Первоклашки шагают в школу как маленькие буратины: ручки да ножки прямы, а в ладошках зажаты букеты огромных цветов, похожие на разноцветные салюты под звёздами. Раньше в доисторические времена я тащил в поводу тяжелённый портфель с букварями – а у них за спиной лёгонький ранец с компьютером. Но глазёнки у нас горят одинаково. Будто там, за партой, всё то неизведанное, о коем грезилось в детсадовских снах: потаённые джунгли, штормовые моря, и голубоватые шапки высоченных гор, которых чтобы достичь вершины, нужно поставить друг на дружку всех первоклассников Земли. Под моей партой каждое утро прятались зубастые крокодилы, и я часто, совсем уж загрезив, с ужасом выдёргивал ноги, боясь что откусят. А у соседа витюшки, дружка моего, на жёлтой лужайке африканской саванны паслись три чёрно-белые зебры, спокойно гуляя в проходе меж партами, и учителька постоянно гоняла их хлыстиком, чтоб они не мешали вести урок своим чавканьем. Даже директор, маленький седенький, казался нам волком оборотнем, а за его шамкающим прикусом скрывалась прожорливость бабки ёжки. =================================
У мальчишки моего сразу пробудился азарт, как у обезьянёнка которому одному не досталось банана, когда все остальные детёныши сидят рядом с ним и сладостно чавкают. - Давай пускать корабли на пирожиные! Кто победит, тот и купит себе десять штук! - Не жирно ли будет?- засмеялся я над его неоправданой восторженностью. Я ведь в детстве был чемпионом по запусканию в ручьях всевозможных корабликов, от простых спичек до вычурных из древесной коры благородных корветов.- Мой желудок с десятком справится, а твой сразу всё не потянет, слюной надорвётся. - А я половину на завтра оставлю!- тут же не растерялся он, что будто и вправду всё выиграл; ну и наглец. На его сладенькой рожице расплылась хитрая улыбка заявленного победителя, и мне он уже предназначил роль слабака задаваки. Ах, так! меня самого зацепило щепкой: мы быстренько обговорили условия – и внимание! марш! стартанули из глубокой заводи в истоке ручья. Я-то почестному, а этот маленький шкет выгадал целых полметра, бросив свою щепку подальше. И она конечно, взвилась от моей под напором проточной воды – и первой вылетела на стремнину, за пяток секунд здорово увеличив отрыв. Ёпырыпырдяй; теперь уже спор не за пирожные, которых я и сотню куплю просто так, от щедрот – речь идёт об моей загубляемой чести, достоинстве и отваге, что примолкли стыдясь. Я б, наверное, и дальше волочился за ним как обиженный хвост – но тут его раскоряшная щепка села на мель, прямо в самую грязь. Малыш растерянно всплеснул руками – а у нас уговор, чтоб считать до десьти – и затараторил быстрее электровеника: раздватруляля. Пробубнив за секунду, он бросился к своему кораблю и стащил его в воду за реи, за мачты. ==================================
Посереди проезжей части шла женщина в шляпке и с зонтиком. Она напевала и в такт этой песни танцевала вприпрыжку, стуча об асфальт каблучками – но слов её не было слышно, каблучков заглушали сигналы клаксонов. Минут через десять к ней подъехала скорая помощь с крестом на плечах и прямо по носу: медсестра и молоденький врач подмогли ей подняться в салон – а потом визгливо машина рванула вперёд. Но всего через две трамвайные остановки она снова замедлила скорость, будто раздумывая над собой, себя слушая – и из неё танцуя стали выходить давешние пассажиры вместе с той женщиной под руку, а впереди всех отчаянно выплясывал шофёр. Через полчаса грубая милицейская каталажка, в народе зовимая буханкой, нагло сняла их с проезжей части дороги, не дав допеть доплясать, и даже посадила людей в свою клетку как обезьянок, заперев для верности на висячий замок, а потом с визгом понеслась в жёлтую даль, барабаня сиреной себе по ушам. Но уже через пару автобусных остановок она резко тормознула круглой башкой, словно позабыла сзади самое важное, и из её утробы стали прихлопывая в ладоши вылезать хохочущие милиционеры, а с ними вместе пели отпертые из тюрьмы давешние танцоры. Уже к вечеру пел да плясал весь наш город. Спасибо тебе, незнакомая женщина с зонтиком белым. ===================================
