нравишься. - А выйдя к божьему свету, обменялся тайным взором со старшей сестрёнкой. Теперь бы к вечеру мне надо споить её мужа, здорового диризяблика - чтобы он немножко много выпил. И тогда воспаря, я помчусь на свиданье. Зачем? - Ну за чем мужики к бабам бегают? чтоб на жизнь свою жалиться. Неприметно отстав и шагая всех сзади, я смотрел на бабёнку, обгладывая её притаённую в сарафане фигуру. И даже скормил себе, чавый конь, её знойные волосы, переспелые. Белое тело уже три раза рожало, и свою плоть она в достоверности знает. А разложи её молочную на сеновале - так она не брыкаться начнёт, будто я с мнимой бедою пришёл - а тотчас поспешит сгоношиться, и боле с колен не подымется. - Эге, милый, это ещё бабушка о двух концах сказала,.. - произнёс дедуня, отвечая кому-то из родычей; и я гадко вздрогнул, что так всё совпало с моими мыслями. А к сему ещё уродливое лицо запрягаемой дедовой лошадёнки было похоже на морду усталого древнего грузовика, который закидали песком да щебнем в дальнюю дорогу. Ей явно не хватало синих жеребячьих таблеток, чтобы рыготать всю дорогу. Дед тщательно осмотрел кучерявое небо, перекрестился: - Хоть бы она не появилась, чтобы стожки успеть собрать. - Кто? белая горячка? - визгнул от смеха зять, и свалился на телегу кверху ножками, придавив сердитую бабуню. Та в обратку толкнула его - не валяйся, мол, дураком. Тут же на шум жена вышла с острой косой – а за ней и сестра прибежала всполошенная, стуча в барабан. Старик осерчал: - Что вы всё копаетесь? Я уже опаздываю, а мне давно работать пора! – удивляя всех трудовым порывом. Его очень легко побудить к развлечениям, но вот на геройство тяжёл он. - Да, нынче я первый в строю, - расслаблено засмеялся дедуня, совсем не обижаясь нашему недоверию: думайте, мол, как хотите. Он разудало сдвинул кепку задом наперёд, став похожим на комнатную неуклюжую мокрицу: - Я сегодня не в битых червях, а козырной пик. Могу пободаться и с дятлом. - Тьфу, - смачно да густо плюнула бабка ему на ботинок. - Хоть бы дрожжы скорее закончились. - И без них будем гнать! - гикнул старик, горячей любовью хлестнув лошадёнку. - Нуууу!! поехали в лес за орехами!! Но тележка так опасно гремела на колдобинах, что бабуня по-командёрски дёрнула за рукав своего бестолмашного деда: - Оглох, што ли?! Кричу тебе прыти убавить! - Ты наверно под нос себе шепчешь? - Нет. Просто у всех умных людей уши на голове, а у тебя к заднице пришиты. Ты на них сидишь. Тут дедуня сразу не нашёлся ответить, и обозрев наши улыбки, обиженно замолчал до конца пути. Даже в поле он молча полез наверх смётывать да утаптывать стожки, буркнув мне только - без слов, а злорадным пыхтеньем: - сейчас навалю ей под самую маковку, и хрен увезёт домой. Бабы схватились за грабли, оставляя зубоскальство до лучших времён. А мы с зятем прилегли на вилы, выхваляясь словно пацаны. Он ещё и покрикивает: - Давай укажем девкам их невзрачное место! - но маетный пот на его поседевших висках уже кипит лошадиной прянью, как будто он с версту под седлом проскакал. В ответ двужильные бабы хохочут над нами, словно и не умаялись больше своих чалых мужей да случайных любовников: - Дохляки, берегите силу! Когда приберём лужок, то мы вас потащим с собою на речку! Будем голышом там купаться, и ещё многово от вас домогаемся. Они смеются вроде бы над зятем; но косяком поглядывают на меня - за весёлым разговором, глядишь, и завяжется серьёзный роман. И как все деревенские блуды - до исступления. Со рвением поработав, мы сели обедать под сенью стожка. Наши девки похватали в кулёк бутерброды да овощи, и ушли во ближний лесок. Проводив их нежным взором, дедуня нарочито медленно вытянул из запазухи предлинный пузырь - или тот нам таким показался. Но блаженные улыбки всё равно осветили усталые лица, и луг с тем-то ближним леском, и припоздавших селян из далёкой деревни. Они только что приехали сено сбирать - бабы, девки, мужики да ребятня. Дед аж причмокнул