Среди ночи взлаяла собака - пришли Николай и тётя Маруся Томшины. Он одет, она в пальто поверх ночной сорочки - Пётр Петрович опять гульбу учинил. Отец пошёл успокаивать. Сосед встретил его с топором в дворовой калитке. - Брось топорюгу, давай поговорим, - предложил отец. Пётр Петрович с размаху всадил его в столбик: - Заходи, коль не боишься. Отец не боялся. Томшин был лыс, курнос, маленького роста, невзрачного вида мужичок. Подвыпив, всегда ревновал свою жену. И хоть повода она не давала, он обвинял её в отсутствии любви. А она, без преувеличения, красавица, каких поискать. Оба из раскулаченных семей, встретились на Севере. Только у Петра Петровича умерли родители, и ему разрешили вернуться в мир обетованный, а Марусе ещё куковать, если б не поженились… Кроме Николая у Томшиных были ещё два сына. Про Володьку я уже рассказывал, а Геннадий учился где-то. Коля – младшенький, ему с отцом не совладать. Немного погодя ушли женщины – мама с тётей Марусей. Мы – Люся, Коля и я – сели играть в домино. Вечёрка затянулась. Зеваем во всю ивановскую, а от взрослых вестей нет. Лица у нас мрачные, на душе тревога. - Чего он там? – спросила сестра. - Из-за Володьки, - покривился Николай. Николай – старшеклассник. Он старше Люси и пытается держаться солидно, но обстоятельства тому не способствуют. - Я не понимаю, - пожала плечами сестра. – Чего этим взрослым не хватает? Николай виновато потупился - наши родители свои скандалы к ним не носят.
А ещё у нас в соседях тётя Груша (Аграфена Яковлевна) Лаврова и дядя Саша Вильтрис. Он латыш и попал в наши края в войну - то ли беглый, то ли сосланный, к армейской службе непригодный: у него мокрая язва на ноге. Он мало пил, много шутил, поднимал гири для здоровья и научил кота прыгать через веник. Мы с ним ладили. У тёти Груши трое детей - Иван Алексеевич, Николай Алексеевич и Екатерина Александровна, а фамилия у всех Лавровы. Николай, когда пришёл из армии, подарил мне золотых птичек из погон – ни у кого таких не было. Он куражился несколько дней, как положено у дембелей, а потом его порезали ножом хулиганы. А может, бандиты - разное говорили. Только Николай отмалчивался. Он и из больницы вышел забинтованный - торопился, потому что старший брат Иван надумал жениться. Из пожарной охраны взяли лошадей для форсу. Особенно заметен был вороной жеребец Буян. Зверь, не лошадь – говорили знатоки. Николай дал мне задание: - Всех ребят собирай к магазину – покатаю. Почему к магазину? А по нашей улице зимой не то, что лошади, пешеходу не пройти – так заносит. Николай сначала возил гостей свадьбы чин-чинарём - Буян бежал красивой рысью. Все веселились и кричали прохожим: - У нас свадьба! Нам, пацанам, тоже удалось разок прокатиться – с Бугра до самого вокзала и обратно. Потом наш возница крепко выпил за столом и опять взялся за вожжи. Желающих с ним кататься не нашлось. Тогда он кликнул пацанов - кому-то надо дурь свою показать. От кнута и посвиста Буян рванулся в галоп - разукрашенные сани понеслись. Дышать становилось всё труднее - казалось, сердце выскочит из груди и помчится прочь, оставив тело в санях на произвол судьбы. От свиста ветра в ушах и звона колокольчиков под дугой должны были лопнуть барабанные перепонки. Как мы прохожих не подавили, уму непостижимо - тогда ведь тротуаров не было. На крутом вираже сани перевернулись, и мы полетели в снег. Я потерял шапку, а потом нашёл - на ней сидел Вовка Грицай и, держась, за плечо, громко стонал. - Что с твоей рукой? – спросил я. - Кажется, сломал. Остальные хохотали. А если не сугроб – было бы до веселья?
Сугробы громоздятся у нас Гималаями. За околицей до самого леса холмистое поле - вот на нём-то, разгоняясь, и берут начало зимние метели, а потом, врываясь в посёлок, озорничают по дворам и крышам, чудно перестраивают всю архитектуру по своей прихоти. Спрессованный ветром, спаянный морозом снег плотными хребтами перекрывал улицы, рассекал огороды, накрывал заборы, устраняя все границы. Если попадал на пути дом – и его заносил до самой крыши. Трудно было угадать, где пройдёт снежный вал в следующую метель, из чьего дома соорудит он берлогу. Для хозяев бедствие, для ребятишек отрада. Бегать можно напрямки, через чужие огороды - заборов не видно. И на санках кататься с пологой кручи – не надо горку заливать. И ходы можно в сугробах рыть – хоть целый город под снегом, было б желание. Как-то вечером собрались девчонки погулять, и я за сестрой увязался. На улице светло, как днём - звёзды блещут рядом с яркой луной, снег сияет, искрится, будто днём в солнечных лучах. Мороз бодрит и задорит – э-ге-гей, канальи! По сугробу плотному, как дорога, разбежишься, будто по воздуху летишь - под ногами верхушки деревьев. Дом Ершовых занесло под самую крышу - гребень сугроба припаялся к грибку ворот. Калитку даже и не открывают - прорубили сверху ступени снежные к дверям. Смешно. И страшно - вдруг однажды заметёт, и из дома не выберешься до весны. Да доживёшь ли? Витька Ершов возле дома ходов в сугробе понорыл, будто крот. Лабиринт – запутаешься. Если вверху светили, слава Богу, звёзды и луна, то лаз чернел кромешной тьмой. Девчонки заглядывали, но лезть не решались. Вдруг из него донёсся звук, от которого похолодело внутри. Это мог быть тот самый страшный Бабайка, которым пугают старухи. А может…. Из лаза раздался грозный рык. Девчонки с визгом бросились врассыпную. А я…. Меня сбили с ног и чуть не затоптали в сугроб. Очень близко, за моей спиной заскрипел снег под чьими-то ногами. Я в ужасе обернулся - Виктор Ершов! - Что, малыш, перепугался? Вставай, сейчас бабьё попугаем. Прекрасная мысль! Отличная мысль! Сейчас мы покажем этому трусливому племени, где раки зимуют. Я побежал вслед за Ёршиком, дико вопя и махая над головой руками – для пущей жути. Но куда мне за ним угнаться, таким долговязым. Сначала потерял из виду, а когда нашёл, он уже вполне мирно беседовал с девчонками и приглашал в свой лабиринт. Они отказывались. Наконец Натка Журавлёва согласилась и полезла за Виктором в чёрную дыру. Долго их не было. Подружки сказали – они там целуются. Вполне возможно - Ёршик многим девчонкам нравился.
