- Да в чём ты виноват? - Я даже руками всплеснул, удивляясь стариковой гуднявости. Право слово, как дитё непрощёное. – Ты пойми, дружище, что бабуня уже и думать забыла про вчерашнюю ссору. Ей теперь одна сладость осталась, что ты сильно переживаешь. - Я ладонями потряс перед носом своим, привечая дедовы глаза, и ботинком пристукнул: - Ну понял, старый бабай, речь мою?.. - На жалкого гуся он был похож. Недавно мой любимый гусь спотыкнулся при спуске, и кубырнул в самодельную овражину, которую я давно уже вырыл для их купания. Под тоненькой толщей колодезной воды нет ни рыбы, ни мяса, но каждый день белая стая ковыряет вдоволь замутнённый бочаг, пресноводный ил. Впереди всех ножищами лопатит вожак, не сбавляя крейсерной скорости, и лишь для виду окунается в муть самым клювом широкого носа. Гуси до поры здраво соблюдали свой жизненный уклад, можно даже сказать иерархию; пока один из них, с костяной головой, не нарушил законы природы. Я предупреждал его, чтоб не лез поперёк батьки в пекло - и дурашливо жалел, баюкая под курточкой, когда получал он щелчков по башке. Но он всех советов ослушался - гыготал, и скандалил, и дрался - этот гусь: тот самый, что теперь полетел вверх тормашками. Мне опять его жалко; но сколько же можно… глядь - не верю глазам, вдруг обман то, притворство: всё белёное стадо, лаптями топча цветь земную, на выручку кинулось шуту да пройдохе - и вожак растолкал всех, чтобы первым помочь. Вот так и бабка тотчас сама прибежала,.. слезилась, и бросилась деду на шею - а он ей - и плакали оба, да кляли себя за разлуку. А после, взявшись за руки, подошли к тому самому гусиному бочажку, где карась мой единственный плавал - с рыбалки ещё. - Дурачина ты, простофиля,.. - помнится, сказал мудрый старик золотой рыбке. - Исполнить готова любых три желанья, ведь верно? - а вот подскажи мне, чего загадать. - ну как же, конечно дом. - Озадаченная рыбёшка хлопнула по воде хвостом, как само собой разумеется. И кивнула на песчаный взгорочек: - ведь в халупе живёшь, с мышами, клопами и мухами. Приличные гости обойдут тебя стороной. Но если построить красивый терем, то все проезжие купцы, и тож иноземцы, станут к тебе стремиться. Вот уже зрю я воочию: как они пьют водку, индеек едят, веселятся. А в твой карман текёт денежка, журчит золотистый ручей. Чего ж тебе надобно, дедушка? - Покоя, - ответствовал ей утомлён суетою старик. - Мы с бабкой в том давно возрасте, когда душа переживает за бога. Как он без нас, не торопит ли? А может, должны мы что людям сказать напоследок о нём, о себе? - ведь думали много. - оооооо, - округлила рыбка губу, много раз попадавшую на крючок. Оказывается, был у неё свой решённый вопрос на такой заковыристый дедов ответ. – Ты хочешь стать владытчиком человеческих помыслов, душ? и сердец гуманным повелителем. Тогда я вмиг сотворю чудный храм, волшебный дворец, где все до единого истово воспылают любовью к друдругу и верой в тебя… - Тут разозлился старик, разозлилась и бабка - и побегли они по воде в своих рваных галошах, растоптали моего карася.
А вот мою мечту никто не растопчет. Я уже начал радоваться новым солнечным дням в богатой копилке сентября. Ему исправный идёт доход: сыплют серебряной мелочью коротенькие дожди, подбрасывая и ценные купюры громов да молний, течёт в карман прибыльное золотишко созревших полей да садов. Хорошо в утренней смуртане, когда уже знаешь о наглом появлении солнца, собираться в поход за грибами. Если слякоть не устоялась лесными болотцами, легче обуть ботинки вместо сапог, и обычная ветровка в благодатную рань согреет лучше тулупа. Начнёшь собираться один; чуток погремишь копытами - тут и жена с постели поднимется. - Далеко ты? - поправив волосы, она поднимет весёлые глаза на твою худую шею, обтянутую воротом лёгкого свитерка. А ты сразу не ответишь; будешь смотреть на неё, будто не обычная баба, а чудо небесное. И обнимешь её мягче пухового платка: - в лес, за грибами. Вы уйдёте по полям, по