из повести - бабуля Будучи ещё молодой, бабулька моя была страстной транжирой. Жили мы всегда небогато – среднеобывательски; но вот не по характеру воспитания, а по нраву зодиакального гороскопа, она очень любит разгуляться. Денежек всегда мало, и она понимает – разумом – что надо их экономить; но сердцем очень азартна на красивые побрякушки, и если такую красоту выложат где-нибудь на торговом лотке, а тем более принесут прямо в дом на подносе, то никак не удержится – купит. Уж сколько раз я ей говорил: - Бабуля, ну нету денежек на твои развлечения, на то чтобы ты потешила свой блудный норов – а она мне в ответ только согласно и жалостливо кивает, как описавшаяся домашняя собачонка, а потом опять берётся за старое – за ненужные траты. И я её не сильно ругаю, потому что нет толку от пустых оскорблений – старики словно дети от безрассудного упрямства всё делают наперекор. Моя бабуленька за свою жизнь накупила множество всяких вещей – по сути ненужных – от хрусталя до бытовой техники. Раньше я её спрашивал – зачем? – и она мне всегда отвечала – на твою свадьбу, родной! Чтоб ты был у меня заприданником! – а потом целовала, вставая на цыпочки. Теперь я уже не пытаю, не надо. Всё равно ведь бесполезно объяснять старичкам, что мир изменяется – к лучшему ль – но то что считалось великой красою в старинные годы, теперь помоешный хлам. Я даже не помню, как пользоваться иной доброй вещью, без которой нам в прошлые годы жизнь тусклой казалась. По многу часов молодая бабуля выстаивала в очередях, чтоб урвать радиолу, стеклянную горку иль тостер – а теперь они пылятся в картонных коробках, и выбросить жалко – бабульку обижу. Я давно заметил, что ей – как и всем остальным бабулям на свете – очень хочется снова быть нужной, хозяйственной, домовитой. Она берёт в руки тяжёлую супницу, чтобы помыть после ужина – но слабые руки роняют фарфор прямо на пол, и вдребезги. Она еле-еле спускается вниз, к магазинчику, чтоб купить мне, голодному работнику, добавочку хлеба и булку – но забывает ключи, и равнодушный ханурик из жэка в щепки разносит нам дверь. И всё-таки понимая бабульку, я до времени эти залёты прощал. А вот недавно всерьёз осерчал. Пока был на работе, трудился за денежки – то пришли к нам на хатку противные коммижёры, хитрые да наглые проходимцы, которые всучают старухам всякую ненужную дрянь – ту самую, что я давно уже складываю на шкаф. А эти обманчивые хлюсты, как видно, собирают их с тех шкафов и снова продают старикам за новьё. И наверное, в лад бабуле моей подпевали:- это вашему молодцу на свадьбу почти что подарок, за сущие гроши. Пусть будет он рад да богат.- Ну умеют петь, суки. В общем, высосали у старухи всю пенсию. Меж своих толстых губ они втиснули толстый же шланг, похожий на чешуйчатого удава, и зашипели змеино о том, как хорошо станет жить пожилому кролику в брюхе паскудной молодости. А бабуля глядела в бесстыжие лупатые безвекие глазёнки и счастливо плакала, поджав ушки и вползая в ядовитую тварь. Я не смог её спасти, не успел. Эти гнилостные удавчики быстро сбежали, на ходу переваривая и её, и наши скоплённые денежки.