Тогда я тоже решил возле дома вырыть лабиринт в сугробе - прохожих пугать. Стою с лопатой у ворот - ребята мимо с клюшками идут на каток в хоккей играть. Сашка Ломовцев что-то шепнул, и все остановились, глядя на меня. - Толька, - спрашивает Ломян. – Тебе сколько лет? Я молчал, подозревая подвох. Скажешь «семь», начнут смеяться - почему не учишься, иль для дураков ещё школы не открыли? Скажешь «шесть», в ответ – и в кого ты такой умный в дурацкой-то семье? - Так и… - Шесть, - осторожно начал я и добавил. – Седьмой пошёл. Ребята переглянулись и весело расхохотались. - Что я говорил! – ликовал Ломян. – Он и в прошлом году также отвечал. И повернулся ко мне: - Шесть-седьмой иди домой. Мальчишки, посмеиваясь, пошли дальше. Поразительными иногда бывают человеческие симпатии. Ведь не позже, как вчера с этим самым Сашкой мы болтали душа в душу, и казался он мне самым лучшим на свете другом. А теперь…. Ненавижу его до бессильной ярости. Чего бы не отдал, не сделал ради того только, чтобы увидеть Ломана униженным, растоптанным, чтобы насладиться за свою обиду. Теперь он мой враг - ненавижу и презираю его. - Толяха, пойдём играть в хоккей, - это Славка Немкин позвал. Лява авторитет на улице - его многие боятся. - У меня клюшки нет. - Ерунда - на ворота станешь. На болоте от берега до камышей была расчищена площадка. Воротами служили четыре вмороженные в лёд палки. Славка, как чёрт, носился на коньках, один обыгрывал полкоманды. А я самоотверженно стоял у него на воротах, хотя толкали меня немилосердно, и шайбой несколько раз припечатали – будь здоров! Разок в свалке Славкин конёк чиркнул по моей переносице. Лява в последний момент бросил тело на лёд, чтобы не разрезать моё лицо на две половинки – верхнюю и нижнюю. Я-то не пострадал, а вот Немкин встал со льда, морщась от боли. Поднял меня, поставил на ноги, отряхнул, подмигнул, и игра продолжилась. И я стоял на воротах, готовый бороться, вгрызаться зубами, впиваться когтями, отстаивать себя и честь команды во имя победы, как хлеба насущного. Получать ушибы, шишки, травмы… Ура! Наша взяла! Однажды игроков на площадке собралось так много, что мне и места не хватило - стоял среди болельщиков. Вдруг раздался свист и следом крик: - Октябрьские! Ватага ребят спускалась к берегу. Забыв про хоккей, размахивая клюшками, как дубинками, мы бросились навстречу врагам. Я не любил драться, но бежал вместе со всеми, хотя и в последних рядах. С ходу бой завязать не удалось - не нашлось зачинщика. Покидавшись снежками, вступили в переговоры. Тема вечная - чьё болото, кто у кого капканы снимает, кто чьи морды трясёт…. Посовещавшись меж собой, командиры решили не кропить снег вражеской кровью, договорились в прятки играть команда на команду – одна прячется, другая ищет. Контрольное время – полдень (время в школу собираться). Проигравшие развозят победителей по домам на загорбке. Одно не учли атаманы – наша улица вот она, рядом, крайний дом на берегу стоит, а до Октябрьской шлёпать и шлёпать, да ещё в гору. Впрочем, участвовать никто не заставлял. Все побежали, и я побежал - нам выпало прятаться. Я отстал, конечно, скоро, да и какой смысл бегать - играем-то в прятки. Приметил в камышах кучу ондатровую и притаился за ней. Над болотом крики носятся яростные и ликующие. Долго лежал, замёрз. Потом смотрю, Витька Ческидов в камыши залез - нужду справляет. - Витёк, - спрашиваю. – Игра-то не кончилась? - Толян! – удивился тот (а мне показалось, испугался). – Сиди, сиди, не вздумай вылазить. Наших, кажись, всех переловили. Сдаваться не будем, пока тебя не найдут. Так что сиди, не трепыхайся. Слышу спор неподалёку. - Все. - Не все - малька нет. - Какого малька? - Толькой кличут. - Толька! – понеслось над болотом. – Вылазь, домой пойдём. - Агарыч сиди. Врут они - найти не могут. И следом: - Шесть-седьмой не ходи домой - позовём, когда надо. Вот сволочи! Я бы вышел. На зло. Но уже октябрьские кричат: - Морду набьём. Ноги оторвём. Вылазь, падлюка, говорю. - Не боись, Толян, сами получат, - это уже Лява Немкин, его голос ни с кем не спутаешь. И я сидел, дрожа от холода и недобрых предчувствий. - Всё! Время! – кричит Коля Томшин. – Выходи, Толик, мы победили. Выходи! Это я, Томшин. Ты меня узнаёшь? Коля ладошки рупором сложил и кидал свои слова куда-то вдаль. А я выползаю из камышей в двух шагах от него: - Да здесь я, здесь. Выползаю для форсу разведческого. Получилось - наши меня хвалят, качать кинулись. Но я эти приколы знаю - два раза подкинут, один раз поймают - и начал орать благим матом. Спас меня атаман октябрьских Лёха Стадник - поймал на руки, не без умысла, конечно. - Молодец, заморыш. Посадил на плечи. Кричит своим: - Долги платим, братва! Довёз до самого дома. А потом мы вместе хохотали, глядя на то, как октябрьские коротышки везли, шатаясь, на себе наших бугаёв. - Смотри, Лёха, как нам достаётся из-за твоего заморыша, - жаловались они. – Убить бы его надо. - Потом как-нибудь, - пообещал Стадник. – А сейчас смотрите, как весело!