тропинкам, и наберёте в лубяные лукошки грибов да ягод, диких груш, яблок на варенье, сочащихся слив для компота. Туда же поместятся громы, дожди, и роса; перекати-паутина присядет на волосы, и лучи солнца уснут к вечеру на ресницах. А в сенцах вашего дома схоронится лето… Пойду-ка и я за ним. Рюкзак на плечи - айда. Шишкуя ботинками встречные камешки, подальше от хутора. Сердце осталось угрюмым, тревожным, будто печальное предвестие с телеграммой пришло. А в другой половине громадной души песни пел и плясал я, радуясь своему выздоровлению. На малоезженой грунтовке меня встретил тихий дворовый овчар, которого хозяева выпустили на зелёную падь поклацать зубами. Собакам тоже иногда вместо мяса нужно цветущей ботвы, обезболивающей - от простуды и чумки. Я присел перед ним, почесал за ушами его добрую нежность. Он, счастливо подвизгивая, проводил меня до речки - но там застыл, шаря глазами по кустам, и слушая выдру. То здесь её плеск - где вода ровная и босое дно; а то из прибрежных коряжин выглянет мордочка. Пёс догнал меня у яблонева сада – и поднял хвост трубой, сигналя белым берёзкам в карауле тополей. Тут по левую руку наперекосяк шмыганули два зайца, а третий сильно струсил, и застыл невменяемо. Я пуганул его огрызком кислой антоновки, и тогда они со псом вперегонки умчались насовсем. Я дальше прошёл версту; возле чащи встретил лису. Видно, она в деревню шагает, и сзади хвостом следы заметает. А под нос мурлычет голодную песню, поминая врагов бранным словом: - ой я, бедная лисица, мне без куры и не спится, на зубах одна трава да пшенична полова. Не с руки питаться этим, подрастают в чаще дети, им бы ярочку под бок - кушай дочка, ешь сынок. - Уууу, собачьи горлодёры - пухнете с костей и с лести, пусть вам снится в сонну пору дрын хозяйский с плетью вместе. - При последних словах рыжая сиганула под сиреневый куст, где было много коровьих котяхов, извалялась там и вылезла в наружу. Шерсть её воняет несносно, лапы скользкие - но для деревенских псов этот запах самый свой, товарищеский. В тихой дремоте леса мне показалось, будто я здесь один. Вдруг над головой затараторила сорока, торопясь облететь всех соседей. - привет, сова! – подскочила она к дуплу толстого дуба. - я филин, а не сова, - буркнул сыч обиженно, и хлопнул крыльями. Сорока отпрыгнула в испуге на дальнюю ветку и осерчала визгливо: - да мне какая разница! кто вас разберёт, летаете всё ночью, когда добрые птицы спят, запугал меня насмерть своими разбирательствами! - разница в том, что я больше на мужика похож, чем баба моя. Лети дальше по свету, и если жену увидишь – вернёшься; доложишь мне, где и с кем. Ой, ревнииивец - всплеснула крыльями пёстрая сплетница, и уже надумывала тишком, как об этом случае растрезвонит на птичьей завалинке. Сорока завертолётила хвостом в глубь леса; а филин прикрыл ставнем дупло, и опять задремал. С наступлением сумерек дебри всё больше становятся похожими на древнее усыпище. Вокруг со штыками деревья – как мёртвая стража; кажется, будто рядом лежат замученные черепа и летают непогребённые души. И уже непонятно: куда идти, где поворачивать - от чьих когтей убегать без задних ног, а кого и самому по загривку приложить можно. Пока меж стволов рукастых деревьев пробивались неяркие светы, было спокойнее - но сумерки нагнетали панику. И треск сучьев, и лесные шорохи в темноте, совсем не похожи на природные шалости: в них виделась мне чья-то злая сила, чтобы устрашить и похитить безвольного духом и слабого телом. Шёл я, боясь нарушить дремоту сказочного леса; хотелось великую песню провыть ради храбрости, да куда только пропала былая отвага. Вернусь, нет ли - то лишь ангелу моему ведомо; а он уже сам дрожит среди лиха, рядом жижу болотную хлюпая мокренькими сапожками. Ему тоже ветки глаза шпыняют, комарьё кровушку пьёт - он уснуть хочет, родненький, да примоститься негде. - Как это негде?.. А идите ко мне! - словно выплыла из трясины, с тумана, бабка виденье. - Что