Этого человека он видел в своей жизни лишь однажды. На похоронах одного литературного деятеля. Молодой, никому еще не ведомый поэт не мог отвести глаз от властителя его дум, от человека, поражающего людей и с гораздо меньшей восприимчивостью. Но встретились они взглядами только раз. Бог знает, что прочитал старый философ в глазах молодого поэта; только взор его странно замедлился. Если же вспомнить горячую любовь Блока к стихам Соловьева и необычайное уважение к его личности, то покажется естественным, чтобы в момент этой первой и единственной между ними встречи глаза начинающего поэта отразили многое, - столь многое, что великий мистик без труда мог прочитать в них и заветную мечту, и слишком страстную душу, и подстерегающие ее соблазны сладостных и непоправимых подмен… Но когда спустя три года после этой встречи в книжных магазинах появились "Стихи о Прекрасной Даме", Владимира Соловьева - единственного человека, который мог бы понять эти стихи до последней глубины, уже не было в живых. А литературной элитой России Александр Блок был признан как преемник и даже поэт-наследник пророка Вечной Женственности. И зазвучало на всю державу:
И каждый вечер, в час назначенный (Иль это только снится мне?) Девичий стан, шелками схваченный, В туманном движется окне… И, странной близостью закованный, Смотрю за темную вуаль, И вижу берег очарованный И очарованную даль...
К сожалению, критика того времени не смогла осмыслить мистическую двойственность, характеризующую первый блоковский сборник. Слишком еще был нов и неизвестен мир подобных идей и чувств, этих туманных иерархий; хотя каждому литературоведу казалось, будто он отлично разгадывает этот поэтический шифр и эти художественные приемы. Однако уже здесь, у истока поэтического пути Блока, обнажается пласт, который многоопытного Соловьева заставил бы насторожиться. Сборник писался в пору влюбленности поэта в его невесту, Любовь Дмитриевну Менделееву. Голос живой человеческой страсти лишь вуалируется мягкими звучаниями стиха; постоянное же переплетение томительно-влюбленного мотива с именем и образом Прекрасной Дамы окончательно погружает все стихи в мглистую, тревожную и зыбкую неопределенность. Чувствуется, что эту неопределенность сам поэт даже не осознает, что он весь - в ней, внутри нее, в романтическом смешении недоговоренного земного с недопроявившимся небесным.
Недопроявившимся! В этом и заключается корень происходящего с поэтом. Взгляните на портреты молодого Блока: прекрасное, гордое, полное обаяния лицо - но как бы взирающее из глубины сна, с печатью какой-то неотчетливости, чего-то грезящего, почти сомнамбулического. Это отмечалось уже некоторыми из его современников. Водимый (именно как сомнамбула!) каким-то грозным мистическим духом по трансфизическим мирам, поэт, пробуждаясь и творя, смешивал отблески воспоминаний о потустороннем мире с кипевшими в его дневной жизни эмоциями влюбленности и страсти; а свойственная его душе бесконтрольность мешала ему заметить, что он - на пути к совершению не только опасного и недолжного, но и кощунственного. А именно: к допуску в культ Вечно Женственного – где дышит любовь сердечная, сострадательная и жертвенная - чисто человеческих, сексуальных, страстно-стихийных струй! То есть к тому, что Владимир Соловьев называл “величайшей мерзостью”… Миновало еще три года. Отшумела первая революция. Был окончен университет, давно определилась семейная жизнь. Но - сперва изредка, потом все чаще - вино и смуты ночного Петербурга начинали предрешать окраску текущих месяцев и лет в судьбе поэта.
И вот из печати выходит том второй - “Нечаянная радость”.