Как-то Коля Томшин, увидев меня в огороде, предложил: - Зови парней, в войнушку поиграем. Дома застал только Вовку Грицай. Вооружившись деревянными пистолетами, мы перелезли к Томшиным в огород. Николая нигде не было видно. И вдруг кучка снега зашевелилась, перепугав нас до полусмерти. Из неё выскочил Колька в белой накидке из простыней с автоматом, как настоящий ППШ, и застрочил губами: - Тра-та-та-та… Раззадоренные пережитым страхом, мы дружно ответили ему из пистолетов: - Бах! Бах! Пых! Пых! И бросились в атаку. - Окружай! – орал я. – Живьём возьмём! Хенде хох! Русиш швайн! Колян кинулся на замёрзшую навозную кучу. Мы следом, но с трудом - для нас слишком круто. - А, чёрт! – ругался русский партизан. – Патроны кончились. - Ура! – ликовал я. – Хай, Гитлер! И Вовка вторил: - Сдавайся партизанин! Коля выдрал из гнезда автомата диск, бросил не глядя, рванул с пояса запасной. Тяжёлый кругляш, выпиленный из цельного ствола берёзы, прилетел с кучи точно Вовке в лоб и сбил его с ног. Падал он красиво, но орал препротивно - думаю, настоящие немцы так не поступают. Хотя шишка на лбу соскочила – будь здоров. Играть расхотелось. Томшин растёр повреждённый лоб снегом и всё уговаривал Вовку не жаловаться. Зря распинался - мой друг не из тех, кто несёт обиды домой. А что ревел – так больно очень. Боль пройдёт, и он утихнет. - У меня ещё кое-чего есть, - похвастал Николай. Забрались на крышу сарая. Из-под снопов камыша Коля извлёк пулемёт «максим». Только ствол и колёса деревянные, остальные все части металлические. И ручки, и щиток. Даже рукав какой-то, причудливо изогнутый, в нём лента с пустыми гильзами. Ну, совсем, как настоящий. - Тут кое-что от настоящего пулемёта, - пояснил Томшин. – С самолёта снял, на аэродромной свалке. Вовка, чувствуя себя именинником, предложил: - Давай поиграем. - Давай. Пулемёт сняли с крыши, установили в Петра Петровича плоскодонку, которую он на зиму притащил с болота. - Мы в тачанке, - пояснил ситуацию Николай. – Вы – лошадей погоняйте, а я – белых косить… Мы с Вовком засвистели, загикали. Коля тряс пулемёт за ручки: - Ту-ту-ту-ту… До темна бы играли - жаль в школу ребятам пора. Договорились завтра встретиться на этом месте и продолжить. Но наутро Николай явился сам. - Ты пулемёт свистнул? – процедил сквозь зубы. Я не брал и мог бы побожиться. Но предательская краснота полыхнула от уха до уха, губы задрожали, к языку будто гирю подвесили. Ведь знал же, где спрятан - значит мог… - Не я, - пропищал, наконец, не самое умное. - Дознаюсь, - мрачно пообещал Томшин. – Пошли к твоему другу. Вовка сидел на корточках в углу двора и на куске рельса крошил молотком пулемётный рукав. - Ты что, гад, делаешь? – Коля глаза округлил. Вовка не готов был к ответу и сказал просто: - Я думал, это магний - бомбочку хотел сделать… И заревел, ожидая жестокой расправы. - Магний и есть, а бомбу я сейчас из твоей бестолковки сделаю. И ещё футбольный мяч. Вовка попятился, размазывая сопли по щекам, взгляд его лихорадочно забегал по двору, ища пути отступления. - А я, а я, а я… скажу, что ты у нас простыни спёр. Ведь у нас же, у нас… Суровость Томшина растаяла. - Ну, ладно. Отдавай, что осталось. А мне: - Ну, и приятели у тебя… Эх. Вовка, Вовка! Как ты мог? Ведь мы с тобой собирались удрать летом в Карибское море и достать золото с испанских галеонов, которыми там всё дно усеяно. Просто никто не догадался нырнуть, а может акул боятся. Ну, нам-то точно повезёт. Я уверен. Вот в тебе теперь нет. Ты и золото, нами найденное, покрасть можешь, и меня того… следы заметая. Вообщем, потерял я друга и будущего компаньона. Надо будет нового подыскать.