ты делаешь на болоте?.. тихуешь коварство для добрых людей? Я зло посмотрел на кривую смешливую старуху; почудилось мне, что вся её убогость напялена личиной сверху тощего тела. И глядела она нам с ангелом под ноги, и шептала, словно отваживая от земли. Тогда осерчал я: - Ты своим лупатым взглядом меня в мох не зароешь. - Да кто же тебя пугает, милый бродяжка! - она хихикнула даже. - Я здесь давно живу, всем знакома; а ты на одну ночь забрёл и уже грозишься, суета городская. В ножки мне поклонись, ободри разговором приветливым - а то ведь за рисковую дерзость тут и не такие богатыри жизнями заплатили. Я стряхнул со спины трусливых мурашек: - Поклонился б до самой воды, кабы не приболел. Вот шатаюсь с хворобами, а моя сила в трясине легла, и пузыри пускает. Баба приложила к моей груди сухую ладонь, похожую на свиток листочка декабрьского каштана; она слушала долго, морща утиный нос и шевеля локаторами ушей. Я сначала упрямился из мужицкой гордости, да осличал немножко, но потом сам пошёл за нею на привязи. Может быть, это и окаянное приключение - да уж очень душа просит отдыха, а тело приюта. Тем более, что в старой избушке пахнет деревенским быльём: неделяшные раки с угла наносят речную хмару, хоть от них только скорлупа и осталась; под потолком шерстит луковая шелуха, а сам лук давно уже с супом сварен. И полведра торфа томится в печи: её тёплый воздух, как ласковый щенок, мне лижет пятки. - Ох, непутёвый человек. Зачем ты забрёл ко мне в глушь, не пасуя пред страхом, а лишь загадав на удачу? - Баба яга притопнула лыковым лаптем, полыхнув очами из седых косматей. - Отвечай без любезностей. Я молитвенно сложил руки, пропев: - Бабуленькааааа, истинная красота не вянет в любом возрасте, и не во грех превознести твои достоинства. - Какие же они у меня, плут? - усмехнулась старуха с приятностью. - Вижу, что женщина ты порядочная - по глазам, и по сердцу верно. Что коварства за пазухой нет: или сразу съешь, иль приветишь долгожданной халвой. - С какой это радости я тебя, крендель сахарный, стану миловать? - Яга, взяв со стола хлебный нож, метнула его во притолоку. Клинок на два пальца врез в дерево. - Или золотишком богат откупиться? - Не совру, беден. Зато порадую твою одинокую душу разными сказками, байками да любовными былями. Старуха невнятно пожалась плечами: - Ну ладно, жалобь меня, репей тебе в печёнку. Люблю я слушать слёзное, но с перцем. Можешь даже пустить матюков - уши стерпят, а плоть возрадуется. Яга вдруг как-то нехорошо обглядела меня, захихикала, как будто в замочную скважину: - Баньку пора истопить. Отмываться будем от грязи болотины. – И кивнула на стол: - Ты пока перекуси, чтобы голодную хворобу заморить, а я огонёк подпалю. Там у меня в очажке есть камень природный - кержач называется. От него уходят любые боли, и даже сердечные. Старуха быстренько управилась с тем огоньком; потом выставила на белую скатерть сковороду с яичницей и мякотное сало в плошке. Я заглотнул слюну, но постеснялся сразу за ложку. - Прости, пожалуйста, бабуль. А может, стопочку нальёшь, если найдётся? - Вот молодчина, напомнил, - всплеснула она цветным фартучком. - Бутылка стоит в погребке. Слазь, милый, без канительных обид. Да прихвати баночку помидоров. Я обласканный сошёл под землю на пять шагов, и диву дался. Не всё время, видать, яга питается человеками - вон телячьи окорока, свиная копчёная туша; а уж соленьев десятки - капуста с грибами, пересыпанная изюмом, огурцы в пролежнях укропа. И настойка рядом с колдовским зельем. Я взял её, прихватив и помидоры. Но смутился запаха мяса, цапнув зубами ароматную корочку. - Где ты там? всё забрал? - переклонилась бабка в подполье, шаря глазами во мраке. Даже стала на коленки, задрав кверху зад. - Иду, родненькая. Я, поспешив, сбил какую-то кастрюльку; пролился рассол. - Вот, матушка, и не гадал, что ты такая аккуратная хозяйка! - я говорил ей погромче, чтобы она не услышала моей криворукой возни. – Всё у