слюной, увидав молодуху с большим агрегатом: - Ух, её бы сюда! - А справишься? - зять поддел то ли деда, то ль гриб с миски. - Да чего ж? Это мне шляпку черви слегонца поточили, а ствол ещё крепок - поутряне согнуть не могу, - захвастал дедуня, спеша и рассыпая на штаны отварную картоху. Два разка выпив, один закусив, разлеглись мы беседовать. Трям, трям; тут старик нам поведал, как однажды в молодости шёл пьяный мимо порушенной церквы. И вдруг услышал, что по куполу прямо к нему съезжает человек, скребая ногтями; был явственным шелест его болоньевой куртки, а может шёрох его тормозящих крыльев. - Позолота с крыши осыпалась,.. - махнул недоверчивый зять. - Точно вам говорю. - Да что её - мешками укладывали!? - Видно, дед здорово осерчал: - Та летучая тварь слетела в репейник и помчалась за мной. Я тогда умереть мог, еле ноги унёс, - перекрестился он в который раз. Тут и бабы наши вернулись. Они ссыпали под ноги набитые пакеты; а из них покатились пузатые свинухи, бордовея зрелыми шляпами. И несколько зелёных, на вид малосъедобных грибов. - Откуда они? кто из вас знает? - пристала бабуня. - А где насобирали? - понюхал их зять, считаясь завзятым грибником. - Да воооон, под старым мостом, - бабы указали на пересохшее русло. - Ааааа - ну, это подмостники, тёща. Я тебе их сегодня скормлю, - и едва увернулся от хлёсткой жёниной затрещины. В это время поблизости от нас селяне устроили свою потеху. Они - кто беззлобно, а кто с душевной корыстью - ёрничали над простоватым с виду земляком, которого молодым парнем назвать не повернётся язык, меж зубов застрянет. Но от девчат этот великовозрастный мужичок бегает сломя голову всю свою сознательную жизнь. Пробовали его напоить, и уж было подсунули к бойкой молодке - да он снова себя уберёг. Вот и нынче он вяло отбрёхивался на хулиганские выкрики мужиков. А те веселяще подзучивали его, оря ещё сильнее при громком смехе бесстыдных баб. Молодые же девки криво моргали друг дружке, прятали улыбки, и гребли сенцо быстро-быстро, будто не слыша скабрёзных подначек. А то вдруг кто обратит внимание, влекнёт девчонку в опасный разговор - да и саму тут же высмеют. Иль ещё хуже - замуж отдадут за того ж мужичка: уже были случаи, когда походя выговаривали женихов и невест. Не дай бог хоть с кем на дорожке остановиться - через час деревенька всё будет знать, слышать всё, и к вечеру обженит. Надоело мужичку мокнуть под смехом. Он к отцу убежал прятаться. Батька взлез на машину, а сын ему снизу кидает завилки под ноги. - Погоди, не части, - просит старый, едва утираясь от набёгшего пота. Но мужичок тех слов не слышит, а вернее притворствует - и крестится, хрестится вилами, хвастая свою силу. Вот уже кузов до верха набит. А то свалится больше, чем домой отвезёшь: - Хватит, сынок, - осел тихонечко старый, привалясь к борту, - ты трогай, я здесь пригляжу. - Но чих-пых не заводится, его движок придремал. - А толкни грузовик под горку, и запустишь с разбега. Мужичок скребанул пятернёй в башке, развалил на груди тельняшку, и пошёл толкать сзади свою машинку, оставив зажигание на сносях. Так и вышло, что от лёгкого мужицкого пинка, да двух подзатыльников после, грузовик, на два шага катнув, от обиды завёлся. И пьянея свободой, рьяной волей почти, он понёс старого бедного отца вокруг света, заглатывая прежде неизведанные дурманящие ароматы. Его единственная фара раздулась как шар дирижабля, смело вращаясь на ржавом болту. А то, чего он не видел по недостатку зрения, кипело в ушах разнообразными звуками, громобоем. В этом месте жаль - но под колёса попал колчавый высохший ручей - и автомобиль, подпрыгнув, заглох. Стала слышна тишина; а потом крик - убивают!!! - отца, который свалился меж кузовом да кабиной, не имея сил выбраться, хиленький. Ой-ёй-ёй, ай-яй-яй, и с ними весёлый хохот. Мне же было жалковато сына-неудачника; я между делом написал откровенные стишки, и сунул их той нескладной бабе, коей он втихаря симпатизировал: - ты