Я раньше думал, что совесть есть не у всех. Что она как награда за выслугу – но не лет – а за подвиги. Если совершил хоть один, даже маленький, то тогда совесть своей лысой головёшкой из самого чрева появляется, и кричит – я родилась! И тут её надо успеть зафиксировать, отчество дать что моя, из моя рождена: а то ведь какой-нибудь шустрый проглот её сразу удочерит, щеголяя потёртым невзрачным нутром – у меня совесть есть. Но оказалось, что зря я собою здесь хвастался: она каждому дадена. Только у одних в совести тигр рычащий живёт, и если его с утра добрыми кусками не покормить, то он зубами да когтями за день в клочья душу растреплет, ходи собирай себя поветру. А у других совестью ползает маленький клопик: сядет, укусит, зудит, чешется. Боли особой и нет, а всё равно неприятно: скотинка хоть мелкая, да живучая. ====================================
Я люблю сливы. А сливы любят меня. Даже не представляю как мы друг дружку находим в базарной толчее, где каждый спешит всё узнать, и каждому кажется, что вон именно в тех дальних рядах сейчас начинается дешёвая распродажа, сезонная скидка – насильно в подарок суют что ни попадя самое нужное. Полноватая дама ищет себе приталённое платье, и в нём она будет царица – ах вот! вдалеке на бретельках на плечиках светится всё перламутром, и она побежала не веря глазам но предчувствуя свежесть и радость покупки, как в апреле проснувшийся ёжик нюхает носом весну. Постепенный мужчина в очках примеряет степенную шляпу на осень: он уже перебрал на прилавке картузы да кепчонки, но они не подходят к его полномочному виду – мужчина быть хочет похожим на посла атташе, а картузик под пуговкой его делает мелким газетным то бишь репортёром. А вот когда в шляпе – сё да: наружность мужчины такая, что если б по рынку ходили слоны иноземные вместе с погонщиками, то завидев его становились бы все на колено и вручали ему преклонясь свои доверительные грамоты, как делают на дворцовых приёмах. Дедушка седенький подмигнул ему в зеркало, улыбнулся щербато как старый знакомому, сам он ища по этому галдящему базару себе тёпленькие исподние штанишки на лямках. Раньше во многих местах продавались такие, с резинкой по щиколкам, и ворс у них мягкий был крепкий – не рвался; но нынче таких не найти днём с огнём, а торговки ему предлагают, кривясь, всякую непотребную срамоту едва длиньше гульфика – шик до колен. Хотя пареньку молодому, что рядом с прилавком стыдливо стоит в загляденьи, сей товар и к лицу, и к попцу подойдёт – он как выйдет на пляж в этих красочных шортиках, то и девичьи взгляды, и даже постарше словно мухи залипнут на стройной фигуре, её трепеща. ==================================
Когда глубокий сон сморил всю деревню, когда темнота поднялась до верхушек полувековых тополей, трое вышли секретничать во двор Пименовой хаты. - Точно решил? не боишься? - Самую чуточку. Азарта и храбрости во мне больше в сто раз. - Гляди там, не шустри. Сломя голову на рожон не лезь. - Да что ты, деда. У меня же свадьба назначена. - Благословляем тебя на высокий полёт, - будто до этого Серафимка низко летал, - и ежели славы желаешь, то справься: но попробуй не справиться. Я сам тогда по возвращении охлестаю тебя, хотечки ты и люб мне, - так сказал Пимен, напутствуя мальца перед испытанием, подвигом. Еремей важно проверял ремни снаряжения, чтобы не отстегнулись в воздухе. По карманам были Серафимом рассованы разные вещи, и даже совсем лишние, от которых мало проку. Консервный нож, платок носовой, квадратное зеркальце с отбитым углом - лежали в нагрудном; а вот три тыщи солдатских листовок и маленькую кинокамеру Ерёма самолично уложил на дно заплечного рюкзака. Дед попросил мужика: - Проведайся на улице, - и тот послушался. А Пимен оханько остался с пацаном, шепча ему сучьи заклинания вернуться невредимым. Серафимка застенчиво горбился да стучал ботинками в землю, норовя