тебя на полках прилежно, в банках и кадках ароматно да вкусно. Поучить бы городских девок готовить всласть, тогда, может, семейной ругани поуменьшится. Старуха подала мне руку; но я чуть лишь опёрся на слабую помощь, для вида. Тогда она сама вытянула меня за плечи; и силу проявила, напугав неосторожно. - Ну мать, тебя годы не старят. Здоровье хорошее. - А чего мне тут сделается, во лесу? Все болезни от нервов - так доктора говорят. Я же одна живу, вот и некому испортить настроение, радость отнять. Без скандалов, без ссор - хоть и сватались многие. Иные до сих пор заезжают по старой памяти, но всерьёз я боюсь вручить себя мужикам. – Яга тряхнула плечиками, будто сбрасывая с шеи ярмо. - В деревнях мужики уже спились, в городах они и вовсе обабились. Ранее мастеров было пруд пруди, да неводом черпай. Козырные люди, золотые руки - за что мужик ни возьмётся, всё ладно выходит. Хоть дом поставить, хоть жёнку любить, и детей нарожает. Без топора, без подмоги даже - одним мужеским семенем. - Думаешь, бабка, мы хуже стали? - Я так огорчился на старую, что взять её за ноги да об стенку. - Хуже ли - я не знаю; а ослабли сильно. Вы, ребята, нынче ни за что отвечать не хотите. За родимую землю, опоганенную злобой и жадностью; за брошенные семьи в дальних краях. Скитаетесь по свету аки псы уличные. А вам давно уж объединяться надо, и гнать ворогов взашей. Они злые, трусливые - таким и пинка хватит. Да вот только загребущая нескромная нынешняя жизнь расплодила много супостатов - кого обласкала, а кому пригрозила, сделав холуями богатства. И усадила сверху на мужицкую шею. Под ними вы пропиваете разум свой; оробели в грехах зависти, лени, уныния. Словно не господь вас создал, а ворона на простынь нагадила. Бабка уже топотала лаптями по хате как вождь по броневику, сыпала кругом церковными словечками и родовыми суевериями, пробивая своей отвагой в моём равнодушии свистящие дыры: - Гидра человечьих пороков страшнее кощея, дракона, вампира. Те хоть в открытую жгут, пожирают и рушат. Их легко распознать. А вот нелюдей новых, с обличьем и статью, с улыбками хитрыми, вроде теперь и обидеть зазорно – для их покоя законы написаны. Раз человеком зовётся, да к тому же ещё при богатстве, при власти - не тронь. Но тронуть его, паря, надо. До мозгов придушить, чтобы месяц цедил через тряпицу манную кашу. - Ты, видно, злее побитого генерала. - Дивясь старческому задору, я покачал башкой будто крыльями загруженного штурмовика. - Обидели чем? - Да не меня, дурачок. А отечество. Плохо, что лиходеи подбираются к нашей общей природе. Лес валят, рыбу черпают, планету сверлят - людей зависть ест из-за чужого достатка. Один мужичок золотом разживётся, а за ним другие вдогонку. И крошится землица на рваные межи, хоть до сроду одному богу принадлежала. Живая она, сыночек - на мёртвой бы не народилось столько безумцев. И терпит земля до поры, пока ещё внимая разуму. Ты уж постучи за неё в запертые души, как вот я в твоей побередила. - грубая, неотёсанная, безграмотная, - удивлялся я про себя бабкиному злопыхательству. Это её вымучила нынешняя разруха повитуха, которая всё никак не примет благоденственные роды у сытой счастливой жизни. В одном права старая - неладно у людей в головах да брюхах. - Насильем человека не исправишь. Обозлить можно. - Я загромыхал кулаком в свою грудную клетку; выбив из неё, как дробот свинцовых пуль, лишь болезненный кашель. - Твоё милосердие к падшим, боюсь, что грознее окажется плахи. Тут в главарях нужен умный мужик, чтобы вовремя окоротил бойцовый пыл. Бабка чихнула, перебив мою тронную речь; потом ещё три разка - видно, нюхательный табак попал к ней в ноздрю. Потом пытливо заглянула мне внутрь; скребанула ногтем по кишкам, содрав застарелую кросту: - А сам пойдёшь всех впереди? - Ну конечно!! - захохотал я как прокламация на королевской площади. - Скажи, помолясь добру: где тут поблизости, а может далече, случаются драчливые митинги да стихийные бунты? Страх