зря, бабёнка, людям жалишься: в твоём саду живёт жар-птица - небесным журавлём не маясь, лови обычную синицу; и на судьбу не стоит сетовать, умерь девчоночьи страдания - я как мужик тебе советую на парня обратить внимание; он за тобой хвостом волочится, оберегая от напастей - ему семейной жизни хочется, с тобою маленького счастья; тебе ж на парня наплевать, и этот шут совсем не нужен - а ведь ему лишь разик дать, и он бы стал примерным мужем; взгляни на парня без упрёка, не укоряй его напрасно - ты доброй будь а не жестокой, любовью одарив и лаской; ты покажи ему запретное, погладить дай, там где не гладил он - не будь, молодка, бабой вредною, не будь ползучею ты гадиной; в тебе ведь много материнского, родного и животворящего - бросай свиданья кобелинские, и заживи по-настоящему… -
Из-за всех этих приключений, и разморившей нас обеденной лени, мы запоздали с уборкой; вернувшись домой далеко после полудня. А нужно ещё было валить свинью в гостинец дедуниным дочерям. Над дверкой сарая, на леске, висели рыбьи головы - караси да плотвички, пойманные предавней порой. Но нам, отважным мужикам, стало не до созерцания былых красот, когда бабуня слёзно заругалась на нас: - Да шо вы делаете, безрукие?! встали всем скопом в закуте, и свинья вас боится. С большим куском тыквы бабка подманилась к хавронье: - ёсьёсьёсь; иди ко мне милая, ты с утра некормлена и всего пугаешься, но я рядом стою за тебя, скушай гарбузика, - причитала старуха над огромной тушей; а сама, тихо накинув петлю на заднюю ногу, передала верёвку зятю. Тот уже приметил крюк на стропилах; да только свинья растревожила его своим богатырским здоровьем, и опасаясь, что ветхая балка не выдержит, он шепнул мне: - на раз-два резко дёргаем, заваливаем её вверх ногами - и главное, держать. Тогда она не вывернется. Но поросячье рыло с голодухи так серьёзно оскалилось клыками, что я подумал, будто легче с мужиком схватиться в резне. Дед тоже насупился; он покалывал тесаком левую ладонь, злобно жеркая челюстями, точь-в-точь как его пращуры готовились к сече. - Какоогооо хрена стоооять? вааалите уууже. - Зять еле разобрал по буквам его мычание, и рванул верёвку изо всех сил. - Курва!! Помогай!!! - но все наши крики перебил визг приговорённой. Уши мои сразу увяли в лопухи, и я уже не слышал, а только чуял зверские рывки, и жылы на руках разрывались вместе со шпагатной бахромой. В дверях бабка плакала с жалости: - режьте скореееее чтобы не муууучилась,.. - и тогда дедуня враз пыханул ножом слева под шею. Хрюня захлюпала первым вздохом, нетяжким - ещё не понимая смертельной агонии. А потом из раны понёсся вой: заныло сердце, лёгкие заклекотали пузырями, и сразгону опорожнился кишечник, обдав мои сапоги жидким серевом. На что-то пока надеясь, свинья выпхнула кверху свой зад, забила в воздухе ляжками; но зять успел зацепить петлёй её вторую ногу, и сдирая ладони, перекинул верёвку через крюк. Бабуня подсунула нам таз; ещё минут десять свинья корчилась в муках, рвалась из тела и тошнила сгустками просоленной крови. Через час я обмылся под душем. А войдя в хату, голодно окинул стол с яствами: - Зять где? Старик приглашающе разнёс руки, широко, аж до края земли: - В кабинете уточняет диспозицию, планы вынашивает. - В каком кабинете? - Да на дворе у забора. С дыркой в полу. Там самые хорошие мысли приходят. – Дед взял стрелку зелёного лука, и стал всюду ей тыкать: - Погляди; со сметанкой огурчик, и помидоры, редисочка - так что даже миска съесть готова себя; колбаса скворчит в яишенке, нас дожидаясь; а сало положишь на горбушку - так одно розовьё, что и хлебца не видно. Да не забывай запивать молочком - парным иль топлёным, к чему больше душой расположен. - Ты, дед еловый, голова в шишках - годами здоровый, а живёшь как мальчишка. Еду на столе будто требник читаешь. - И правильно делаю. Дай нам бог днесь пищу и кров, любовь да работу. А в дальних будях здоровья, покоя и маленьких внуков. Зять вернулся с