Название красивое, но мало подходящее. Нет здесь ни Нечаянной радости (это - наименование одной из чтимых чудотворных икон Божией Матери), ни просто радости, ни вообще чего бы то ни было нечаянного. Все именно то, чего следовало ждать. Да, для людей, далеких от истинного понимания христианства, радость была: появился колоссальный поэт, какого давно не было в России. Но разве многие из его почитателей могли видеть на лице своего кумира тени тяжкого духовного недуга! Нет, для того, чтобы, как он пишет, “не смотреть на женщин” и “не поднимать с лица стальной решетки”, он был слишком молод, физически здоров и, судя по фактам его биографии и дневниковым записям, всегда испытывал глубокое отвращение к воспитанию самого себя: оно казалось ему насилием над собственными, неотъемлемыми правами человека. Низшая свобода, свобода самости была ему слишком дорога. Мало того: это был человек с повышенной стихийностью, сильной чувственностью и, главное, бесконтрольностью. Преждевременные устремления к бесплотному буквально взорвали его душу, вызвали огромный прилив в нее мистических страстных сил. Естественность такой эволюций была бы, конечно, ясна Соловьеву, если бы он знал стихи о Прекрасной Даме. Не ее ли предугадал он в ту короткую минуту, когда во время их единственной встречи погрузил взор в дремотно-голубые глаза неизвестного юноши? Разве великий христианский мыслитель не предупредил бы молодого поэта о серьёзной опасности желания контакта человека с неземными мирами прежде избавления его от низменных страстей? Ведь, согласно слову Спасителя, “узреть Бога” могут только люди, “чистые сердцем”. Все иные, потакая своему любопытству и поиску путей ухода от пронзительно-скучной обыденности в миры неземные, неизбежно станут добычей Люцифера! Подвижники христианства имели достаточно оснований утверждать подобное, ибо прозревали потусторонний мир. Да и в литературе имеются тому свидетельства; достаточно вспомнить булгаковскую Маргариту, которая, разочаровавшись в “бытовой”, приземлённой жизни, устремилась… на бал к сатане. Во втором и третьем томах стихов художественный гений Блока достигает своего зенита. Многие десятки стихотворений принадлежат к числу ярчайших творений русской поэзии. Звучание стиха таково, что с этих пор за Блоком упрочивается приоритет музыкальнейшего из русских поэтов.
Иду, и холодеют росы, И серебрятся о тебе. Все о тебе, расплетшей косы Для друга тайного в избе.
И вдруг в эти строки вторгается необычное желание:
Дай мне пахучих, душных зелий И ядом сладким заморочь, Чтоб, раз вкусив твоих веселий, Навеки помнить эту ночь.
И внезапное осознание цены за подобное “веселие”:
Нет исхода из вьюг, И погибнуть мне весело. Завела в очарованный круг, Серебром своих вьюг занавесила...
А дальше, будто прорвав невидимую плотину, в реальность врывается чёрный поток! Туманности и неясности происходящего для самого автора больше не существуют!
Что быть бесстрастным? Что - крылатым? Сто раз бичуй и укори, Чтоб только быть на миг проклятым С тобой - в огне ночной зари!
Во всей русской литературе едва ли найдётся поэт, с такой силой говорящий о жажде саморазрушения, своего рода духовного самоубийства. Ради акта некоего мистического соития. И что тут можно сделать,
Если сердце хочет гибели, Тайно просится на дно?
Сперва - тайно, а потом и совершенно явно. Любовь к Н.Н. Волоховой (а “Снежная маска” посвящена именно ей) оказывается своего рода магическим кристаллом: с неимоверной настойчивостью следуют друг за другом такие образы, какие неприменимы ни к какой женщине в нашем физическом мире. Они возрастают в своей запредельности, в своей колоссальности от стихотворения к стихотворению - пока, наконец, объект “вожделения” не персонифицируется окончательно:
Стерегите, злые звери, Чтобы ангелам самим Не поднять меня крылами, Не вскружить меня хвалами, Не пронзить меня Дарами И Причастием своим!
У меня в померкшей келье - Два меча.
У меня над ложем - знаки Черных дней.
И струит мое веселье Два луча.
То горят и дремлют маки Злых очей.
Совершенно ясно, чьи это “злые очи”! Неужто и после этого придет в голову хоть одному чуткому исследователю, будто центральный образ “Снежной маски” - конкретная женщина, актриса Н.Н. Волохова? Тонкая, умная, благородная Волохова, по-видимому, никогда (насколько можно судить по ее воспоминаниям) не могла понять до конца пучин этой любви к ней: понять, кого любил Блок в ней, за ней, сквозь нее. Нет, лирическая героиня поэта - женщина отнюдь не земного происхождения. В мистических опытах представителей многих религий мира она фигурирует под разными именами, но суть ее выражается везде одинаково: Великая Блудница. Та, что является зеркальным отражением Пресвятой Богородицы, почитаемую в христианстве. Подобно тому, как дьявол есть не что иное, как “обезьяна Бога”. И вот та, на взаимность которой не смеют претендовать многие из высших иерархий темных сил, отвечает человеку, который все эти годы так горячо к ней стремился:
В глубоких сумерках собора Прочитан мною свиток твой; Твой голос - только стон из хора, Стон протяженный и глухой.
Таким обращением некоей женской сущности к поэту начинается одно из его стихотворений, которое Блок даже не решился напечатать. Начало, перекликающееся со стихами его юности, когда входил он “в темные храмы”, совершая “бедный обряд”: там ждал он “Прекрасной Дамы” в “мерцаньи красных лампад”. И вот теперь он слышит холодный и суровый голос – такой, каким он и должен звучать из бездушного темного мира:
Твои стенанья и мученья, Твоя тоска - что мне до них? Ты - только смутное виденье Миров далеких и глухих.
И испытать тебя мне надо; Их много, ищущих меня, Неповторяемого взгляда, Неугасимого огня.
