четырнадцатый рассказ Милосердие Меня поражает Вовкино понимание сути вещей и событий. У него детская логика, и когда я целую неделю обдумываю тревожащий вопрос, он одним ёмким словом может навести меня на парадоксальную мысль – это такая, которая приходит в голову детишкам или гениям, но никогда не появляется у забубённых людей, пришуганных жизнью до трусости, что родился на свет. Вот взять хоть недавний наш разговорчик в кинотеатре. Перед сеансом мы сидели с Володькой в фойе – он ел мороженое, а я пирожок; и по телевизору у буфета шла говорливая передача: одна из тех нынче модных, где одни товарищи люди осужда… - обсуждают других товарищей людей, впервые видя и потому режа правду в глаза. Своему ведь не скажешь, какой же он гаденький – нам ещё долго жить вместе – но чужому всё можно. Ведущий, да и многие зрители в студии нападали на взрослую семейную детдомовку, которая не хотела признавать бросившего её отца – коего для страдательных целей курьеры нашли на помойке и отмыли от вшей. Даже я, всегда глубоко влезающий в своё и чужое гав… - в нутро человека, тут почему-то скуксился вместе со всеми, и зажалел этого немощного паралитика. Тем более, что одна горластая и попастая тётка кричала мне прямо из телевизора, как ещё лет двадцать назад именно в нашей стране, а не где-то в китайской америке, проживала настоящая дружба народов, великая сюся. Тут Володя мой поднял головушку от своего сливочного пломбира:- А потсему эта зылная тёл… - тётька класивая сама не забелёт себе этого дядьку, лаз она его так любит? - И мне, дурню, пришло, что если мы сейчас своей патошной святостью подвигнем эту девушку на благородство к тепережды благолепному папеньке, то у неё через месяц начнутся скандалы в семье, развод через год, и жестокие бабьи запои. А двое детишек двукратно пополнят богатеющую мошну русского сиротства. Но каждый на той передаче чуть не пкакал, жалел, сссыстрадался.
Ещё больше меня, недоверю, удивило происшествие в магазине – мелочь, вроде бы. Просто мы увидели там бомжа – такого неопределённого человечка, который скитается по помойкам, ища пропитание, и ночует в канализации для пристанища. Он долго пробирался по отделам, выбрав себе кусок соевой колбасы, одну дешёвую селёдку и бухань чёрного хлеба. Он хотел, очень хотел быстренько пробежать, для всех незаметно; но я видел, как ему трудно избечь соприкасаний с людьми своей вонючей одёжкой, и метался он то вправо, то влево, а особенно страшно стоять ему было у кассы. Но пройдя, заплатив кое-как, бомж уже вздохнул облегчённо – да тут вдруг увидел стеклянный ящик с пожертвованиями для детей. И потух. У него прям рука затряслась – та, что сдачу держала. Он взглянул в неё раз, посчитал: он взглянул и второй – нет, нельзя, самому ведь не хватит: а мир сузился вкруг него до одного этого мелкого метра, в котором он сам поместился и его вселенная вся. И мы в магазине крутились, летали как звёзды, пока он пересчитывал мелочь в руке: словно военный герой, у которого не так уж и много наград, шебуршил их на дне дорогой его сердцу шкатулки. Я слышал биение, вздохи; и груз, что поднял над землёй он на шее, бился гулко об худую грудину, вызванивая трагедию, муку под немощью духа в облатке костяного колокола. Словами не расскажешь, что стало с этим мужичком, когда он опустил в узкую прорезь свою крупную деньгу. Видеть надо было, на сколько он вырос. Был маленький, согнутый да хлипкий. А тут вдруг – я сам высок, на многих сверху смотрю – мужик глянул на нас глазами доброго великана, что будто бы под крыло всех берёт, и никто никого не обидит больше. Когда мы вернулись домой, Володя долго молчал. Но всё ж не сдержался. - А сто, длугим людям не хватает еды и одезды?- Он спросил меня так, будто сам опух с голоду: живот вздулся до самого носа, и рыжая голова за ним стала почти не видна. Я бы расплакался тотчас от страшного зрения этой сострадательной картины - но всех не пожалеешь. Ведь если по миру собрать всех бесправных, и вгрызться в нутро им до сути - до истины, то многие люди такие окажутся тленью, опустившей себя перед жизнью - пред богом. Я Владимиру кое-как объяснил это, смягчаясь в жестокости слов, а он не поверил. Он к моему длинному носу глаза свои голубые поднёс – смотри, мол - а там погорельцы бездомные, детки-бродяжки, несчастные нищие семьи, работу закрыли и денег не платят, старики да старухи догнивают в клопах, опоили сожгли обобрали убили. - Ты глупенький, Вовочка. Ну куда ты глядишься по младости лет? Вот тебе куча блестящих, блескучих журналов с машинами, девками, золотом. Стремись, загорайся, завидуй! А все эти нищие пусть сами справляются. - Какой зэ ты злой,- он поник удручённо макушкой к ногам, словно кланялся в пояс тирану хозяину, словно я приютил его милости ради, а не для славы своего одинокого сердца, в той бездне великодушие зря. - Я не злой. И не добрый. А маленький просто, и всё человечество мне не вместить.