толчка; мы сдвинули чаши, теснясь плечами. Выпили, поели, ещё добавили; но с каждой рюмкой я всё злее стал к собутыльникам относиться. С прищуром смотрю, коль они начинают перечить. И хамство моё пробудило в них льстивость: вот дед иногда извинительно глянет; вот зять норовит в стороне отулиться, уступая мне первый голос. Я обнаглел - и вместо гордости выпячиваю из себя жестокий норов, словно товарищи предо мной виноваты. А в зеркале напротив любовным взором оглаживаю редкое уродство, бесстыдно выдаваемое за красоту и талант. Я набычился рогом, и выволок из души на свет великую спесь. Но бог мне прилюдно отвесил оплеуху: - !!Самолюбованец засратый!! Тут я пошатнулся; немного бы, и пал на колени - но кабальные цепи гордыни не позволили мне свалиться в прощение. Чувствую уже, что пора уходить. Но сварливый старик прицепился репьём, и кыляется: - Злой ты, злой. - Я в отместку ему: - Доказать тебе, какой я предобрый? - Докажи, милый, только чтобы синяков не осталось. Зять между нами встал против скандала, успокаивает: - Не забывай наших, навещай. - Ему дед ехидно поддакивает: - Ага, приходи, приходи… пореже. Жена от беды увела зятя спать - и на случку ко мне теперь не вернётся. Я скрипнул зубами: где ж младшая? - Да вот она - во дворе смолит сигаретку. - Так ты куришь? - При муже нет. Он вместо этого сразу ведёт меня любить. - Ого! и много вы выкуриваете? - Хватает обоим. - А если сегодня я заменю его на пару затяжек? - Боюсь. Сказал, что порубит частями и скормит собакам. - Да никто не узнает в ночной тишине. - Деверёк мой за всеми следит. Хороший он с виду, а внутри гнида. - Ну дай хоть сиськи пожать, да ладони смочить. - А чего ты тут в глуши зябнешь один? нет ни говна, ни ложки? - Плохо мне, я детдомовский. - На жалость бьёшь? - Глупенькая. Ты нынче ешь, пей, ведь даром угощаю. - Не бери меня за здесь, я везде такая. - Моя ты сейчас. - Твоя грязь на шее, а я мужняя. - Ладно. Тогда ставлю раком вопрос на зацепку. - Качала нас по волнам рисковая лодочка: два борта и дырявое дно. - Пошёл вон, хамло. Меня не удивила даже, а глубоко возмутила площадная брань утончённой королевны абортов. Изнутри, из бездонных океанов моей моряцкой души, которой досмерти надоели постыдные анекдоты да скабрёзные шутки, к сердцу глухо подкатила ярость, в галоши обув железные траки гусениц. - За что честите меня, ваша светлость? Или не с того поклонника встали утром? - я грубо усмехнулся. – Вот жалейте теперь. - Хам! Ублюдок!! - Она б ещё раньше взвизгнула, перебила, но слегка потеряла дар речи. А тут нас сей миг услышали в доме: крикнула бабка тревожно, её гудок пробудил остальных. Как огромные стражники сдвинулись надо мною чёрные тучи, жилистые матросы. Так уже было в городе несколько лет назад. Меня бил розовощёкий мужик со своими товарищами, а я пьяно отмахивался руками от его назойливых криков о разбитой семье, о порушенном счастье. Он очень старался крепко долбануть между ног, мстя побольнее. Но это именно его мелкие упрёки, глупые ссоры, и гордое воздержание довели жену до измены. Я лишь вовремя оказался рядом, почуяв в ответном взгляде желание сблизиться. Сначала лаской залез в душу, потом овладел телом. На час; на день; и вот уже баба разрывала своё нутро, пытаясь втолочь меня на всю жизнь. Бесполезно - я живу без особенных принципов. Под сердцем моим, возможно, спит благородная душа, или пока таится камень для людей. А может, всё вместе - ведь быть только добрым нельзя в ответ на предательство, а злобой не удастся отплатить за дружбу. Потому что настоящая дружба, как и любовь, жертвенна. В любви жертвовать легче. Ведь она связывает жизнь, истину и счастье с родной семьёй, без коей человек пустеет как вымершая деревня. И тогда за любовь отдать свою жизнь легко - но хорошо бы уйти сразу всем вместе любимым, потому что близким людям тяжело оставаться наедине с поминальной ношей, великой горестью. В жертвенность дружбы трудно поверить. Мы всегда братственны в схватке и поножовщине, когда разум застилает пелена ярости, марево ража - похеривая всякий страх за жизнь. И жертва здесь не сознательна, а чувственна, не добра как в любви, а яра. Мне же хорошо без обязательств, я свободен во времени и пространстве. Дай бог прожить без друзей и подруг, которые товариществуют и любят на халяву - требуя ласки, они редко справляются о чужой боли. Я сам такой; и потому все мои клятвы, обеты, разносятся в воздухе прахом, пепельной тленью.