как мне хочется почесать кулаки, чтоб родимчики на спине заледенели холодным ознобом - чтобы нас, бунтарей, таскали жандармы на крючьях штыков. - Не ёрничай, сынок. - Вздохнула старуха, слёзно поминая былых узников. - В тюремной кутузке даже всемогущая смерть томится при куске чёрствого хлеба. Да при маленьком оконце, которое решёткой не забрали острожные мастера - умудрись, мол, руку просунуть. Иногда лишь подсядет больной голубь: - ай люли, милый, с пайки хоть кроху кину. - Матушка. Неужели ты судима? Я ошарашено вглядывался в морщинистое косматое лицо, пытаясь приметить на нём увядшие следы революции и горьких сидельных лет. Но заливистый старушечий смех вдруг раскатился, словно из той сказки о потерянном времени - собирай бусинки с пола. - Нет, милый. - И совершенно секретно она приложилась к моему уху: - Я знаю одного человека. Не совсем настоящего - он с того света. Неделю уже прячу его от людей, а особо от господа. Беспощадно казнили его на земле, но ему и на небе покоя нет. Поговори с ним, авось чем поможешь… -
Ну-ну; мели языком, бабуся. Захожу я громогласно в баню – а тут из угла мне змеиное - шшшшшшш!!! - Выползает навстречу человекоящер - травоядное, а не хищное животное. Он мяса не ест; ему бы только своими жвалами как саранче пожевать внутри моего организма, где лишь моя мягонькая душа - скошенная зелёнка. - разрешите познакомиться, - и пытаясь привстать, тянет кверху трёхпалую лапу с перепонками. Преодолев человеческую брезгливость от запаха тухлой пещерной мути, я наклонился к нему. А он вдруг: - друг родной! - и кинулся сам мне на шею. И не отвязаться от него, не сбросить, хоть брыкайся. Бедняга виснет на мне, кряхтя от натуги толстеньких ручек, и просит солнца для своей мрачной грусти. - Как зовут тебя? Мне совсем не было интересно, я так спросил - из любезности; но сразу пожалел, что теперь, с именем, с биографией, мне от него будет трудно отделаться. И я тут же поправился: - Ну, не хочешь - молчи. - да я сам не знаю. Зелёная его кожа ещё крепче позеленела, настоявшись как чай в кипящем котле нежданной стыдливости. Он даже заиккккался: - ззззабыл. Честное слово. - И обхватив вислые бородавчатые щёки маленькими ладошками, поспешил объяснить: - нам бесполезно всё лишнее. Только самую малость я латками помню. Вот что он поведал мне на ухо, таращась глазами как объевшийся клоп: - жил он раньше на земле - в меру достойно. Избранных любил и ненавидел, был к остальным равнодушен. А когда беднягу погубили враги, то господь не дал его блуждающей душе нового приятного тела: а кинул под ноги подлое, грязное. - зато я летать научился, и во всякие чужие тела умею вселяться, - прошептал он, ехидно потирая перепончаты лапки. - я теперь отомщуууу, отплачуууу. - Месть замышляешь? вендету колхозную? - Я с кислой виноградной ухмылкой покачал головой, стряхивая на него пыль, перемешанную суровым осуждением. - А ты подумай, что этим убийством, если б ты сам был всегда благороден, то они бы проложили тебе дорожку в рай. Но раз так не случилось – винить нужно себя. Потому что твои крохотные достоинства затонули с потрохами в пузатой бочке негодяйства - и как уж господь ни силился их разглядеть, но одно лишь всплывало дерьмо. - ух ты, и перевёртыш какой?!! - воскликнул змеёныш со смешным возмущением, как будто социальные благодетели подсунули ему, неходячему калеке, без движка каталку. Руками крутить?! Фигушки!!.. - по-твоему, я больше душегубов в своём горе виноват? И мне обеляться всю жизнь нужно было, чтобы они меня чистенького прихлопнули?! Выходит, для этого именно случая я жил и работал, мучился и любил!! уууу-тварь!! – хлестанул он меня по лицу, оставив жжёный рубец. Увидя его ощеренные клыки, и что не угас ещё его смертный пыл, я визгнул трусливо да очумело, и понёсся, петляя между сорных колючек чертополоха, красным зелёную траву кропя. Прыжки мои быстрые длинные меня далеко от него унесли. Успел на сосну я взобраться, чтоб ещё дальше