Когда я был маленьким, то жил с бабушкой в небольшом посёлке. И была у нас соседка – Верка. Так начинаются любые рассказы о детстве, и мой тут не исключение. Даже характер Верки совсем не похож на исключительный, внешность обыкновенная, образование среднее. Но вот несмотря на эти типические типичности, я никогда не путал её с другими соседями. - Юууурка!- кричит она ещё из ворот, а ворота метров за десять от крыльца, а то крыльцо шагов за десять от комнаты, в которой я маленький валяюсь над своими каракулями-малякулями. - что?!- кричу я в ответ; но меня почему-то не слышно, хотя рот раззявлен до самых ушей, собираясь наверное проглотить очередную Веркину конфету. С карамельной начинкой, потому что на шоколад ей денежек не хватает – а с пустыми руками ко мне в гости не ходят. - Юуурка, это я! Голос её пронзителен: с таким только караул в переулке кричать. Не зря же Верку прозвали иерихоном: если кто не знает, то я напомню, сам маленький – есть такая иерихонская труба, в которую когда подудишь, то даже бог слышит на небе, и когда Верочка в церкви ругается за убиенную курицу с соседкой напропалую, то поп её просит выместись отсюда к чёртовой матери. Поп – это Сила. Не то, чтобы в смысле силач – а просто зовут его Силой, без отчества. Отчество ему не положено, потому что оно прилагается к уважению, а уважать его не за что – он кобель. Он обратал уже кучу одиноких женщин в округе, кто долго не маял любовной ласки; и даже к замужним порывался со своим нежным елеем и грубым кадилом – но мужья его быстренько ухайдокали, сначала добрым крестом а потом и дрекольем. - Верка! Сатана! изыди к ёбаной матери!- кричит он, прерывая свою пламенную праведную проповедь в нарождающуюся греховную толпу. А из-за чего там грех? да опять поспорили два соседских забора, о том, чей поросёнок потоптал грядки с морковью – и вот уже над головами прежде верующих в бога прихожан встаёт ядерный нимб. - Сучка. Шалава. Кобель в рясе.- Вот так взрослые дядьки с тётьками называют друг дружку, когда принципы цепляют их за живое – за гордыню иль кошелёк. Конечно, кто-нибудь из особо впечатлительных взрослых ханжей скажет, что так не бывает. По телевизору церковь иначе показывают. Но ведь то телевизер, мёртвой жизни кусок; а люди, когда они ещё живы, то не всегда могут совладать со своими страстями, а выплеснутая из сердца ярость вообще неудержима. Та соседка, с кой сама Верка постоянно ссорится – ещё та ехидна. Если Верку кличут иерихоном, то у соседки прозвище ящерка. Носик остренький, как у любопытной собачонки, глазки туда-сюда бегают, боясь опоздать к любой катавасии – и какая же умничка, хвост умеет отбрасывать, сиречь язык. Как только её ловят на явой брехне, от которой уже не отвертишься, ящерка тут же присовокупляет к своей собственной сплетне с десяток прохожих людей – что мол этот сказал ей, а та сама видела, и потом эти ещё подтвердили, а в такой-то толпе поди разберись – так что выходит в конце будто её оболгали, сиротку. Верка открыто живёт в легкомысленной правде своей, и поэтому терпеть кривду не может. И я хотя ещё мал, хоть не понимаю изюминок и изюмов очень сложных для меня взрослых характеров, но к Верочке испытываю благоговенье юнца, познающего всякие женские уловки, и может быть даже интимности. Она частенько забирает меня к себе домой, отпрашивая у бабушки; а та ей с напускной тревогой выговаривает: - Верка, не сбивай моего мужика на кривую дорожку,- уже точно зная, что к тому дому ведёт дорога прямая, открытая, и без потаённых колдобин. Бабушка её тоже любит; только чуточку по-другому, чем меня. Она её не целует в лоб и макушку, а грубовато шлёпает ладонью по заднице, в которой у Верочки спрятано длинное шило и всяческие приключения. Так вот шлёпнет – а потом пожалеет:- Ох, девка, когда ж ты уже с хорошим мужиком обратаешься. - Ах, бабуля – истеку я соком да изнеможусь, пока хорошего-то найду.