Утром я проснулся с бильярдной башкой, по которой катались шары: когда кий особенно классно ударял пыром мастера, они не били из угла в угол, что ещё можно было терпеть, а грохались в лузу большого бодуна. Приняв холодную бочку - городские сказали бы - ванну - я застенчиво подошёл к зеркалу, готовый перед ним извиняться, просить, и кланяться. Но тот тип, в отражении, оказался ещё страшнее меня: невыразительный, с грязной щетиной, с кровавыми потёками на подбородке. Утерявший где-то память и совесть. Это такие как он запалили сегодня лес. От пьяного браконьерского костра к утру занялся пожар. Наелись, напились убогие – да с ночи спать завалились. Не сгорели бы сами, блаженные. Ахти с лесом, но и его жалко: едким дымом воняет отовсюду, несусветную тревогу сороки окрест понесли на хвостах. Глохнет лес: ни смеха-ауканья, ни волчьего воя с птичьим посвистом не услышишь - лишь огнём трещат позвоночники у деревьев да ломаются кости животных. Сойки с кукушками прячутся под свои крылья, отфыркивая неуёмную гарь. Сохатый не смог перепрыгнуть корягу - от бега, от страха ли сердце схватило - он рухнул подкошенный и сцепился рогами средь веток, не выпутать. Всплакнул обречённо; только шмыгнувшие мимо зайцы опасливо пожалели лося. Маленькие бобрята стремглав выплывают из запруды, следуя за отцом - как бы он смотрел потом в глаза матери, случись с ними что. Стая белок пробежала сотню шагов по непорушенной земле, солнечным травинкам, пряным цветам - оставив за спиной пепелище. Труднее всех совам - да чёрт возьми! они все погибнут. Дай бог, чтоб во сне. Совсем маленькие волчата, выкормыши, полезли из норы, обнюхивая перепачканую помётом траву, которая стала им мягче утробы родной матери. Насосавшись молока, отвисли их серые пузички - и волочились поперёк, мешая ходить. Куцые хвостики ещё были похожи на заячьи, будто щенята выгребли трофеи из бабкиного нафталинного сундука и привесили себе сзади. Мать зарычала на волчат; стоя под крутизной высокого обрыва, она оглядывала заплывший черпачок земли, куда до бедствия успела перенести своё логово. Здесь тоже укрытье ненадёжное – разлив воды может обвалить берег, и вместе с деревьями весь схрон полетит в реку. К полудню пожар затих, слав бо не сумев перепрыгнуть распаханную для стихии межу - но сожрал большой кусок у природы. Я не стал ожидать на опушке поклонов от лесного царя добродеева, и самовольно шагнул к нему в лес за порог. Но сразу же прикрыл уши из-за громких голосов животных и трескотни бойких птиц, которым вразносык подскрипывали худосочные сосны с приземистыми осинами. Потому что лес, со стыдом закраснев от огня да злости, бодяжил всё живое вокруг в громадном котле восстания, призывая бунтовать не то что крупного зверя, а и всякую мелюзгу подмышками: - вставайте против человеческих нелюдей!! - зримо слышал я из природных уст, словно сей яростный завет был написан чёрными головёшками недавнего пожара. - хватит нам уже в норах прятаться! пошли всем кобыдлом родину защитять и детишек малых! Чувствую, что если бы господь даровал зверям осознанную ненависть, то они смогли б воевать. Когда против них шеренгой идут браконьеры, когда в кустах мародёры добивают ножами подранков, а из далёкого тыла на помощь прибывают ещё новенькие эшелоны фашистов - тогда и самый трусливый заяц взвоет: - дайте обрез, родненькие!! - пятя куцым задом в нору всю свою дитячью ораву. Вышел к опушке озлобленный лось, рогатый глашатай. Затрубил во весь голос: - Горько