порвать тесные удила стариковских прощаний. Скворчали сверчки, будто постное масло на сковородке - щемяще и нежно. Толком не разобрав этой лунной мелодии, Серафим толкнулся от прохладной земли, и тягуче выплыл в звёздный свет из темноты, из рук старика. Еремей, обкусив зубами паутинку, тянувшую след, подумал что придёт время, когда мальчишка не вернётся назад. Пролетая над спящим Дарьиным холмом, Серафим повстречал в сгустке зреющего орешника недрёмного дзинь-духа. Был светлым цвет его одежды, и карий глаз один, а правый жёлтый - с Луны, наверное, светился. - привет, парнишка, - промычал сей дух, но Серафимка тех слов не услышал, а разглядел лишь белый клуб пара, вытянувший жало из его рта к небесному куполу. Дзинь-дух схватился жилистыми руками за эту длинную лею как за стропу парашюта , и потянул на себя край неба, разворачивая с ним вместе земную ось. - Что ты делаешь?! - Серафим закричал, не боясь разбудить поселковые окрести. - Мы все погибнем!! - глупыш... - рассмеялся дзиньдух, и смех дерзкий был приятен как сладкая пастила вприкуску со зрелыми кавунами. – глуупыыышшш, - повторил дух тягуче. - разве ты не знаешь, что так зачиняется новый день? Серафимка отряхнул с себя дремотные наваждения, и нырнул глубоко вверх, укрывшись за влажными простынями диких облаков. Он держал путь на далёкую воюющую землю; а туда же по лесному взгорку железным шагом на лошадях ехали бесстрашные рыцари, и в свете полной луны золотились как новенькие дукаты. Молчали они; только латы погрякивали, да скрипели свинокожие перевязи. Суетливый был у них заводила ротный. То шагов за сто отскочит, врагов вымеряя; то назад вернётся по мелкой тропке, тылы проверить. Павлиньи перья на шлеме полыхали огнём, а в расшитый чепрак коня искусный меч вполз как древесная змея. И затаился под узорной вязью коврика, приснул от тепла да горячего конского пота. Рыцарь спешил воевать недовольников своего короля, и вместе с ним за сиятельного сюзерена выступили в карательный поход толстые бароны, утончённые графы и властительные князья. За хвостами их коней тащились с оружием мелкие дворяне, грызясь из-за случайной ласки господ. Луна шабашила уже много ночей подряд, без перекуров, сдавая смену солнцу. Серебряные колокольцы королевской облавы звенели в полях, лесах, на смертных крестах голодных деревень; и кто остался из селян - прятался в крапивных зарослях кладбищ, питаясь с вороньём. Распухшие трупы королевских сбиров воняли на всю округу, став поводом расправы с нищим краем. Каратели везли верёвки для висельников.- Прибавляется утро серым подаянием, и макушки бунтарских кострищ тускнеют на склонах. А между рёбер холмов в долину вползают легионы восторженной знати, бряцающей саблями да палашами. Они словно пришли в древний цирк на кровавое представление, и сознавая воинское превосходство над восставшими трудниками, разговаривали во весь голос, осмеивая бунт. Кабальники зябко отрывались от костров и обречённо проклинали втихомолку буйных командиров: надо было раньше склонить шеи под монаршую милость. Всё было вчера: такое длинное утро, что казалось день не кончится, жизнь не сгинет. Но сегодня настигли псы королевские – шныряя, вынюхивая, грозясь. Мужики засыкали костры. К бою. Ласка жёлтокрасных небес трогала крючья самодельных пик, резаки длинных сенокосников. Роса намоталась на вилы. Из шатра совета вышел мужицкий лекарь и тоскливо сказал самым ярым: - командиры нас предали, ночью ушли.