- Обрисовав земной круг широким размахом длиннющих рук, я в центр его воткнул кукиш.- Был на земле один мужичок, Иисус. Вроде с виду обычный, простец - только сердцем огромен. И людей, и животных любил. Но мы с тобой мелкие по сравнению с ним, и сердца наши тоже. Только Вовка не слышал меня. Он сосредоточенно думал о важном, важнее всего. И через парочку дней притащил мне детский сезонный комбинезончик самого маленького размера. Эта одёжка ало сияла в его руках, как наверное, Вовкино сердце под бледной косточкой рёбер. - Откуда, Владимир? У меня немного ёкнуло под грудиной, что неужели он спёр. Я ведь даже не знаю, есть ли всерьёз для него грех или добродетель. - Мы тепель будем помогать бедным людям. Эту весь им пеледали богатые люди. Вовка был красен, красив и прекрасен, как его щедрый подарок. Синие глазки светились, лучились – да чего там, горели! – испепеляющим огнём милосердия, которое б, верно, должно было возжечь меня как верующего Джордано; но я давно уже облачился в тяжёлый и громоздкий скафандр душевных сомнений да неудач – и хоть ходил в нём по жизни всегда неуклюж, но зато уже больше не падал. - Владимир, мы не сможем с тобой всю жизнь ходить по дворам, помогая каждому нищебродию.
Володьке я подарил свой мир – а для других мне ничем жертвовать не хотелось. Чесслово - я готов устремлённо помогать людям деньгами – раздва; но тратить на них своё драгоценное время – уволь меня, дружок мой братушка. Вообще оказывается, не такой я и щедрый, как представлялся себе да Вовке. Я-то красочным миром пленяюсь, но он пока ещё вряд ли пленяется мной. Я приютил Володькино сердце, потому что он безобиден да лёгок – а вот если бы мне пришлось всю жизнь волочить на себе паралитика, то я бы, может, и тянул свою лямку, но страшно проклял такую судьбу. Давно уже замечаю в себе желание отстраниться от всего человечества, оставив рядом на своём сердечном острове только самых любимых, родных. Моя любовь даже превыше человеческого родства, потому что я слабо чувствую в себе струны кровеносных вен и сухожилий, доставшихся мне в наследство от предков. Просто кажется, что я был сотворён не кем-либо единолично в угоду сиюминутному удовольствию или страстному желанию материнства – а сама природа, великая грозная, выткала меня на вселенском холсте времени и пространства – может быть, тоже по собственной блажи, но мощно, как боги творили атлантов. И вот от этой непреходящей силы, пока ещё я не ведаю себя измождённым калекой, мне почему-то кажется, что люди в своей немощи корыстно притворяются, из лени для жалости – а так по жизни вполне могли б обойтись и сами.
- Пойми, Владимир, что мы не всех должны оберегать да заботиться – а только кто живёт рядом с нами. Только родных да любимых. - А если остальные умлут?- спросил он, и сильной боли в его тусклых словах я не почувствовал. Поэтому ответил равнодушный:- Ты не обобщай,- как кладбищенский сторож;- у меня тоже за бедолажек сердце побаливает,- тут ключи от склепов зазвенели на пальце;- а сделать я сам ничего не могу. - Я тозэ тебе помогать буду. Ну, бог с тобою, давай попробуем. Я написал несколько объявлений о помощи отвыкшими от чернил каракулями, просушил их тёплыми вздохами; но так как самому было стыдно шляться по чужим квартирам - вдруг примут за новоявленного побирушку, а у меня ведь накопился солидный вес, даже жирок в местном обществе - то я отправил гонцом своего Володеньку с бирюзовыми глазками. Пусть походит, побегает - может, цветом слиняет. Чёрта с два. Вернулся с огромным тюком одежды, толкая его впереди себя и волочась следом за ним. Глаза горят бешеные - там ещё много таких - ручонки трясутся от радости - пойдём скорее к хорошим людям - и слева из куртки котёнок как сердце выпрыгивает. - А этот к чему?- я уже было хотел огрызнуться по-пёсьи. - Пусть зывёт вместе с нами.- Каблуками у двери счастливец стучит, я таких не видал.- Ты меня к себе взял, и я тозэ хотсю.