мне, зверушки, глядеть на постыдную жизнь! Убегаем стремглав, прячемся от людей, которые подлые для забавы нас жгут, истребляют! Опутала их нажива, и нет уже других наших сил пробудить к себе милость, как только отмщением! Потом кто-то выскочил плюгавенький, завилял хвостом: - у меня от маменьки есть совет простой; нужно позабыть нам ссоры до поры ради жизни собственной, ради детворы; только вместе можем мы припугнуть людей. - Мне противны рожи их!! – выкрикнул другой злодей; из-за спин сверкнули вдруг грозные огни: - Что мы с ними балуем?! Нелюди они!! Всемером по слабому пулями стволят, у меня прикончили выводок волчат; - он завыл погибелью трёх щенят слепых: - На рога их, извергов!! под копыта их!! Но тут подал свой голос медведь шатун, коему прошедшей зимой не дали сладко доспать охотники, выманив его из берлоги. Он рыкнул: - Хоть я тоже людей презираю крепко, а зверствовать не дам! Я полжизни прожил на инстинтах - как собака, если кто не понял - и больше вас соображаю. У человека много ума - а значит, силы да хитрости - и с ним нужно договариваться. К власти пойдём, к той что должна охранять природу. - Столковались оскорблённые звери; и назавтра перекрыли телами, камнями да брёвнами центральную дорогу губернии, по которой возились туда-сюда товары и продукты. Жизнь людей почти замерла. За городом столпились тыщи машин, и гудели они так, что было слышно на противоположной окраине. - пропустииииите!! - жаловалось сырьё для обувной и механической промышленности; - подайте дорожку для въезда! - ныли сметаны, колбасы и фрукты, дряхлея в кузовах с каждым часом. Но кабаны да лоси упорно не желали давать простор движению, лисы и волки гомонили зло, а барсуки нервно скребли когтями асфальт, готовясь стоять до победного конца. Кое-кто из соглашателей в задних тыловых рядах пугливо попискивал за мир и дружбу, но их голосочки терялись в общей какофонии рогатых да клыкастых забастовщиков. Пройдя всю линию кордона, животные парламентёры остановились у милицейского поста с белым флагом: - Мы требуем за всех обездоленных! Чтобы охоту запретить, чтоб леса не жечь, чтобы человек приходил к нам другом, а не разбойником ненавистным. Ваши помои с отходами в реках; склянки, кульки да бутылки под каждым кустом; и ужасная вонь от вас - кому такое понравится?! - Но слушать зверей люди больше не стали, а сгребли их бульдозерами по обе стороны дороги. Кого ненароком убив, кого покалечив. Так было нужно для человеческой селяви.
В это самое время зелёные запахи стреляли мне в поясницу. Бывает, когда ползёшь на войне по первой весенней траве, ещё нестриженой - и думаешь, то ли смертью сегодня пожертвовать за отечество, то ли драпать в тылы без оглядки ради жизни дальнейшей. А пули роятся вокруг со пчёлами вместе; и хорошо, если только ужалит в задницу, там мягкое место - но может ведь и по голове злостно чвакнуть, оставив свинцовое жало. Вот такой аромат извергает нынче природа. Ядрёный, как с дикого похмелья, когда ничего пить не хочется, никого есть - а ужасное отторжение человечьего мира, кроме как на земле поваляться, вновь пресмычённо заползая в утробу родной матери. - Коварная ты, - сказал я флоре с укоризной. - У тебя здесь мужик расслабился, над цветами сомлел, пустив умилительную слезу. А ему вечером домой возвращаться к ежедневным заботам. И даже к обузе. - Я глубоко вздохнул, уже собираясь погрузиться в тяжёлое бытиё. Кроны деревьев сочуственно закачали мне шляпами. Тут передо мной появилась целая банда, настоящие разбойники. Хитрая лиса, заяц барабанщик, вооружённый медведь, с фингалом кабан, и раненый волк. К серому я сам подошёл, и сдёрнул с него лоскут кожи. Он сморщился от боли: - Тише ты, не рви. - Промыть надо, кровь запеклась. Может, рана уже гноится. Волчара зыркнул на меня не зло, но отчуждённо: - Жалеешь? а ведь я от твоих родычей пострадал. Ты с кем? – у него белые зрачки, и тёмная закопчённая морда. - С нами он, - буркнул медведь, не дав