Потом ударили морозы - даже школьникам разрешили не посещать занятия. - Люсь, почитай. - Отстань. - Ну, почитай. - В ухо хочешь? В ухо я не хотел. Помолчал и снова. - Давай поиграем. Сестре некогда со мной возиться - она уборкой занималась. - Погляди в окно - кто по улице идёт? - Вон тётя Настя Мамаева. Люся, подметая: - Тётя Настя всех понастит, перенастит, вынастит. - Ты что, дура? Сестра погрозила мне веником. - Гляди дальше. Заметив нового прохожего, сообщил: - Вон, Коля Лавров. - Дядя Коля всех поколет, переколет, выколет. Эге. Вот так смешно получается. Занятная игра. Вижу очередного прохожего, кричу, ликуя: - Дядя Боря Калмыков! И хором с сестрой: - Дядя Боря всех поборет, переборит, выборет. Мороз разрисовал причудливыми узорами окно. Легко угадывались белоснежные пляжи и лучезарное небо, кокосовые пальмы на ветру и фантастические бабочки, драгоценными камнями рассыпанные по огромным тропическим цветкам. Тонкий и пьянящий аромат экзотических фруктов чудился мне за прохладной свежестью стекла. Я ковырял ногтём ледяные узоры и думал о сестре. Перебирал в памяти всё, что было известно мне о ней, и понимал, что мало её знаю. Нет, я её совсем не знаю. Она гораздо лучше и умней. И потом, она такая смелая у нас. Может, её пригласить за сокровищами? Вот родители удивятся, когда мы явимся домой с мешками золота и жемчугов. Стоит подумать….
А когда отпустили морозы, пошли с отцом во взрослую библиотеку. Кружился лёгкий снег. Было тепло и тихо. У дороги стоял маленький домик без палисадника. «Как можно без забора? - подумал я. – Каждый возьмёт да и заглянет». Подумал и залез на завалинку. Заглянул и очень близко у окна увидел на столе старческую руку. Испугался и отпрянул, побежал за отцом. Думал, как много на земле людей - больших и малых, старых и молодых, злых и добрых. Им и дела нет, что живёт на свете такой мальчик Антоша Агапов и никому зла не желает. Почему бы его не полюбить? Так нет. Все стараются его обидеть, унизить, только лишь потому, что они сильнее. В библиотеке, я знал, на книжных полках жили, сражались, погибали и никогда не умирали разные герои. Они плыли на кораблях, скакали на конях, летали на самолётах. Они стреляли и дрались. А что они ели! Господи! Только представьте себе - они лакомились ананасами и экзотическими островными фруктами, а также морскими моллюсками с нежными раковинами и устрицами, большими и маленькими, зелёными, голубыми, золотистыми, кремовыми, перламутровыми, серебристыми, жареными, варёными, тушёными с овощами, с сыром, запеченными в тесте…. Я кинулся на книжные полки, как на вражеские бастионы. - Не унести, - сказал отец, увидев мой выбор. Удивился, расставляя книги на свои места: - Это тебе зачем? То был «Капитал» Карла Маркса. - Я думал, прочитаем и богатыми станем. - Книги, - внушал отец, - самое долговечное, что есть на свете. Писателя уже давно нет, а его все помнят и любят. И героев его тоже. Я много чего повидал в жизни, рассказать – целый роман получится. Давай расти, учись, напишешь про меня книгу. Я умру, а люди будут знать – жил такой. Мне стало жаль отца, жаль себя сиротой. Захлюпал носом: - Ты не умирай, не умирай… Ладно? - Дуралей, - отец ласково прижал мою голову к боку. – Все мы когда-нибудь умрём. Было тепло и тихо. Кружился и падал лёгкий снег.
Дома не сиделось. У соседа дяди Саши Латыша кот через веник прыгает. Вот и я решил подзаняться нашим рыжим Васькой. Только мне фокусы разные ни к чему. Мне нужен надёжный друг в далёких походах и опасных приключениях. А Васька наш ни одной собаки в округе не боялся. Такой смельчак меня вполне устраивал. Я вышел за ворота: - Кис-кис-кис… Васька подбежал, хвост трубой, потёрся о валенок. Впечатления бывалого моряка он явно не производил. Я дальше отошёл: - Кис-кис-кис… Ни в какую. Будто черта невидимая пролегла. Васька сделает два шажка вперёд и остановится. Потом крутиться начинает, будто на цепи. А потом и вовсе домой убежал. Но и я не лыком шит - решил обмануть кошачью натуру. Это он пока дом видит, туда и стремится. Отловил кота и унёс за околицу - теперь попробуй! Что Вы думаете? Припустил мой хвостатый помощник в походах со всех ног прочь, будто знает, где его дом, и там у него молоко на плите убежало. Вот тебе и друг-защитничек. Запустил ему вслед снежком и решил больше не связываться. Огляделся. Сеновал подзамело изрядно. И всё-таки ему повезло - сугроб прошёл мимо. Что прихватил, так это свалку. Ну, свалка не свалка, а яма такая большая за околицей. В ней глину берут для строительных нужд и следом засыпают всяким мусором. Пошёл проверить, как сугроб с ней расправился. Ух, ты! Нашёл дыру в снегу, узкую, как воронка, как раз такая, чтоб человек упал туда, а вылезти не смог. Вот если б я её вовремя не заметил, так и поминай Толю Агаркова – замёрз, и до весны бы не нашли. Дна не видно – чернота. Страшно стало – а вдруг там кто прячется, сейчас как выскочит…. Надо бы ребят позвать, да никого на улице нет. Побрёл домой со своей тайной. Ночью была метель. Когда наутро мы пришли туда с Серёгой Ческидовым и Юркой Куровским, никакой дыры не было. То ли забило её под завязку снегом, то ли сверху затянуло настом. - Была, братцы, ей богу, была, - чуть не плакал я. Ческидов, как самый старший в компании и рассудительный, прикидывал по ориентирам. - Так, вот сеновал, вон дома… Дыра должна быть здесь. Лишь только он утвердился в этом выводе, как мгновенно пропал из глаз. Стоял только что, и вдруг не стало. Чуя недоброе, мы с Юрком стали осторожно подходить к тому месту. Дыра нахально распахнула чёрную пасть в белом снегу. Проглотила одного и поджидала следующего дурочка-смельчака. - Серый, ты живой? - Жив пока, - голос донеся из такого глухого далека, что мы ещё больше перетрусили. - Бежим, папка дома, он поможет, - предложил я. - Ты беги, зови, - рассудил Юрок. – Я здесь постерегу - мало ли чего… Я рванул со всех ног, но у крайнего дома меня остановил дед Ершов: - Куда бежишь, пострел? - Там такое… - и я всё, торопясь, рассказал старику. Он снял с крыши сарая рыбацкий шест: - Показывай. Осторожно опустив шест в дыру, упёр, навалив на плечо. - Эй, там, вылазь потихоньку... Скоро в дыре показалась Серёгина голова, запорошенная снегом. - Дальше не могу, - застрял он в горловине, поворочался и со вздохом, - назад тоже. Дед Ершов сгрёб Чесяна за шиворот и, как пробку из бутылки, вытащил рывком из дыры. - Шапка там осталась, - радовался спасённый. – Весной поищем. А не найдём, не жалко - всё равно старая.