Всё-таки молодчина ты, мой рыжий братушка. Но все эти добрые, благостные, и милосердные вещички, нужно было ещё и раздать неимущим. А ведь хуже нет, чем ходить по людям, предлагая себя в помощь. Побираться и то, по-моему, легче. Там хоть за одного стыдишься и потеешь – гляньте, люди добрые, какой я бедняжка – а тут сразу за двоих придётся краснеть, извиняться, выслушивать – как вам не совестно унижать меня своим подаянием! – И может быть, человеку действительно нужна эта вещь, и я молодец, что принёс её; но уж лучше бы положил под дверью да сбёг, а он её после тихонько забрал. Трудно, даже очень тяжко вот так глаза в глаза подавать и брать – потому что по-настоящему бедные люди – я не о побирушках говорю – то все гордые, и такому легче ночью пошариться на вонючей помойке, чем принять милостиньку из ароматной руки. Обдумав наше с Володькой казусное положение – что и добродеем быть хочется, и подлецом могут назвать – я всё же нашёл выход, вспомнив как сам делал приятные сюрпризы. - Владимир, солнце моё! Да ведь мы свободно можем послать эти вещи по почте, заранее вызнав адрес бедного человека! И ни ему, ни нам позорно не будет. Верно ведь? - Велно.- Ему мои сомнения и душевные переживанья были совсем непонятны. Он смотрел на меня синими лучистыми глазами, и в них я видел не Вовку, а бога, который словно бы смеялся надо мной, над нами – мол, что же вы, люди, изо всякой ерунды такие трагедии делаете? проще живите, и ярко.
Как интересно раскладывать по почтовым мешкам всё, что мы подсобрали да подкупили! Детские распашонки, сандалики и комбинезончики, игрушки - это, конечно, для тех семей, у кого есть маленькие ребятишки. - Володя, я уже представляю, как они кинутся разбирать себе обновки!- Почему-то меня встряхнули радостные мурашки – уря! уря! – и захотелось всплакнуть от счастия. Но я отвернулся, и скрыл от Вовки себя. Опять стало стыдно. - Дааа, они будут ладоваться. Разноцветные фигуристые кроссовки, моднявые джинсы и блузки, курточки по размеру: я помню, как в школьном отрочестве мне хотелось носить по фигуре одежду, но из-за безденежья вещи покупались на вырост – и я ходил пузырём, будто картошка в мешке. - Владимир, ты ждёшь свой новый костюм? - Отсень зду. Узэ сколо.- Вовка мечтательно вздохнул, и встряхнул плечами, словно подлаживаясь под обновку. Овчиная жилетка, тёплые исподние штанишки, вязаная кофта на пуговицах с капюшоном, валенки да резиновые ботики: всем этим вещичкам будут очень довольны старички, которые себе давно уже ничего не покупают, а по грошику-по копейке скупо откладывают на похороны, чтобы не ударить в грязь лицом перед ещё живыми дружками-подружками. - Володя, а у тебя была когда-нибудь родная бабушка? может, ты помнишь из детства. Глупость я спросил – конечно, была. Он ведь человек, а не насекомое. - Не знаю.- Он даже удивился придуманному родству и чуточку задумался.- Ланьсэ ко мне плиходила в гости какая-то тётя, а потом пелестала. Я узэ не помню её. Мешки были крепко набиты нами и красиво упакованы. Я уселся на диванчик, и глядел то на них, представляя всё это добро в сургучном обручении добрых сердец – а то на Вовку, который всё ещё копошился, подгибая торчащие уголки мешковины не в силах оторваться от этакой прелести. И тихонько звучала его любимая музыка: - среди обычаев прекрасных мне вспомнить хочется один – тот символ верности и счастья от юных лет и до седин... - Пошли на почту, солнце моё? - Пойдём.
Полненькая женщина в приёмном окошке только улыбнулась:- Как много у вас родственников в посёлке. А почему вы сами им лично не отнесёте? - Нам так удобнее,- величаво ответил ей Владимир, ставя на квитанции в месте подписи свою личную закорючку.- Пусть сегодня дойдёт. - Не волнуйтесь,- безобидно сказала улыбчивая почтальонка.- Поставим печати и тут же отправим по адресу. - Спасибо.- Володя первым шагнул к выходу, ладонью поправив кверху рыжий чуб; а я шёл сзади, теперь уже сам ведомый.