- И слышится мне в Верочкином голосе тот грустный славянский напев, когда ещё давным-давно злая орда всех в полон уводила; а девки с бабами знали, что не будет им толку от усатых и кривоногих чингисхановых кочерыжек. - Верка, забудь о нём,- говорит ей бабушка, стуча ложкой по моей манной каше как по твёрдому лбу упрямой девицы.- Раз он ребёночка родил, значит ему там хорошо – и не разымай чужую семью. А Верочка улыбается:- он меня любит,- и удивительно, до чего может тихим и нежным быть её неукротимый голос. Я знал, про кого она так говорит. Вся её душа пока не помещалась в моём мелком тельце; но мне хватало и того махонького кусочка, чтобы наитием детского сердца, мудрого от ещё неостывшего во мне бога, чувствовать боль и радость, Верочкину светотьму. Как только мы подходили к его дому, она тут же вся освещалась солнечным нимбом, и я глядя на неё думал, что нет лучше людей на земле – как будто сквозь насупленные облака, сквозь казематное окошко средь них, вдруг упал сноп ярких неплотных лучей, и Верочка блещет внутри богиней целого мира, а мы все вокруг имеем право ей поклоняться. Но если возле его дома никого не было, даже завалящей собачонки, если из-за ворот не слышался стук молотка или кряхтенье пилы, то Верочка становилась серым привидением, которое вышло к людям не за спасением, а просто зло попугаться – и надув губы, она как тигра рычала в ответ на приветы знакомых прохожих. Мы опять к нему собираемся. Я уже весь собрат – курточка, шорты, сандалии; а она всё ещё сидит за ширмой у зеркала. Мне нравится в этом доме. Здесь окна с трёх сторон света, кроме севера, и когда они встречаются в зале своими лучами, то кажется будто и солнцев на небе три штуки, и вот они скрестили у нас на полу длинные блестящие шпаги во славу своей королевы – которая готовит им орден подвязки за ширмочкой. В доме тепло и тихо; я один здесь ходю по половицам, оглядывая большую комнату, и скриплю то ли своими ножками, то ль мышами под полом. Мебели тут немного; зато с лихвой хватает картин и фотографий – мне кажется, что они меня передают друг дружке с рук на руки, с холста на холст, из одной истории в другую. Этой большой комнате очень идёт и пространство, и химеры всяких житейских легенд на стене. Жаль только, что тут мало мух. А я их очень люблю. Бабушка, конечно, рассказывала – как будто мухи садятся на хлеб и обкакивают его; но мне не верится – не станут они срать, там где кушают. Зато как они красиво жужжат, чуточку грубоватым, но всё-таки приятным голоском, словно бы мамка читает мне на ночь сказку про синий барвинок, сама уже засыпая и сонно причмокивая. И ещё мне нравится, как они щекотно ползают по моему голому пузечку: я не боюсь щекотки, а наоборот, задираю кверху рубашонку и отдаюсь им в волосатые лапы. Малокормленый паук в уголке окна посмотрел на меня, голодно клацнул зубами; но распоняв, что такую добычу ему не осилить, сполз с паутины, дистрофично качаясь на тонких ножках. - Юрка, ну как я тебе? Вот это да! В этот миг, наверное, я впервые понял настоящую ревность, потому что Верочка одевалась вот так не для меня – она хотела восхитить собой постороннего дядьку. Бирюзовое платьице, такого же цвета косынка на шее, и белые лодочки, в которых плыла она под жёлтыми струями солнца, от счастья запрокидывая голову, смеясь и танцуя. Если бы тот дурачок хоть раз увидел её такую, то полюбил бы навеки – думалось мне. Ведь я же влюбился, стыдясь но блаженствуя. - Ну, идём? - пошли. Раньше она обхватывала своей ладонью мою; а теперь я как мужчина пытался объять её своей маленькой пятернёшкой, хотя бы пальцы – и получив три штучки в своё владение, мокро мял их в потном кулачке. - Верка, с кем это ты?