Попала на глаза нужная доска - я такую давно искал. Размышлял - стащить или спросить? Украсть – совесть замучает. Спросить – а вдруг отец откажет, тогда уж точно не украдёшь: заметит. Долго мучился, потом решился. - Эту? Зачем? На автомат? Бери. Поспешил к Николаю Томшину: - Нарисуй автомат, чтоб как у тебя, с круглым диском, только для моего роста. Коля прикинул что-то, заставил руки согнуть, вытянуть, измерил и нарисовал. - Как раз под твой рост. Выпросил у отца ножовку и принялся за дело. Попилил, устал. Принялся размышлять. Если в день пилить постольку, то, наверное, к лету закончу. С этим автоматом у меня были связаны определённые планы. Ведь я на полном серьёзе мечтал удрать из дома, как только наступит тепло и растает снег. Представлял себя стоящим на носу пиратского корабля с автоматом в руках. Пусть не настоящим, но кто издали-то разберёт. Не разберут, а напугаются и отдадут всё, что потребую. Пиратом, пожалуй, быть гораздо выгодней, чем ныряльщиком за сокровищами. Там, того гляди, акула сожрёт - ей ведь по фигу, автомат у меня или удочка какая. Сожрёт и не подавится. Куровскому похвастался: - Летом у меня будет автомат - самый лучший и как настоящий, не отличишь. - Да ну? - не поверил Юрок. Показал. Он всем рассказал, и ребята на улице посмеялись – а я думал, завидовать будут. Тем не менее, затею не оставил - пилил и пилил. Каждый день понемножку. Уже солнышко стало припекать. Захрустели сосульки под ногами. Скособочились снеговые горки. Сугроб закряхтел, осел, потемнел и заструился ручьями. А я всё пилил и пилил… Однажды Витька Ческидов шёл мимо. Не утерпел. - Ну-ка, дай сюда. Попыхтел полчаса и подаёт задуманное оружие. - Получай. Прикинул к плечу. Хоть и диска нет, а всё равно видно – коротковат. То ли Томшин ошибся в расчётах, то ли я так вырос за это время.
Зима, хоккей, школа сдружили ребят - друг без друга дня прожить не могли. А потом наступили весенние каникулы, а с ней распутица, слякоть, грязь не проходимая. Ни на улице места нет поиграть не найти, ни в гости сходить – мамаши бранятся. Заметил Николай Томшин - распалась Лермонтовская ватага. Раньше все к нему прибивались, а теперь те, кто повыше живут, вокруг Сашки Лахтина отираются. Себя Бугорскими называют, нас, нижеживущих – Болотнинскими. Задаваться начали. Своя, говорят, у нас компания, а с вами и знаться не желаем. Ещё говорят - мы, может, с октябрьскими мир заключим: они, мол, парни что надо, а вам накостыляем. Коля Томшин отлупить хотел Лахтина, и покончить с расколом, да тот от единоборства уклонился, а предложил биться толпа на толпу. И желающих поучаствовать в битве оказалось много. Пришлось нашему атаману согласиться с разделом власти и предстоящей войной. Поляна за околицей только-только начала подсыхать. Сияло солнце, паром исходила земля. И совсем не хотелось драться. - Давайте в «Ворованное знамя» играть. Две команды в сборе и делиться не надо. Отметили «границу», выставили «знамёна». И пошла потеха! Задача игры – своё знамя сберечь, у врага украсть, и чтоб не забашили. Бугорские победили, но Лахтину не повезло. Его загнали в грязь на чужой земле. Он не хотел сдаваться и начерпал воды в сапоги. А потом, поскользнувшись, и сам упал в лужу. Ушёл домой сушиться, а веселье продолжалось. Играли в «чехарду». Теперь чаще везло нам. Мы катались на Бугорских, а они падали, не дотянув до контрольной черты. Им явно не хватало Лахтина. Потом вбивали «барину» кол. Здесь на команды делиться не надо. Игра такая - один сидит с шапкой на голове, очередной прыгает через него и, если удачно, на его свою шапку кладёт. Таким образом, от прыжка к прыжку препятствие росло в вышину. Кто сбивал эту пирамиду, наказывался - подставлял задницу и били по ней задницей сидевшего с шапками, взяв его за руки, за ноги, и раскачивая, приговаривали: - Нашему барину в жопу кол вобьём. Пострадавший садился с шапкой на голове, и прыжки возобновлялась. Меня за малостью лет и роста в игру не брали. Но я был тут и потешался над участниками до колик в животе. Ближе к вечеру запалили костёр. Сидели одной дружной компанией, курили папиросы, пуская одну за другой по кругу - кто ронял пепел, пропускал следующую затяжку. Рассказы полились страшные и весёлые анекдоты - забыты распри и раскол. Потом поймали лазутчика. Я этого мальчишку знал, хотя он жил на октябрьской улице - наши отцы, заядлые охотники, дружили и ходили друг к другу в гости. Он спустился на берег взглянуть на лодки, что зимовали в воде у прикола. И тут был пойман. Его допросили, а потом решили проучить. - Ну-ка, Шесть-седьмой, вдарь. Драться мне совсем не хотелось, а уж тем более бить знакомого, ни в чём неповинного мальчика. Но попробуй, откажись - тогда никто с тобой водиться не будет. Домой прогонят, и на улице лучше не появляться. Подошёл, чувствуя противную дрожь в коленях. Пряча взгляд, ударил в незащищённое лицо. - Молодец! Но надо в подбородок