Я осерчал – сурово, неотвратимо. Мне страшно хотелось проучить бабулю за эту старческую слабоумную глупость. Я просто не знал, как быть дальше. Ведь в другой раз, когда меня не будет дома, то эти коммижёры вынесут всю нашу квартиру и бабуля им скажет большое спасибо. Со змеями ведь всегда так – они умеют вползать в мягкотелую душу. А бабулька была уверена, что сделала мне благо на дальнейшую жизнь, и что вся эта дрянь стоит целую уйму денег. Поэтому на её слащавенькое добро нужно было ответить непререкаемым злом. Я перестал её кормить. Не в прямом смысле, конечно – хотя стоило бы. А просто изъял из наших совместных едов всё мясное и молочное, всю недешёвую рыбку, дорогие фрукты овощи конфеты. И чтобы нескучно ей было – говел вместе с ней. Бабуля не знала о моём чёрном намереньи. Но прошло всего два дня – и:- ах Юрочка, миленький славненький родненький, а где же все наши деликатесики? – А я ей в ответ: - там же, где и пенсия твоя профуканная, моя милая старушенция! Она удивилась, пошире открыв свои слеповатые глазёнки:- Мне противно есть кашу с тушёной капустой, мне опретили макароны без-флотски и борщ с пустой овощной поджаркой на подсолнечном масле!- и заплакала:- ты меня не любишь! ты меня уморить с голоду хочешь! чем я перед тобой провинилась?! Хороший, кто любит, всегда пожалеет такие слезливые слёзные слёзы; а я представил нас с ней на вокзале – немытых, голодных, обтрёпанных, вшивых бомжей – изза того, что она впустила в квартиру гадюк, и те всё проглотили как прорва. - Плачь рыдай вой – мне не жалко. Теперь целый месяц без мяса. После моих слов бабуля объявила всеобщую голодовку. Сидит на кровати, молчит: то ли молится, то ль деньги считает, которых нам и так не хватает – а тут ещё капризы от старости. Да ну её – я накрутил себе в голове всякие побирушечные видения, и всерьёз разозлился. Хотя сердце щемит от любви и от нежности. А она, старая сучка, и вправду не ест – хоть силком ей запихивай. Поставил тарелку с овсяной кашкой возле кроватки – закисла, овощное рагу с баклажанами – тоже протухло. Только ломтики хлеба по корочке убывают, и это меня успокаивало. Я был уверен, что бабуля не сдюжит и всё равно ополовинит наши кастрюли.
Вот что сильнее в человеке – гордость иль голод? Молодой кажется физически мощным, крепким, и на вид должен выдерживать любые испытания: ан нет – глядь, а он на коленях ползёт, милости просит. Потому что парнишка ещё бесхарактерный, трудностей в жизни не испытал. А старик хоть и хил телом, зато огонь воду и медные трубы за срок свой прошёл, и воспитал внутри себя не характер, а нрав, норов как у горячего непокорного жеребца. Так и бабуля моя. Когда я уходил на работу, то примечал по кастрюлям – ест или нет. Не ела. А мне уже ужасно хотелось с ней примириться. Но как? Ведь бабулечка красотулечка стала очень обидчива, как махонькая чудная девочка. Она похожа своим нынешним характером на маленькую обезьянку чичичи: она редко когда мне скажет впрямую, чего ей хочется, а всё больше намёками и надутыми губками. Вот приходит она на кухню – оглядывает кастрюли да стол; но не садится кушать, а долго смотрит в окно. И я уже чувствую нюхом: что-то интересное будет. Она второй раз обходит кухню, теперь уже открывая крышки и заглядывая вовнутрь. Но не наливает в миску себе: а выпивая полчашки чая, снова смотрит в окошко. Я всё это рассказал быстро; но с бабулиной скоростью передвижения на минутное дело уходит более получаса. А я сижу; гляжу на неё как львёнок на черепаху; наблюдаю, словечка ждя. Наконец ей становится невмоготу:- Ох, как мне надоел этот борщ.- Потом через минуту снова:- И эта овсяная каша. Ну, теперь я уже дождался, и могу спросить её, не умаляя своего мужского, а особенно хозяйственного достоинства: - А что тебе сделать, бабуля? Тяжёлый вздох:- Мы котлеты давно не ели.- И вот это словечко – мы – сразу объединяет нас, растапливая все ледяные обиды, что скопились за прошедшую большую неделю и сегодняшнюю маленькую переспяную ночь. Как же она хороша в своей детской прехитренной наивности. За одну только её бабулинскую красоту я ей все выкрутаски прощаю.
С удовольствием читаю вашу прозу. Характеры хороши. И слог. Впрочем, повторяюсь) Галина Каюмова Моя творческая страничка на Острове --------------------------
знаете, друзья, что я заметил - не надо высасывать из пальца всякую бледную сукровицу, а нужно писать настоящей чёрной кровью как будто горло тесаком перехвачено - и тогда всё получится