- спрашивали по дороге любопытные соседи, выходя из ворот, из палисадников, бросая лопаты да тяпки, прямо как в художественном фильме какого-нибудь итальянского мастера. - Да вот сына себе родила!- отвечала им смешливо и громко девица, словно приглашая к этой беседе всех прохожих, кто хорошо знал её и кто вообще в первый раз видит. - Когда же это ты успела, скорохватка?- поинтересовался ехидный голосок из зарослей шиповника, такой же колючий. - А вчера!- улыбнулась ещё шире девица.- Сразу взяла да и скинула. - Чего ж это он у тебя такой крупненький? как выполз-то? - Да весь в папочку. Пришлось понатужиться.- Её губы оказались вдруг прямо перед моим носом, и она меня крепко поцеловала, подманивая запахом конфет и каких-то цветочных духов. - А хто у него папочка?- вопросила нам вслед та самая любопытная бабуся, скоренько вылезая из иглистых зарослей, чтобы услышать наш ей ответ. Она чуть было не порвала свой сиреневый халатик от спешки – но мы только засмеялись, сначала Верочка, а потом и я, на её радость глядя. В хорошем настроении мы дошли до церкви: я старался шагать высоко и широко, чтобы выглядеть взрослее, а ещё чтоб не загребать сандалиями пыльный песок, от которого белые лодочки моей дамы становились темнее. С обочины нашей дороги то и дело высигивали потешные воробьи, похожие на шустрых скоморохов из цирка; в парке бродили влюблённые парочки, прячась по-за кустами черёмухи; а на куполе церкви, на самом её кресте, кукарекал голосистый петух. Как он туда попал – неизвестно; но вокруг штакетника уже собралась кучка народа – старушки согбенные, шумных баб полдесятка, и три мужика во главе с попом Силой – сторож, диакон, да ещё третий, что всегда тут заради рюмочки околачивался. - Как он туда попал? Кто из вас видел?- громко вопрошал всех нарочито встревоженный поп, хотя судя по ухмылке в усах, ему очень хотелось смеяться. - Неизвестно. Сиё есть божия тайна,- басисто сказал костлявый но жилистый дьякон, видимо приглашая людей к обсуждению совершённого чуда. - Ну, ты ещё скажи будто там сам ангел сидит.- Поп, не сдержавшись, крякнул в ладонь затаённым смехом. - ангел! ангел! ангел!- эхом повторили старушки, и быстренько, и меленько, и лупастенько закрестились на петуха. Шумные бабы бурно переговаривались друг с дружкой:- Да это для шутки запустили!- Какие могут быть шутки на кресте!- Ты шути-шути, да не зашучивайся! А сторож с рюмочником виновато помалкивали, и только вздыхали. Будь поп с дьяконом повнимательнее, то они бы сразу заподозрили тех по бегающим испуганным глазкам. Верочка, не обращаясь на шум и на бабьи выкрики, устремлённо подошла к попу, и чуточку заносчиво сказала: - Батюшка, оставьте это – мне надо с вами поговорить,- словно рядом никого не было, кроме её особенной важности. Дядюшка Сила тоже, вместо того чтобы как всегда послать её к чёртовой матери, стал горд да милостив: - Ну что же, дитя божье – я тебя выслушаю. Он оправил на себе слегка встрёпанное суетой чёрное платье; хотел было взять девицу под руку, но она нарочно занялась своей косынкой, отстраняясь от рясы; и вот так – вроде вместе, да поврозь – они ушли в прохладную темноту церковного зала. А я остался на улице, заворожжённый петухом. Кукарекууу!!