От образа “Прекрасной Дамы”и обычной земной женщины не остаётся и следа! С поэтом разговаривает существо, которое не носит в себе ни тени любви, ни капли сострадания:
Кто я, ты долго не узнаешь, Ночами глаз ты не сомкнешь, Ты, может быть, как воск, истаешь, Ты смертью, может быть, умрешь.
И если отдаленным эхом Ко мне дойдет твой вздох "люблю", Я громовым холодным смехом Тебя, как плетью, опалю!
Внешне Блок всю жизнь оставался благородным, глубоко порядочным, отзывчивым человеком. По обычным житейским меркам ничего непоправимого, преступного он не совершил. Да, в его жизни были и хмельные вечера, и страстные ночи с женщинами. Но разве подобное не было свойственно многим русским гениям? Людям, скользящим по поверхности жизни, даже непонятно: о какой гибели здесь можно говорить? Но понять чужое падение именно как падение могут только те, кому есть, откуда падать. Те же, кто сидит в болоте жизни, воображают, что подобный образ жизни - в порядке вещей для каждого из нас. И все же когда вчитаешься в стихи Блока, как в автобиографический документ, как в исповедь, тогда уяснится само собой, что это за падение и что за гибель. А о них он уже говорит сам. Сначала о воцарении Космического Зла на Земле – перед наступлением апокалипсиса - о котором предупреждает Священное Писание:
И век последний, ужасней всех, Увидим и вы и я: Все небо скроет ГНУСНЫЙ ГРЕХ, На всех устах застынет смех, Тоска небытия...
А затем и о своей личной посмертной судьбе:
Не таюсь я перед вами, Посмотрите на меня: Я стою среди пожарищ, Обожженный языками ПРЕИСПОДНЕГО ОГНЯ!
Не духовное ли опустошение поэта, вызванное осознанием случившегося, вылилось в его жалкую попытку вернуться к земной реальности и простой, человеческой любви? Попытку именно “жалкую”. Поскольку остановиться в разрушении - сначала себя, а теперь и окружающего мира - он уже не мог! Ведь человеку стоит только протянуть свою руку Люциферу, чтобы о чём-нибудь его попросить (тем более о страсти и вдохновении), - тот, дав человеку просимое, схватит его руку с величайшей силой и цепкостью и вряд ли уже отпустит. К тому же если человек не желает принять помощь Бога (вспомним: “Не пронзить меня Дарами и Причастием своим!”). Именно поэтому в поэме “Двенадцать” смешалось все. И распутство – как следствие “свободы” от нравственных норм:
Свобода, свобода, Эх, эх, без креста! Катька с Ванькой занята - Чем, чем занята?..
Эх, эх, согреши! Будет легче для души!
И убийство, а затем насмешка (даже злорадство!) над убитой:
Что, Катька, рада? - Ни гу-гу... Лежи ты, падаль, на снегу!..
И разнузданное насилие и воровство:
Запирайте етажи, Нынче будут грабежи!
Отмыкайте погреба - Гуляет нынче голытьба!
И мистический итог, как объяснение всему происходящему:
Товарищ, винтовку держи, не трусь: Пальнем-ка пулей в Святую Русь!
А ведь начинал поэт с невинных стихов о “Прекрасной Даме”... Блок как-то написал в своем дневнике, что в метафизических мирах он присутствовал реально, а не в воображении и сновидениях. Поэтому наивно полагать, что все его творчество явилось попыткой поэта отразить объективную (т. е. земную) реальность, в которой он существовал телесно, а не свое духовное состояние. А оно в последние годы его жизни было ужасно. Психика уже не выдерживала, появились признаки ее распада. Скорбут (по-современному – цинга) сократил мучения, точнее - тот вид мучений, который присущ нашему физическому слою. Блок умер, не достигнув сорокадвухлетнего возраста. Впрочем, еще при жизни многие, встречавшие его, отзывались о нем как о живом трупе... ________________________
Владимир Кузин
P.S. В статье использованы материалы книги Даниила Андреева «Роза Мира».
Да, влияние "Розы Мира", и мировосприятие Даниила Андреева заметны явно... Что, впрочем, не умаляет Вашей заслуги, как автора статьи. Блоку было дано многое. Но и спросилось - не как с обычного смертного. Сурово спросилось... И всё-же, несмотря на печальную судьбу поэта, стихи его живы и поныне. И по-прежнему волнуют (смущают?) Видимо оттого, что чувствовать и жить - почти одно и то же для нас).
...Есть упоение в бою И бездны мрачной на краю, И в разъяренном океане, Средь грозных волн и бурной тьмы, И в аравийском урагане, И в дуновении Чумы.
И та же фатальная цена за силу чувства... Не Блоком это началось. За всё надо платить. Спасибо за статью.
