А забор возносится вокруг дома уже под самую крышу, ограждая от мира цветастые клумбы с лужайкой, гараж, и детишек с собакой. Теперь в голове у хозяина благоденствует навязчивый рой тараканов. Они словно боевитые янычары с усами-саблями укрепились в этой солидной каменной крепости, и намерены оборонять её до скончанья своих тараканьих веков. – нам нужны башни с бойницами, - шепчут они хозяину на правое ухо, - и тут же рабочие начинают закладывать возле домишка – как он сейчас мелко выглядит – высокий сторожевой детинец да мост подвесной. – нам нужен ров перед домом, залитый водой, а иначе не сдюжим врага, - плетут тараканы свои небылицы на левое ухо, - и хозяин пригоняет со стройки большой экскаватор – копай! – а соседские хулиганистые ребятишки, из года в год вырастая заново, с наивным удивлением спрашивают: - Чой-то вы тут делаете, дяденька? Я немножко приврал насчёт башен и рва – но только со слов деда Пимена. Там сейчас, на том месте, почти как пустырь: и что это был за дом, за рядом хатёнка – я не знаю, не ведаю. - Здоровый домяра у Кнышева, и забор был ему под стать,- просветил меня дедушка.- И вроде бы знаешь, никому он солнца не загораживал, да и божьих небес такая мозглявка не застит, а на душу Никодима как будто лёг чёрный полог. Он почуял себя так, словно сам теперь в склепе живёт, почти мёртвый, холодный. - А почему так, дедуня? потому что херовенький – он вместо того, чтобы жить собственной судьбой, и трудиться на работе да в творчестве, стал чужим жизням завидовать, вот и скурвился из мужика в проходимца-нахлебника. - Да Кнышев-то тоже слякотный человечек, и отнюдь не стахановец,- ехидно усмехнулся на меня Пимен, как будто намекая: гляди, мол – будешь людей хулить без разбору, так и тебе кто-нибудь отзовётся.- Я Никодима не защитяю, а войти в положенье смогу. Он, скорее всего, не так чтобы обзавидовался – но разозлился несправедливости. Его сосед последние десять лет работал чиновником, в поссовете на зёмстве. И хоть за руку пойман не был, но как видишь, набюрократил себе на целое поместье, с огузком в тайном сундуке. Тут я притворно осерчал, провоцируя дедушку Пимена:- Ты же сам сказал, что это только слухи. Брешут люди. - Дурррак,- каркнул он, захлёбываясь спешкой и кашлем.- Ну где в нашем посёлке можно наковырять столько денег? Не в заднице ж! Тогда как раз пошли по отечеству перестройки да кооперативы, а Кнышев выдавал на них разрешения. В те годы даже на красной площади, прямо у ворот церкви, куча ларьков всяких-разных стояла. Сам поп Сила приторговывал водкой да сигаретами, и ящики то и дело выносили из алтаря вместе с иконами. - Так люди туда молиться ходили иль водку пить? Дедуня весело глянул на меня, и тут же захихикал, прикрываясь ладонью да поглядывая на лик Николая-угодника:- А и то и другое зараз. Такая зараза ползла по земле, что кажется, даже святые на образах стояли нетрезвыми. Да; время было не ахти. От слома целой эпохи можно и самому поломаться. Но ведь это от человека зависит: вон по телевизору недавно показывали мужика с интервьём – так он в аварии потерял руки-ноги и стал обрубком, но почему-то в сей миг душа у него осветлела, и теперь он с огромным желанием жить щеголяет протезами, радуясь каждому дню – и между прочим, надеясь влюбиться. А вот есть у меня знакомый – тот самый, к душе приживал – который от малейшей невзгоды сопливится, и тянется к водке. Он мне напоминает бесстрашное, но безмозглое животное, коему имени я не подберу. В нём пьяная злоба перехлёстывает через край, и тогда он уже не следит за руками – бия по чужим головам – и поливает всех грязными матами, за которые ему недавно отбили почки. Нынче он ссытся в штаны; а всё же жгучая ярость, происходящая скорее всего из зависти к чужой сытной жизни, выплёскивается из него – хоть уже и не в тех безмерных океанских объёмах, но на удушающее болотце вполне ещё хватит. Мне жаль его: потому что ни духом, ни телом он не силён – чахлый да злой человечек. А ведь мог бы с каких-либо пор стать красивым примером для слабых людей, и взволнованные пионеры, разинув рот, слушали б его патетические песнопения. Но зависть. Самое страшное чувство сжирает любого из нас исподволь, извнутри. У неё отвратительное ненасытное рыльце, которое бодренько хавает всё подряд в своей мрачной вонючей сердечной закуте, особенно набирая сальцо от чужих радостей да успехов – словно насильно, пинками, втиснута в душу для козней и провокации.