- - В лихом полупьяном бреду вынеслись всадники из мелколесья, и подгуживая коней рукоятями сабель, полетели к окопам бешеные. С усов слетала пена; они выплёвывали сопливые сгустки вчерашней крови, рычали матерную брань - глаза их заплыли от песка да ветра, открывая только узкие щёлки. Командир скакал рядом со знаменосцем. Руку правую свесил вниз, нагнетая в неё и саблю всю оставшую кровь. Он был трезвее да злее других; скрипел зубами, пережёвывая куски разрываемых снарядами товарищей вместе с брызгами конячьих лепехов. - Растаскивайте лааву по флаааангам! по флааангам!! - заорал командир, когда увидел лица пеших ополченцев, белые от ужаса. Солдаты роняли винтовки, закрывая головы руками, чтоб не зреть блеска сабельных узоров. Если по острому лезвию скатить красный платок, то на землю упадут два лоскута щёлка. Если саблей рубануть человека, то он разрежется от амуниции прямо по пуговицам, и коли лезво не застрянет в жёстких костях крестца, дале мужик развалится сам. А из пары почерёвков будут торчать белые рёбра да сухожилия, коричного цвета лёгкие, синеватые кишки - и чёрную жижку сглотнёт утроба голодной земли.- - - Боеприпасы у селян кончались. Всё чаще из их окопов слышна ругань - твою мать! - а в обратку от бронемашин с беспамятной солдатнёй - мать твою! - и эхо вхолостую стрижёт длинную бороду тёмных туч. С неба летят дождевые капли словно опилки волосьев; ливень носится на передовой растерянно и незряче, как слепец потерявший поводыря. В первой линии окопов, принявших смертельные розги броневых пушек да пулемётов, живых нет. Горбатятся на сопревшем поле убитые мужики в грязных рубахах. Только облезлый пёс скулит к селу, волоча перебитую заднюю ногу; а сам хозяин его выворотил на пашне разорванное брюхо кверху. У другого селянина отвалилась голова под осколками снаряда, и куда он теперь с одной жопой - глаза в позвоночник глядят, воет рот хуже сирены. Есть культи пострашнее: вон экипаж лежит у подбитой машины. Догорает. Уже, видать, в аду побывали трое из них - из обрывков чадящей кожи скалятся чёрные черепа с жёлтыми зубами, визжат от невыносимой боли. А четвёртого танкиста, механика, или черти пожалели, иль ангелы прокляли. Серый турман его души метается по небу - кровью истеку, войну остановите, жизнь вернись - голубью кричит, а человеком нет, не может уже. Которые бабы детей да стариков увели, те по погребам сидят - но многие с мужами остались. Серые от смерти, в падь земную приникли и светоч подземный тихо зовут: - выйди на люди, хоть миг покажись, какое ты будущее, чтобы не зазря умирать. Может, в детишках воскреснет жизнь. То они сейчас по подвалам сидят малолетние, словно огурцы да помидорки в кадушках - солят рёвом и страхом свои раны за пазухой у взрослых; а как вырастут да памятью окрепнут, мощей не будет нечестивых добра их сильнее. Готовьтесь ироды, начало только.- С гордой удалью Серафим крался над жёлтым полем, иногда сваливаясь в тёмные ямы воронок. Он снимал кинокамерой это побоище, изгваженное пепельной копотью от раздолбанных домов и тревожным пожарищем захныканных душ. Но главной его целью было попасть во дворец губернатора этого края, и разузнать позорные планы запальщиков войны. Серафимка прикинулся черноголовым трубочистом: оделся как в сказке, которую дед Пимен ещё давно напевал ему младенчески в уши; измазался грязной костровой сажей. Одна из дворцовых прислужниц помогла ему - забила печной дымоход кухонным рваньём. Полотенца там разные, резаные фартуки. Молодцом девчонка оказалась, не то что некоторые тамошние мужики. Приелись на барских огрызках, усиделись в лакейских комнатушках - и ни гугу. Серафим с ними душой разговаривал, прокламации пел. А они на его да - своё нет. Парнишка вошёл в ворота. Голову опустил, хоть не с руки ему врагам кланяться. Сторожевой овчар сыто рыкнул: - Кто такой?! - Трубочист, - отвечает. - Это у вас печь засорилась? - Камин дворцовый, деревенщина. - Охранник оскалился в жабьем смехе, и обошёл кругом Серафима. Ну да ничего, прикрытие ловкое: на костюме заплаты и шея немытая. Такими здесь селян и представляют. - Привыкли к печкам да кострам, никогда мыла не знали. Не стерпел паренёк: - Что брешешь, пёс придворный? мы слаще баринков твоих жить будем, когда свободу отвоюем. - Чего, чего?! да я тебя сейчас прикладом по горбу огрею! ты не только о свободе забудешь, но и в пыль передо мной завалишься. По горбу Серафимка испугался, потому что там он запрятал кинокамеру. – Простите, дяденька. Взрослые дураки научили, - заканючил, пустив лживые слёзы. - Пшёл отсюда на кухню, - и служака пихнул его под