сорваться взлететь, и на самой верхушке всё жарче распалял себя, почти крича среди таинства леса: - Прыгай, поганый трус! На тебя мир, затаившись, смотрит – так лети к облакам! Но пшик. Стою на сосне я, оцепленный иглами-сучьями, а страх дерзкой молнией пригвоздил мне затылок. И всё же, через немогу и ужас шагнул я в бездонное небо. Ах, какая красота была бы вокруг; да вот только штанина крепко ухватилась за сук, и я повесился вниз головой. Минут десять висю уже. Подрёбрышко обливается кровью, а в голове стало туманно. Попался как вор. Чердачные похитители воруют бельё под крышами; вагонные толкачи промышляют багажом бедных переселенцев; форточные шныри залезают в квартиры через оконные дырки. Есть ещё подвальные, чуланные, кладбищенские. Которые таскают соленья с погреба, или цветы по могилкам. И первыми орут громче всех: - держи его!!! - а у меня горло бедой перехвачено. Тут полз мимо ящер. Хрустя привядшим малинником, давя сизые ягоды. Потом вдруг он остановился, потому что услышал в пяти шагах - кап-кап-кап. Посмотрел кругом - мимо; гребень свой кверху задрал - в самую точку. Пора спасать: уже кровью заплыло моё белое горюшко. Он выпустил когти, обхватил сосну лапами, и в мгновение был под макушкой средь шишек. Осторожно взвалил на плечо моё тело, и одним крылом цепляясь - где за ветки, где за деревенские матюки - сполз к подножью. - Милый дракончик, - едва очухавшись, взмолился я, - прости навсегда и отнеси меня к звёздам. Это великая мечта всей моей жизни. - ты задохнёшься там. – Ящер неуклюже погладил себя по башке. - А если недолго? если скоро вернёмся? Хмыкнул ехидно змей сквозь четыре зуба; то ли жалеючи, то ль представясь в полёте со мной. Но я уже нагло приматывался к его горбу малиновыми лозьями, схватив цепко за шею - и мы упорхнули к бледному глазу луны. Тихо; даже чуткие совы не гукнули, а только парочка очумелых воробьёв бросилась врассыпную. Я прислонился всем телом к большой тягловой силе, и для подмоги дрыгал ногами, словно плыл по морю на спине доброго дельфина. А ящер чуял мои лягушачьи рывки, да посмеивался: - не егози, пожалуйста. Я и десяток таких дотащу в хомуте. Мне боязно не было: в сердце моём танцевал юношеский восторг, нежно обнимая прекрасную даму-мечту. Как будто лицо она скрыла вуалью; а длинный шлейф платья изредка открывал её босые ножки, очарованно волочась следом и преступно слизывая отпечатки надушенных пальчиков. На небо высыпала путеводная нить в белой муке далёкой галактики. Видно, долго лететь до её ближайшей планеты - но если есть за плечами мешок с харчами, если в баклажке три литра бражки, тогда любой путь окажется вдвое короче. А уж коли рядом плывёт лебёдушка, постреливая красивыми глазками, то с ней можно даже на край белого света, коего никто не видал, а древние старики о нём рассказывают. Будто там крокодилы щиплют слонов, акулы гоняются с кашалотами, и пингвины ныряют в ледяную воду, чтобы не простудиться. Рубашка на мне уже потными пятнами виснет, штаны болтаются мокро: но я зло кручу ухо ящеру, выпытывая его главный секрет: - научи летать! научи! - дурачок, - он даже не сердится. - Это страшное умение. Знаешь ли ты, как души набожные и неверующие, бухие да трезвые, покидают тело в последние мгновения земной жизни? Они вылетают резво, чтобы опробовать воздух, напряжённый словно цветок эдельвейса, когда к нему тянется рука влюблённого скалолаза. Но выбравшись из оболочки сознания и покружив чуть меж звёзд, душа пугается одиночества, рвётся назад. Туда, где уже ошеломлённо толпятся родственники, прохожие иль хирурги - они разводят руками и плачут - а душа орёт вроде бы громко и человечески: - рот откройте, придурки! через него я обратно войду! Только шиш ей; язык уже запал в гортань, и нет дороги блуднице. - сей миг гулкое эхо разнесло порох да визг топливных баков моей стартующей в вечность души. Ломкой болью отозвался отрыв серебристых нитей, связанных с моим умершим телом. Вместо шляпы стеклянного