бить, как боксёры. Тогда с копыт слетит. Бей ещё. Хотел отойти, но, повинуясь приказу, вновь повернулся к лазутчику. У него с лица из-под ладоней капала кровь. - У меня нос слабый, - сказал он. – На дню по два раза кровяка сама бежит. А заденешь, после не унять. Ему посочувствовали. Кто-то скинул фуфайку, уложили пострадавшего на спину, советовали, как лучше зажать нос, чтобы остановить кровотечение. Про меня забыли. А я готов был себе руки оторвать, так было стыдно. И бегал за водой, бегал за снегом для пострадавшего - не знал, как загладить свою вину…. А потом представил себя в плену у кровожадных дикарей. Или лучше у губернатора Карибского моря. Закованный в цепи, угрюмый, как побеждённый лев, предпочитающий смерть на виселице униженному подчинению доводам, угрозам, расточаемым этим испанцем, пахнущим, как женщина, духами. Он предлагал мне перейти к нему на службу. Это мне-то, от одного имени которого тряслись купцы всего американского побережья от Миссисипи до Амазонки, и плакали груднички в колыбельках. А их прекрасные матери бледнели и обожали меня.
На Пасху Николай Томшин решил дать лахтинцам генеральное сражение - покарать предателей за измену. В его дворе стало шумно от ребячьих голос и звона молотка о наковальню. Гнули шпаги из проволоки. У кого были готовы – учились фехтовать. Мне сделал шпагу отец – длинную, тонкую, блестящую – из негнущейся нержавейки. Привёз с работы и подарил. Все ребята завидовали, даже пытались отнять или выменять. Но Коля сказал им – цыц! – и назначил своим ординарцем. У Томшина был хитроумный стратегический замысел. То, что схватки не миновать, что она давно назрела, знали все. Банально предполагали - либо Коля с Лахтиным подерутся за лидерство, либо толпа на толпу, как Сашка предлагал. Но наш атаман был мудрее. Он готовил битву на шпагах, а чтоб враги не отказались, и им тоже готовил оружие, но короткое, слабенькое, из тонкой, гнущейся проволоки. С такой шпажонкой любой верзила против моей, почти настоящей, не мог выстоять. В этом и заключалась тайна замысла, в которую Коля до поры до времени не посвящал даже ближайших помощников. И прав оказался. Обидевшись на что-то или чем-то польстившись, перебежал к лахтинцам Витька Ческидов. Про готовящееся сражение рассказал, а про военную хитрость не знал. Грянула Пасха. Чуть разгулялось утро, к дому Николая Томшина стали собираться ребята с сетками, сумками, авоськами, мешочками полными всякой снеди по случаю праздника и дальнего похода. И при шпагах, конечно. Наш атаман послал к Лахтину парламентёров с двумя дырявыми вёдрами, полных «троянских» шпажонок. Вернулись с ответом – вызов принят. Выступили разноголосой толпой. Но лишь за пригорком скрылись дома, Томшин построил своё воинство - разбил на пятёрки, назначил командиров. С ними отошёл в сторонку и провёл совещание штаба. Дальше пошли строем, горланя солдатские песни. А когда кончились солдатские, стали петь блатные. Например, такую: - Я брошу карты, брошу пить и в шумный город жить поеду. Там черноглазую девчоночку увлеку, и буду жить….
Она хоть словами и мотивом плохо напоминала строевую, но мы орали её с таким упоением, что далёкий лес отзывался эхом. Там ещё припев был замечательный: - Я – чипурела. Я – парамела. Я – самба-тумба-рок. Хоп, я - чипурела. Хоп, я – парамела. Хоп, я – самба-тумба-рок. С пригорка на опушке видели, как от посёлка отделилась толпа – наконец-то лахтинцы собрались и устремились в погоню. В лесу подыскали сухую поляну, остановились лагерем, натаскали валежнику к костру. Мы таскали, а командиры совещались. Перекусив наскоро, решили - пора выступать. Коля Томшин сказал, что свора предателей должна и будет наказана. Мы крикнули «Ура!» и пошли искать противника, оставив в лагере боевое охранение. Блуждали долго, но вот из-за деревьев потянуло дымком. Выслали разведку, а потом, подкравшись, атаковали основными силами. На лесной поляне, похожей на нашу, горел костёр, и Коля Новосёлов, по прозвищу «Ноля», охранял сложенный в кучу провиант. Заикой он был, и когда спрашивали - тебя как зовут, отвечал: - Н-н-н-оля. Нолю окружили, и хотя он пытался храбро отбиваться своей шпажонкой, Халва мигом сбил с него спесь и желание умереть героем - попросту огрел лесиной по хребту, и охранник заплакал. В трофеи досталась вся нетронутая Бугорскими провизия. Нолю взяли в плен, а чтобы не ныл, вернули ему его мешочек. Остальное поделили и сладости слопали. А что осталось, растолкали по карманам. В это время по аналогичному сценарию развивались события в нашем лагере. На него набрели искавшие нас лахтинцы. Перед тем, Слава Немкин, командир пятёрки, оставшейся в боевом охранении, приказал выпотрошить наши авоськи в кучу и уселся пировать со своими головорезами. В этот момент на наш лагерь и наткнулся отряд Сани Лахтина. Лява Немкин лишь подколупнул скорлупку с крашенного яйца, когда за спиной загремело дружное «Ура!». Он