- кажется пел вокруг нас весь посёлок. Сегодня ещё ко всему должны были состояться разные конкурсы танцев, плясок, и всякого другова вокала – это когда весёлые люди, и трезвые и пьяненькие, выходят на сцену и пытаются показать себя во всей красе перед друзьями, соседями да знакомыми. Во все остальные, в будние дни, эти люди упорно трудятся во славу большого отечества, в котором притулился и наш малый посёлочек. Но если бы они только трудились, получая за эти дела лишь почётные грамоты, то через короткое время померли – кто от грустной скуки, а кто от невыносимой напруги. Поэтому в выходные дни наши сельские жители развлекаются, конечно соблюдая приличную меру. Неприлично – это когда человек ползёт чёрте куда по земле, весь описанный от водки, или лезет драться ко всем подряд, даже к женщине, а та женщина, громко хохоча во весь рот, вдруг бесстыже задирает юбку и показывает всем грязные трусы с большой дыркой. Но так бывает очень редко, и так долго помнится потом всем народом, что почти навечно остаётся в легенде. Иногда пожилые селяне, сидя с приятной беседой на коротких скамеечках или на берёзовых пнях напротив друг дружки, говорят, почёсывая кончик носа чтоб не соврать: - Это было когда Митька-фантомас на тракторе сиганул в речку; - или: - Случилось это когда Валька-гулевка спалила сарай. Вообще, подобные культурные досуги, особенно в маленьких городках и посёлках, очень сильно объединяют людей, приносят им в душу хорошее сводничество малых семей и целых народов. Например, лежит усталый мужик вечерком под субботний день на диване, отдыхая от тяжёлой – и чего там брехать, муторной рабочей недели; а жена вместе с крынкой топлёного молока притаскивает ему от соседей великую весть – что завтра в честь достойных успехов механизаторов, трактористов и девушек-жниц состоится народное гулянье. - Да ну?! - вытаращивает глаза муж. - Неужели вы нас так любите? А я-то думал, что вам только прибыль да зарплата нужна. - Глупенький, - ответит ему жена. – Все эти показатели-сводки-проценты, конечно, важны – и премия твоя к месту, потому что надо детишкам одёжку к зиме покупать. Но если бы ты знал, какое мне счастье смотреть на тебя спящего и уморенного на этом диванчике или весёлого и танцующего в кругу своих друзей! Ты на земле для меня самый лучший. И тогда он обнимет её нежно но крепко, да закряхтит в шейку: - Солнышко моё – сглатывая с комом в горле все камушки-кирпичики недоверчивой души. Пока я всё это рассказывал, объяснял как у нас в тихом месте движется по неширокому руслу спокойная жизнь, моя Верочка вместе с дядькой Силой вышли из церкви. Вернее, опять не вместе, а как-то поврозь: она, снова горделиво задрав голову без косынки, быстро шла впереди, упрямо не слушая внушаемых разговоров – а он поспешал за ней, сурово и грозновато напевая свою новую проповедь. Если входя в церковь, Верочка покрыла голову и склонилась перед большой иконой над воротцами, то теперь она так вознесла кудрявую гриву, что казалось, выгляни хоть бог из своих облаков, то и пред ним уже не соклонится стройная зелёно-бледная берёзка. Как будто очень обидел её надзирающий лесничий в лице чёрного попа. Сила остановился, не в силах больше справляться со своим негодованием. Нет, он не проклинал – но так грозил пальцем вослед, будто уговаривал злую ведьму не колдовать, как будто он ей в церкви преподнёс на блюдечке счастливую и праведную судьбу. Верочка схватила меня за руку, сжала и тряханула её до боли; но я обиженно пискнул и она опомнилась.- Извини, пожалуйста. Не представляю, как она меня целовала такими губами, и как мне нравилось это. Они сейчас были блестящими да острыми словно лезвие топора, и легко перехватили бы даже шею быка. Теперь мы шли быстро. Спешили. Я думаю, что Верочка боялась не успеть: что черви сомнения, которые забросил ей внутрь поп Сила – вытащив их то ли из плодородной земли то ль с навозной кучи – сгрызут сейчас её душу. Они уже оплели её тошнотворной слизью, сквозь которую было трудно пробиться мечтам, желаниям, грёзам: они впились, всосались вожделёнными губками, казалось нашёптывая:- живи как