скафандра мне для смеха нацепили замасленый треух, подвязали его бантиком, успокаивая, что на том свете жить лучше. Воздух там чистый, лёгкие вдыхают цветочный аромат, а сердце гуляет в райских кущах гигиены и здоровья. Но я орал: - не хочу! не могу! – А мне в ответ обещали неизменное благо, и что забудется весь прошлый ужас преданой любви и проданой дружбы. - Только эхо моего крика взорвалось от злобы, раскидав по белому свету злые проклятья: - станет вам моё отомщение лунным серпом косить судьбы как погнившую рожь! - Душа исказилась страхом да яростью; её глотал голубой туман неба - а мои кровавые губы вгрызлись в потный кадык облаков, и потащили их за собой на прочной привязи изломанной шеи. Облака ж мёртвой хваткой вцепились в горы, сворачивая их каменные головы. Тоскующая душа разматывала многоцветный клубок планеты, чтобы по ржавой нитке экватора вернуться домой обратно. А потом вдруг она успокоилась. Головёшкой вперёд полетел я в неведомое, и только воздух свистел в абсолютно безлюдном просторе, таком нищем, что и корочку подать было некому. Я возрадовался сначала - и небу, свободе, и лёгким крыльям. Я стал беситься от счастья полёта, от избавления надоевшей жизни: а что она кончилась в тюремном застенке минут десять назад, быстро понял. И не жаль мне жену да детишек - пусть воют над трупом, лицемерно слезя – это лишь их безвозвратная тоска по себе, по одиночеству без меня. Упрячут мои ботинки и куртку в чулан, и в цыплячий сарай заховают любимые мужние вещи… А пыльца-то останется гнить по углам, которая с грязных волос моих падала, с потного тела; и вновь прорастёт то моё застарелое семя на обтруханных простынях Любови земной. И опять душа громко завыла, чтобы заглушить тёмные мысли да звуки, но они всё равно прорывались с боевыми гранатами в жалобных песнопениях плакальщиц. Надо мной поют? - и так больно ударило сущее скорбью поддых, прямо в сплетение сердца и солнца, что я, грубиян да невежа, пригласил на суд вседержащего господа как простого товарища: - друже. Нет большей веры на белом свете, чем в твою справедливость ко лжи, и ко правде. Если душа моя чёрна, как твои босые пятки, прошедшие сквозь адовы коридоры по дорожке ко мне, то и накажи её мученьями - не жалей, господь! не милосердствуй. - Да он и не стал, потому что всегда живёт по закону, который сам сотворил. Вдруг разверзлись облака под ногами - и я провалился, будто слепой бедолага без кобеля да без палочки. Только успел помолиться; тем и смягчился, жестоко пав ниц - больно ступням, сгорели мои башмаки. И стою как дурак на карачках, ждя оплеуху или удар топором. - Говори последнее желание, раскаянный грешник. Исполню его для того лишь, чтобы стойко ты выдержал кару небес. - Мнётся государь на месте, от заботливой неловкости чуть прихрамывая, словно чердачная заноза попала ему в пятку. Я эту малую соринку любви едва цепанул краем глаза, с улыбкой губу прикусив, а всеявый господь осерчал сразу, не вынеся моей лёгкой иронии. - Смеёшься?! – И пнул под ноги шкуру бесхозного ящера: - Заселяйся. - то ли плакать взахлёб, хохотать ли навзрыд. - кто же меня признает в этом дурашливом облике? - тогда, всемогущий, обели мою душу беспамятством - забвения дай, как покоя. Не желаю я с прежней душою крылять по родимой отчизне - огнедышащим змеем, драконом свирепым. Мне страшно знать, как гублю я в пожарищах своё прошлое счастье. Снове душу хочу - пустую, будто мир первородный. - Утро вечера мудренее, - в боге скуксился дьявол улыбкой. - Спать ложись, возблагодарив меня за милосердие… - - а утром, друже, предо мною открылись потаённые двери, и я вошёл в мрачное подземелье. Там не воздух, а гниль плавает под потолком - и запах выворачивает наизнанку. Только я крепкий мужик, а не чахлик вмерущий - и потому высоко поднял факел, чтобы страхи свои разогнать, да весёлую песню запел. Думаю, что если кто рядом есть, то отзовётся - подпоёт боевой мелодии. Но на звуки моего голоса – труп-труп-труп - выползли горбатые тритоны, и так много их было, что они уже друг на дружку полезли. Одного я подоткнул кулаком в нос; так они всем скопом завизжали, тыкаясь у моих ног. Тут дурманить меня стало - голова закружилась; и присели мы с ней ко стене, от пола до потолка заросшей мохом. А среди этой зелени попадаются грибы, которых на земле отродясь не видали. Я есть хочу - никакой мочи нет удержаться, прямо напасть, колдовство. Сгрёб в ладонь целую горсть - и не жуя. Вкуууусно. Поначалу… Но как пошли из меня дымы, огни разные - уродливый гребень вырос на голове, огромный горб, и даже хвост крокодила. Посмотрелся в лужу - а я теперь и не я, а совсем даже такой змей Горыныч, что и родная мама не узнает. Я обхватил свою башку чешуйными крыльями: - ойёй, лишенько! куда теперь приткнуться бывшему доброму молодцу, а ныне худшему гаду на свете? - Ломанулся я в дверь, но узки оказались воротца; тогда пыхнул огнём из пасти, сметая всё на своём пути. Тут кто-то крепко стукнул меня дубой по ноге; - я озлился, рррразорву с горя – поднял горючие глаза от земли - а глядь - предо мной я стою. Только в старом человеческом облике: по жёлтым уже фотографиям, по треснувшим уже зеркалам. И говорит мне я: - лети, светик, на восток, - а сам карту суёт мне под нос с городами да весями, - сожги вот эту деревню дотла, а жильцов кого убей, кого притащи в полон. Тогда будет тебе награда, и обретёшься ты вновь. - А я уже на всё согласен, чтобы ужасного рыла больше не видеть, и возвратиться к своему обличью. Тут открылся мне камень сезам с потайным ходом, и выполз змей мой на волю. Взмахнул крылами – и они подняли его в небеса. Летит Горыныч, очами зыркает по лесам да пашням, всё больше хвостом подгребая к той указанной местности. На карте был заболоченный луг - и тут вот болотная кочка на кочке. Чуть ниже спустился, а лягушки стали в харю бросать комья грязи: - улетай назад, проклятый тритон, откуда беда пригнала, а то живым не воротишься. – Дракон дыхнул на них огнём, они спрятались. Но на душе у гребнеголового осталась дурная примета, что лягушки ему смерть проповедали. Лес показался; то ли хмарь из него, то ли гнус навстречу - мать честная! это ястребы с совами в одной упряжке кинулись против змея! А ещё слева вороны, стрижи, голуби; да с правого бока налетела всякая поселковая мелочь, что в дорожной пыли греет пузья. Горыныч опять плюнул огнём; да ведь всех не перебьёшь, а на место сгубленных встают новые, злее прежних. Стал змей падать с высоты, потому что невмоготу ему отбиваться. Уже показались ближние хаты - селяне выкатывают старинную пушку на прямую наводку. Пульнули раз - мимо; и второй промахнулись. Бабы схватили детишек в охапку, и к церквям побежали – оборони нас, боже! - А мужья их живьём горят, потому что похерить дракона нечем. И незло на них змею, а даже со слезою душевно. Но пока птицы долбили об него свои клювы, что-то стронулось в голове у Горыныча - его память вернулась. Узнаёт он родные места, плутни-оборотни, да с девками шашни. Как к нему любовь на свиданку ходила, и на том близком земляничном взгорке целовались они. И вспомнил змей, что прежде он был человеком. Но его красоту спёрла нечисть, оставив уродство поганое… - я себя вспомнил, каким отроду был. Зелёные морщины на морде ящера, сложенные извилистым клубком, словно посунясь в ушко иголки стали разматываться, кроя узоры. - я отказался выполнять верховный приказ, и вот теперь прячусь от государева гнева в этой чащобе. - Он гоготнул с тоской: - ну что, дурачок, ты ещё хочешь так научиться? - Нет. В моей башке тоже сдвинулось. Я отвёл глаза, как кургузый малец, и тихо промолвил: - Спасибо тебе за честь да беседу, но пора мне домой. Ещё свидимся. Ящер притушил сзади коптилку: - я впредь не загадываю, а тебя ждать буду. По нраву пришёлся. На бреющем, по земле стлясь и кусты задевая, он ссадил меня возле моего дома. Заверещала кукуня в часах; и сбив свои перья, радостно выскочила из воротцев встречать.