зад, погнав руганью к боковой лестнице, пристроенной на случай пожара. А у центрального входа дворца встречали нового командующего войсками. Был он в белоснежном костюме, сшитом на заказ. Из окон неслись восторженные ахи, женщины хлопали в ладоши, а соратники кричали ура. Казалось, что даже негорделивая тряпка на флагштоке воспряла духом, и ветер заплясал вокруг её разноцветной юбки. Голова дворецкого почтительно склонилась без лести - во дворец приходят и поважнее сановники, из самых столиц. Лощёный мажордом даже удивился на седеющего вояку; поджав губы, вслед посмотрел - куда это его собираются пристроить? такого нескладного. А военный увалень стал здороваться со слугами, не обходя их стороной, и пожилая буфетница, стоявшая за прилавком, шепнула нарочно громко двум молоденьким официанткам: - съедят его здесь вместе с пирожками. - Девчонки глупо хихикали, пока дворецкий не прогнал их к гостям. Две бабочки в белых фартучках упорхнули кормить голодных пауков, по пути оглядывая крылья свои в золочёных зеркалах. Первым командующего встретил губернатор края: радушие было таким искренним, что казалось весь он состоял из пухлых обнимающих рук и ошеломительной улыбки – нет, здесь принимают не чужого человека, а брата, побывавшего в долгой разлуке. Пока они вдвоём взошли наверх, властитель успел рассказать кучу шуток и сальностей про своих гостей, посвящая воина чести в общий рыцарский кружок дружбы и доверия. Поручив гостя заботам своей очаровательной дочери, губернатор, кружась да флиртуя, упрыгал в соседнюю залу. Мгновенно его обаяние сменилось ухмылкой - он собрал тут газетчиков, чтобы купить продажных и пригрозить непокорным. - Сколько мы стоим? - с любопытным смешком спросил один из бойких. - Неважно. Главное - вы продаётесь. - Властитель едко оскалился, марая зубами белые кофточки грудастых репортёрш. Мужики взвыли: - Негодяй! кто дал вам право?! - Тихо!! Дома перед жёнами гонорить будете, а мне нутро ваше известно. Все газеты куплены богатыми людьми, моими лучшими друзьями. И вы напишете, что вам прикажут. Торгуйтесь. - Сволочь. - обозвал губернатора один из независимых. Их и было пятеро всего, горлопанистых в трибунной баталии. Здоровые охранники поспешили к ним, послоновьи переступая ногами, разминая в руках вытащенные дубинки. Но властитель, захохотав, отмахнулся: - Не надо. Сами вымрут от голода, потому что их блошиную газетёнку не покупает никто. В ней только грязь, и люди боятся обляпаться. Пока он торговал правду, военный в зале бальной учился танцевать. Куда ему, служивому - он ведь всё по окопам скакал. В правой руке пистолет с полупустой обоймой, а в левой острый свалень врагам под горло. Устал ножик от крови. Вот и пригласил командарм на быстрый танец губернаторскую дочку. А она сердцеедка без обмана, ни капли не похожа на оплывшего отца. В радость девушке сталось преклонение бравого офицера перед её красотой; хоть он слаб в нынешней музыке, хоть вихляет невпопад задом - но милочка растаяла под платьем от его тихого шёпота, и её снежное сердце уплывало по капле в открытое море доверия и симпатии. Танец для девушки слишком быстро закончился, потому что отец позвал гостя в свой кабинет. По делу. - Дело вот в чём, милый друг, - сказал не спеша губернатор, и через слово задумался: как бы похитрее обжулить. - Мы хотим, чтобы вы были жесточе с бунтовщиками. Закон там люди не признают - геройствуют против верховных указов, рушат храмы, даже присвоили фабрики и земли. А с моралью дело обстоит ещё хуже: разврат, безверие, наркотики. Для этого им и заводы нужны - отраву конвейером гнать. - Дело ещё не закрыто, в нём много кровавых пятен, - мрачно заметил военный, избегая чиновничьего пафоса. - Но вы, я надеюсь, понимаете опасность смуты в столь трудное время? - взглянул властитель подозрительно, укрываясь тенью бархатных штор. И серые глаза его слились вдруг с провалами нервных щёк - стал он похож на статую в школьном кабинете анатомии. - Всем нам сейчас нелегко, и если справитесь с поручением - просите о любой услуге. - Просить я не умею, отечеству служу. Оно и вознаградит. - Вы прямой человек, и хорошо, если бы все такими были, - славословил вслух губернатор, а втайне думал: - или ты выполнишь приказ, или тебя убьют... в любом случае я не прогадаю.