мне опомниться. - И смотри, мужик, если что, - щёлкнул он курком допотопного музейного пистолета. - Вы хоть расскажите, чем восстание кончилось. - Резнёй. - Кабан оскалил клыки. - Нашими потрохами выложили дорогу. А заяц, пряча мордочку, слушал его и плакал. - Вя-вя-вя, вя-вя-вя. - Лиса жалела трусишку, приговаривая: - Надо нам было сначала посекретничать с простыми людьми, организовать рабочую партию в защиту природы. Люди всегда так делают. - Дууура!! - от гнева взвыл волк, или снова от боли. - Вся их помощь уйдёт в болтовню! Опять понавешают плакатов на каждом столбе, а прикрываясь ими, станут пуще нам гадить. - Сам дурак! - огрызнулась хитрюга, пряча за спину свой пышный хвост. - Тогда б у нас были печати, мандаты и авторитет в человеческом обществе. Мы могли обратиться в международный союз. А сейчас что? даже знамя сгорело. - Хватит ныть. Сошьём новое. - Я перестал картавить и заикаться, представляясь сторонней букашкой, интеллигентом. Теперь я герой, можно даже сказать - хулиган. И именно меня весело пригласит бравый капитан на допрос с наручниками. - Уррра!! - Звери очень обрадовались новому главарю. - Ты же больше знаешь, чем в башке помещается. - Щуплый зайчишка утёр слёзки, цвикнул через губу: - Последний смех останется за нами. Я нёс домой во чреве своём полубеременные планы войны; я шёл с горделивой статью полководца, облечённый славой великого гения, который не жалея себя жертвует солдатами. Всю ночь думал; и днём на прогретой грунтовке, ботинками пыля камешки грязи с укатанными следами шин. Сбоку над стернёй вились синезелёные мухи, скапливаясь над частыми кучками лошадиного навоза. А ведь сюда - средь коричневой палой степи, где солнечный огнь сжирает совсем отощавший воздух - даже деревенский блазень не загонял теляток кормиться. Глянул я вблизь; а после вперился в даль - где же конница, что столько котяхов навалила? и откуда скакали отчаянные всадники, хлопая прикладами по крупам усталых лошадей? Уж не браконьеры ли? Стою, думаю – то ли мне дальше следопытить к горизонту, скрываясь от конных разъездов в пластающей поросли. То ль на хутор вернуться с докладом. А что я поведаю зверушкам? Про всадников, про лошадей - ну ещё дерьмеца принесу в заплечном мешке. И всё. Звери скажут - струсил мужичок, вражьих палашей испугался. Чур меня! - будто козявки взвились надо мною, крыльями охлаждая горячую кровь. На лоб аж испарина бросилась - так яво представил я смерть под резвыми клинками. И каюсь: боязно стало идти. Но через немогу делаю шаг – а с небес голосят да зовут плаксы родычи, и дружки, прибранные богом. Только делать нечего - позор это худшая смерть; и навесив к ляжкам оковы по пуду, я за славой пошёл. Крался; таился в приямках, в кустах; и увидел охотников. Они прихватили чужого зайчишку. Есть такие зайцы - их ещё называют паникёрами - которые бегают всюду быстро как лани, хлопая ушами как слоны, и запоминают любое значимое событие как будто на камеру. И если с него содрать шкуру, то он весь обмотан киноплёнкой, словно бинтами раненый. Но браконьеры никогда не предъявляют народу этих мёртвых зайчишек, потому что тогда с проявленных шкурок, как с древесных колец, раскроются все их преступления, стрельба и поджоги. Ведь охотники не жалеют даже детёнышей, бия их прикладами ружей, вспарывая им животы. Вот одного из косых свидетелей браконьеры и загнали на крутизну речного откоса. Совсем косенький - может, он ничего и не видел. Зайчонок сильно трясся, аж дрожала земля; а всадники хохотали над ним, крепко держа собак. Я ещё подумал, что обойдётся - убудет ли зайцу от неловкого наскока? небось, штыками-то не грозили? - а вышло всё не по-божески. Пока - гав, гав, гав - охотники со смехом выплясывали вокруг, славный зайчишка строчил под нос свои молитвы – убереги - и тихие причастия; а когда – невтерпёж - спустили на него свору - то он – прощай - бросился вниз с откоса. Я вернулся домой, и обо всём что узрел, рассказал зверям - за