Не сдерживая себя в ненависти ко всему белому свету, Никодим запил. Сначала с усмешкой: он выходил на свой двор с бутылкой, ставил её на вкопанный столик, рядом закуску – и наливал первую стопку, стоя на лестнице, прислонённой к рябине. Пока ещё забор был не сильно высок, стоящему Никодиму виделась суета на соседском дворе, где сновали работники; иногда появлялся хозяин, собака, детишки; и каждый раз, выпивая, Никодим подымался повыше словно приветствуя всех. Заедал он всегда только яблоками – как будто назло, зная что у соседа пьют коньяк с красной икрой. Через пару недель, когда забор вырос, окреп, Никодим перестал выходить ко двору. Небритое, скуластое, чёрное его лицо окрысилось и заматерело: взгляд и клыки уже походили на хищный оскал узника Бухенвальда, которому ничего больше не надо, а только бы впиться зубами в жырную шею откормленного эсэсовца, и пить его визжащую кровь, и до отвала хлебать, насыщаясь последней отвагой и местью. Его Аннушка страдала молча, боясь рассердить мужа на ругань, или даже побои. Только один раз она подошла к нему, уговаривая: - милый, забудем плохое – нам много не надо, а я довольна и малым. – Но он злыми стрелами сверкнул ей из-под бровей: - Отойди, убью, - теперь уже совсем непохожий на когда-то близкого и родного. Он всякий день с утра до позднего вечера сидел с бутылкой у окна, вперившись зенками в соседский забор и едва видневшуюся крышу дома, как будто чего-то выжидая. Наверное, оборотня. Любой человек чувствует своё превращение в оборотня, и сначала им овладевает страх. В меньшей степени от того, что растут когти, клыки, и шерсть по всему телу. Ужаснее всего, что меняется характер – обыкновенный, безликий, можно сказать как у всяких людей – он вдруг выпячивает из себя все черты – даже чёрты от чёрта – сразу в превосходной степени; и таившееся внутри, под спудом моральных запретов, становится явным. В этот перерожденческий миг мораль представляет из себя глупую догму, потому что то существо, которое рождается в теле, пока ещё чисто – или грязно, как выразиться – и на нём нет клейма, жжёного беспокоящего тавра от общества. Не сказать, чтобы всякий человек подчинялся всем общественным условностям – но всё-таки, хоть как-то – даже кровавый душегуб иногда страдает красотой и милосердием – к бабочке, котёнку ли, голубю. А оборотень, вновь рождённый, есть ничто – и наверное, в понимании наполненья души он и есть абсолютное зло, может сам сатана, или коготь его. Вот когда оборотень осознаёт себя уже не человеком а когтем сатаны, то страх в нём проходит – и появляется предвестие могучей силы. Это ещё не наслажденье, не упоение новым собой; но он уже понимает, что равных среди людей ему теперь нет – по собственной мощи, и по поддержке извне, которую он яво чувствует, являясь частью огромного непобедимого величия. И оборотень счастлив вступить в этот чёрный мир одним из товарищей: ведь зло благосклоннее добра – оно потворствует прихотям и капризам, соблазнам и искушениям – а безграничная вседозволенность всегда была липкой приманкой для слабой души, не желающей бороться за свою человечность. Осознав свою власть над людьми и внушаемый им ужас, оборотень навсегда поселяется во вновь обретённом теле. Навсегда – потому что он явно чутко осязает сущность, которой завладел, и не опасается её противодействия – так паук мягенько впрыскивает свой яд в муху, прежде бившуюся с врагом от предчувствия смерти – а теперь муха, разлагаясь и разносясь по артериям молькулами крови, сама становится пауком, и ей это нравится.