пихнул неочищенный продукт в рот, чтоб освободить руки, но не нашёл шпаги и ударился в бега. Впрочем, недалеко. В овражке поскользнулся на голубоватом льду и упал в лужу на все четыре опоры. Его окружили враги, тыкали шпагами в бока и задницу, принуждая сдаться, а Слава бы рад, да слова сказать не может: яйцо застряло во рту - не проглотишь, не выплюнешь. Победители переловили всех бойцов охранения и вместе с командиром привязали к берёзам. Потом набросились на нашу еду. Насытились и стали пытать пленников. Здорово они орали - эти крики и привели нас обратно в наш лагерь. С воплями «Ура!» бросились на врагов. Завязалась сеча не хуже Полтавской, или Куликовской, или как на Бородинском поле. Была и кровь - как же без неё в таком-то деле. - Пленных не брать, - командовал Томшин и толкал на землю бросивших оружие и поднявших руки. Я углядел за кустами притаившегося Витьку Ческидова. - Попался, предатель! Сдавайся! - Брысь, мелюзга! – прошипел Витька, но бой принял. Его шпажонка из тонкой проволоки согнулась от первого удара. Я наседал, тесня противника, не давая ему возможности бросить сталь и схватиться за дерево. Дубиной-то он меня, конечно бы, отдубасил. Но Чесян не догадался сменить оружие и напролом через кусты кинулся на меня. Упругая ветка подкинула его руку, и удар, нацеленный мне в грудь, угадил в лицо. Я почувствовал, как лопнула щека, и что-то твёрдое и холодное упёрлось в коренной зуб, тесня его прочь. Витька отдёрнул руку, и из ранки брызнула кровь. Я побледнел, попятился, зашатался, ища опоры. Чесян подхватил меня в охапку, смахнул кровь, заорал: - Коля, Коля, бинт есть? Пластырь нужен.
Битва в основном уже закончилась - разоруженных лахтинцев сгоняли в кучу. Моё ранение привлекло всеобщее внимание. Забыв вражду, все ребята столпились вокруг. Конечно, у атамана нашего нашлись и бинт, и лейкопластырь - Коля готовился. Такое дело, война – всякое может случиться. Бинт не потребовался. Мне залепили щёку пластырем, и кровь унялась. Боли почти не было, но я постанывал, когда мазали зелёнкой и лепили заплатку – мне нравилась роль раненого героя. Коля мои заслуги отметил принародно, пожурил предателей. Те покаялись. Единство на улице Лермонтова было восстановлено. Наступивший мир отметили пиршеством. Знаете, что такое пир на природе, пир победителей? Когда нет рядом взрослых, которые постоянно упрекают за неумение вести себя за столом. Когда некому сказать, что нельзя хватать еду руками, громко чавкать и отрыгивать, что нужно вытирать пальцы, а не облизывать, и закрывать рот, когда жуёшь. Верно, что мы не отличались изысканностью манер и были после сражения и блужданий в лесу, правду сказать, изрядно грязны. Но мы были так веселы, так простодушно верили в свою благопристойность, что никто не испытывал неловкости, видя, как вытираются руки о штаны, и предварительно пробуется на вкус пирожок, дабы убедиться, что он хорош и может понравиться соседу. Без малейших колебаний, как куриную ножку, я подносил к губам пущенную по кругу папиросу. И возвращалось к нам родство духа, утерянное в период раскола. У костра звучали шутки, смех, песни. Хвастались, конечно, без конца. Но и смеялись над трусами и неудачниками. Ляве Немкину досталось. Рот он себе скорлупой покарябал, плохо говорил и от того злился без конца. - На свалку! На свалку! – требовал он. – Сегодня мы всем покажем, где раки зимуют. Пусть узнают силу Бугра! Городская свалка была излюбленным местом паломничества - ходили сюда городские мальчишки, чапаевские и увельские. Она, как сказочное Эльдорадо, манила к себе любителей поживиться всякой всячиной - в основном, поломанными, но иногда и целыми игрушками. Для любителей подраться тоже было, где душу отвести. Пришли на свалку. Были здесь и чужие ребята, но как-то не до них стало, когда то тут, то там стали раздаваться возгласы: - Смотрите, что я нашёл! Я ходил по кучам хлама, то кузов машинки подниму, то кубик. Поношу немного и выкину, потому как игрушечный мотороллер, совсем целехонький, просился в руки. - Эй, Шесть-седьмой, ну-ка пни сюда мяч, - долговязый Генка Стофеев стоял, ухмыляясь. Обидно, что забыто моё геройство, и опять звучит эта противная кличка. Смотрю - мяч белый, круглый, лежит на краю зловонной лужи. Если посильней ударить, взлетит вместе с брызгами грязи и прямо в Генкину рожу. Разбежался и пнул со всей силы. Ладно, ногу не сломал – мяч, оказывается, не мяч, а шар бетонный. Я через него кувыркнулся и руками прямо в поганую лужу. Все, кто видели, со смеху покатились, а Генка пуще других. Витька Ческидов поднял меня, обмыл в чистой воде, своим платочком утёр, а Генке сказал: - Чё скалишься – зубы жмут? Стофа улыбку погасил, и зубы спрятал - Чесян мог и проредить. Дома я только сестре рассказал про своё сквозное ранение. - Фи, - дёрнула косичками Люся. – Смотри. Взяла иголку и, не поморщившись даже, проткнула щёку, а иголку вынула изо рта.