все, не строй бледных химер и воздушных замков. А тут ещё злыдня ящерка, которая встретилась по дороге с большим мешком – как видно, наколядовав счастья у добрых людей, а взамен оставив тёмную смуту – так вот эта хвостатая в ответ на здравствуй понесла площадную ругань по всему уличному околотку, и опять про тех же утей-гусей-поросей, и снова неудержимо да пусто. Ещё больше выхолостила она Веркину душу, и приползла та душа к нужному дому на одних костях, истрепав себя в укорах, в мытарствах. - миленький мой, солнышко моё ясное,- шепнула она мне еле слышно, чтобы уже даже болтливые птицы, немая земля даже, не учуяли этих её слов и не отговорили от мучительного деяния.- передай, пожалуйста, моё письмо тому высокому чёрному дяде, а я куплю тебе за это шоколадных конфет. Не нужны мне были конфеты, да и не было у неё денег на них: я просто в первый раз её видел такой ползущей, униженной злыми сердцами – она бы и к эшафоту гордее шла – что так жалко стало, ну просто нет мочи. И я пошёл к этому противному красивому дядьке, своими кучерями и усами похожему на цыгана, хотя бабушка мне всегда говорила, чтобы я таких опасался. У них за забором бегала большая белая собака с пастью: она подскакала ко мне, рыча длинным красным языком и жёлтыми зубами. Я отдал ей свою левую руку, а правой подал дядьке письмо – и пока она лизала мне пальцы, он читал строчки, оглядываясь во все стороны как вор. А потом смял письмо в кулаке, и трусливо замотал своей храброй гривой:- Нет, нет-нет, мне это не нужно, пусть сама разбирается.- Он попросил волкодава вывести меня на улицу, от греха подальше, а сам скрылся в доме, поджав уши и хвостик. Зря я, дурачок, радовался что у них всё закончилось – и теперь можно рассчитывать не только на соседскую дружбу, но и строить всякие надежды на взаимную любовь. Мне ведь совсем немного времени оставалось до совершенства летия – чуть больше десятка лет, и всё будущее представлялось в радостном свете, где мы вместе качаем на руках нашу дочку – только я постарше, а Верочка такая же как и сейчас. Но я не мог ей этого объяснить, потому что она всё время выла. Это не плач – это когда закусив губы зубами до крови, она воет так, как будто её режут на части на необструганном столе лесопилки – но не в наказание как фашисты, а обыкновенные люди, которые тем спасают себя – ведь если не её, то резать придётся их тела и души. - не плачь, я тоже вырасту, ещё лучше чем он. - вырастешь, обязательно вырастешь,- и она целовала меня так же крепко, как того мужика. Мне довелось узнать такие горячие и зовущие губы, которыми одни бабы хлебают холодное шампанское из бокала, а другие смертельное пламя из ада. Огородами, чужими подворьями, штакетниками да заборами она вернула меня бабушке. Вернее я – я тащил её за руку, и на тонких жилочках душу её, что сзади волоклась почти мёртвая. Верочка не зашла к нам, не поговорила – а скорее всего, улеглась спать где-нибудь в жёстком бурьяне, или даже крапиве, чтобы не было больше так больно.
Дня через три к нам в гости зашла ящерка, противно посплетничать. - Что-то нашей Верки не видно,- заметила ей моя бабушка.- Не заболела ль? - Да разве такая заболеет – она быстрее других в гроб загонит. Бабы говорят, будто в город подалась: там будет жить, и работать, и наверно мандой торговать. Я спрыгнул с дивана, где рассматривал книжку с картинками про одного придворного композитора по прозвищу Люлли, и впился зубами в мягкую отвратительную чешуйчатую ладошку ящерки. Она визжала, выснув свой длинный язык, бабушка причитала да оттаскивала, а я громко выл как будто меня резали на части на том же необструганном столе те же самые люди - жалея, что теперь у меня никогда не будет настоящей любви, жены и детей.