В ту ночь над посёлком резко сменилась погода. Тёплый южный дуновей, ещё пару часов назад мягко обнимавший деревья за плечи, провожая ко сну, вдруг обратился северным шквалом, почти ураганом, который срывал ветви и сучья, оголяя трясущуюся от холода природу. На прежде звёздное небо наползла непроглядная хмарь: бледная луна, разочек мелькнув в росчерке молний меж тучами, тут же испуганно спряталась подальше от предступавшего на посёлок греха. В такую погоду страшен, ужасен огонь. Он как чума разносится свежим дыханием ветра, по пути превращая его в зловоние обгоревших деревьев, домов, и человеческих трупов, их жжёного мяса. Он пятнает своими патластыми красными лапами всё к чему прикоснётся, оставляя после себя только бледный пепел, чёрную золу, и с коричной сукровицей прах. Пожар в самом деле похож на алого петуха – его яркий гребень в великом гневе бъётся во все стороны света, призывая на могучую драку, а сквозь треск головешек словно бы слышится безумно отважное, но неумолимо угасающее кукареку! с хриплым посвистом смерти. В два часа ночи маленькая хатёнка рядом с большим двухэтажным домом враз озарилась высоким оранжевым пламенем. Огонь ударил из неё отовсюду: из окон, стёкла которых лопались с противным хрипом приканчиваемых свиней – из двери, сгустками кипящей беды ставшей похожей на врата в преисподнюю – с чердака, откуда искавшие спасения запалённые голуби возносились над крышей. Вернее, они только пытались вознести себя к небу слабыми крыльями, потому что под напором шквалистого ветра, почти урагана, все горевшие доски и ветошь, куски рубероида, и самих голубей, непреодолимой мощью стихии тащило к соседскому дому. Его оберегом на пути жестокого огня встал высокий забор, до времени удерживая на своём каменном теле заразную чуму озверевшего пламени – но когда внутри хатёнки взорвался газовый баллон, и она заполыхала вся, вместе с крышей – а казалось, что уже и с небом – то огненная геенна начала поглощать и дом, который смирённо поник, больше не в силах сопротивляться дьявольской заразе. Как будто обнявшись в красной своей любви и алой нежности, словно обретаясь единством души и тела на веки вечные, дом с хатёнкой исчезали под благородным покровом пламенной лавины, которая с достоинством природной неизбывной стихии уносила их в другие миры, времена.
Вот я и всё рассказал, что сам знаю. Конечно, дедушка Пимен немножко приврал. Уж больно похожа его ужасная быль на мистические россказни Гоголя. Как будто он стоял в тени от пожарища, немощный весь-пеплом покрытый, среди беснующихся от страха людей – и вот из этой мрачной тени он сам видел, как на меловой горе, чёрным масонским треуголом вздымавшейся над посёлком, в свете полной луны, вдруг пробившейся из-за туч, возник тёмный образ огромного Басаврюка – и будто бы тот простёр руки к небу, собираясь подняться вознестись, а из земли, из самого тартара, к нему протянулись другие ручищи, костлявые да когтистые, и было их так много, что они легко утащили его в свою кипящую преисподнюю.
Кстати, о Гоголе. наряду с Шолоховым и Можаевым считал его мастером языка. а недавно прочел что-то близкое к оригиналу - там абзацы больше страницы - дух не перевести - и разочаровался теперь только Шолохов и Можаев