На нашей улице в маленьком домике жили два очень интересных человека – старичок со старушкой. «Вот интеллигентные люди», - говорили про них все без исключения соседи. В молодые и зрелые годы были они учителями, а теперь – пенсионеры. В хозяйстве держали козу и кота. После обеда курили сигареты в костяных мундштуках и играли в самодельные шашки - проигравший мыл посуду. Была у них домашняя библиотека. Не просто собрание или коллекция книг, а именно – библиотека. Всяк желающий мог взять почитать любую книжку, и его записывали на карточку. Люся, научив меня алфавиту и чтению по слогам, замолвила слово, и старушка сказала: «Пусть приходит». Я дождаться не мог, когда просохнет дорога после первых весенних ливней - в грязной обуви в гости не ходят. Старушка с интересом посмотрела на меня через толстые очки и, кивнув головой, сказала хрипловатым голосом: - Выбирай. Я разулся у порога и по самотканым дорожкам прошёл в комнатушку. Не сказать, что было много книг. Две полки на стене, шкаф с дверцами и этажерка. В настоящей библиотеке гораздо больше, но чтобы дома… - ни у кого столько не было. Над этажеркой висела картонка на нитке, на ней карандашом был нарисован очень похожий портрет старичка-хозяина. Проследив мой взгляд, старушка, притулившаяся у косяка, сказала: - Это Николай Пьянзов писал, его золотых рук работа. Ты его знаешь? Я знал и был перед ним виноват. Не единожды, завидев его, идущим по улице, мы с сестрой убегали домой, и дразнились из-за высоких ворот: - Мордва - сорок два, улица десятая, ты зачем сюда пришла, гадина проклятая? Ему было восемнадцать лет, ему было стыдно связываться с мелюзгой - он кидал в ворота булыжник и уходил разобиженный. Этого, конечно, не стал рассказывать, а только кивнул головой - знаю, мол. Вытащил с полки толстую книгу в синем переплёте с золотым теснением «Виллис Лацис». Сестра её уже брала. Запомнилось - девчонки читали вслух одно место и хихикали. Там парень, танцуя, приподнял у девушки подол юбки, а она и не заметила. Думал, почитаю ребятам - вот удивятся. Старушка взяла из моих рук книгу, осмотрела со всех сторон, будто удивилась, чем она привлекла малыша, с сомнением покачала головой: - Картинок здесь нет, а читать ты её, наверняка, не будешь. А если и будешь, то пропадёшь с глаз моих на полгода. Давай для начала подберём что-нибудь полегче. Вот возьми эту. Прочтёшь – мы с тобой побеседуем. Я узнаю, как ты умеешь читать, думать… Может, тогда и за Лациса примемся. Безропотно взял предложенную книжку с картинками. А старушка посмотрела на карандашный портрет мужа и глубоко вздохнула: - Сколько ещё талантов таится в гуще народной… Я вышел очень гордый. Хотелось, чтоб видели меня ребята, как я сам хожу в библиотеку, выбираю книги, беседую с интеллигентными людьми. И домой пошёл не прямым путём, а соседней улицей - так длиннее. Шел, листая на ходу, с видом умным и сосредоточенным. Ребят не встретил, а возле дома Лапшиных меня атаковал петух. Этот красно-пёстрый разбойник был известен всей округе. В него и камнями кидались, и с рогатками за ним охотились, но и он спуску не давал. Основной приём – коварство. Среди курочек безобидно поклёвывает камушки, заходит за спину и вдруг, как кинется. Или другой способ. Когда близко нельзя подкрасться, он выглядывает из-за поленницы дров или столба, а потом как побежит. Молча несётся десять, двадцать, тридцать метров и перед тем, как прыгнуть на свою жертву, вдруг испускает победный клич. Тут уж всё - падай и не шевелись.
Именно так он на меня, зачитавшегося на ходу, накинулся - перепугал до смерти, столкнул в пыль, долбанул по темечку, потоптался по спине, пренебрежительно вытер клюв о рубашку и спрыгнул на землю, косясь и будучи готовый повторить атаку. А я лежал, уткнувшись лицом в мятые страницы, и душа рвалась на части от стыда, страха и обиды - ведь ничего же ему не сделал. Представляете картину? Могучий герой, готовый в любую минуту вступить в бой, никогда не желавший уклониться от рукопашной, все свои малые годы проживший в предвкушении испытания отваги и рыцарской удачи, не страшившийся боли и горечи поражений от ещё более могучего противника, терпел его теперь от соседского петуха….Хоть бы никто не видел такого позора! На петуха кому пожалуешься? Пережил нанесённое оскорбление и вечером снова вышел с книжкой на улицу. Ребята резвятся, а я сижу неподалёку на брёвнышке и почитываю. - Эй, Шесть-седьмой, в школу собрался? - А, - небрежно махнул рукой. – Не скоро, осенью. - Ты, наверное, хорошо будешь учиться - уже читать умеешь. Сашка Ломовцев подаёт мне два чибисиных яйца, коричневых в крапинку: - Хочешь прославиться? Положи на солнце, от тепла птенцы вылупятся – в школу отнесёшь и покажешь. Тебя не просто умным назовут, а учёным. Я обрадовался и простил Ломану все прежние обиды и насмешки. Сунул яйца вместе с книжкой за пазуху. А Сашка обнял меня и к себе прижал, будто поцеловать хочет: - Анатоха, айда брататься и больше не будем с тобою ругаться. Я его тоже обнял…. Но тут тихо хрустнули скорлупки под моей рубашкой - мальчишки ржут, а у меня за пазухой кашица. Что рубашка - её выстирать можно, а книжку, заляпанную, как очистишь? Так и не прочёл я её. И в библиотеку больше не ходил. Хотя, думаю, старички б меня поняли и простили. Или отец заплатил – книжка тонкая, не дорого стоит. Сейчас, через многие-многие годы, очень жалею, что не сошёлся ближе с этими замечательными людьми, а обходил их дом и их самих десятой дорогой. Вот как бывает.