- - Мне пора идти, - развернулся командарм к двери строгой выправкой зрелого породистого пса, которому хозяйские окрики порядком надоели. - Ещё минуточку, - властитель позорно засуетился, перекладывая на столе бумажный мусор. Вытянув наконец свёрнутый листок, разгладил ладонью: - Здесь список лояльных значительных в крае людей, они вам на месте помогут Вояка ушёл; из раздвинутых штор, от радости потирая руки, вывалился юркий сановник с важными эполетами на плечах: - Ну теперь мы деревенщину возьмём голыми руками! - Ты мне, фельдмаршал, сладких слов не говори. - Губернатор к нему подошёл, опёрся на погоны, и не давая вильнуть, зашипел в лицо: - напрямик давай: прольёт он чужую кровь по приказу или штыки солдат обратно повернёт? Хотелось фельдмаршалу рапортнуть криком: - Служу власти! - но он через доносчиков уже знал о брожении умов в батальонах. Трусится, гад: - Понимаете, правитель - к каждому за подкладку мундира не глянешь. Для полной верности провокация нужна: мы на свой мирный городишко маленькую атомную бомбочку кинем, и на своей крови чужую замесим. А?.. - Ох, и сука ты, - заржав, обнял губернатор первого любимца. - Но за то и уважаю, - мягко увёл его в тайный закуток с кроватью; под розовыми ангелочками они увалились в объятия друг другу. А пока в алькове слышны были греховные стоны, пока явно воняло нечистотами - Серафим щёлкал затвором кинокамеры, сдерживая мерзкое дыхание. Опутанный уже несекретной тайной лежит под темью ночи бунтующий край. Осень. Горемыка инвалид прошагал по лету сотню вёрст, пристанища нигде не нашёл. - Всё воюете? – спрашивает. – Бьёмся, - отвечают, - кто жив. - За правду иль от скуки? - Да вроде из ничего началось, а вышло - с нечистью схватились, так что кровавая речка берега залила. - Бог в помощь. – Спасибо, теперь в себя веруем. Отдёрнув брезентовый полог лазарета, внутрь вошла смерть. Походила, гладя тяжелораненых по небритым щекам. - Как здоровьишко, храбрецы? Крепитесь, скоро обозы за вами придут. Вернётесь домой, вылеченные, возьмёте в руки рабочий инструмент - и прямиком налаживать мирную жизнь. А кругом поля колосятся, жнивьё золотом блестит - зеренко к зеренку. Будут детишки сыты да праздны, весело в школу пойдут... Ты чего, солдат, слезу утираешь? Сразу не верится в лучшее, а поживи с моё - поймёшь вечную правду. Я, может, больше жизни за вас страдаю. Ей что, вертихвостке? Кружит по белу свету лёгкостью бытия, бахвалится удалью бесшабашной. Зато все болезные сопли, разлюлималину, мне утирать приходится. Умаялась я от вас, люди! Замучилась.- Старт атомной ракеты был назначен на два часа ночи. Самый урёмный сон в это время; люди сопят и иногда пукают под одеялом, не сдерживаясь в дремучем страхе погонь, схваток и любовных свиданий. Еремей встречал с цветами Олёнушку, а она опаздывала; у киоска он встал, выглядывая голубенький сарафан с высокими бретельками да синими глазами. Муслим придумывал новый проект электросварки, Надина подсказывала ему свои многограмотные решения, ловко стуча клавишами вычислительной машины. Бродил по посёлку Рафаиль, сонно пресекая тёмное хулиганство в злостных закоулках. Зиновий плакал, устав душой без родного дома. От этого зла он скрипел зубами на своих обидчиков и душил их, выжимая из подушки грязные перья. Встречал Янко праздник новый год. С шоколадом да шампанским; и Вера танцевала одна быстрый вальс, а он всё ждал, когда останутся они под уютным полумраком свечных фонариков. Уходили дальние поезда с вокзальных перронов, и Май Круглов разрывал себя руками, уезжая кусочком в каждом вагоне. Серафимка сидел на передке летящей ракеты и пытался открутить атомный боезаряд. Он уже облучился настолько, что ладонями подсвечивал себе сам. Но клешни молодые слабы; бомба туго отворачивалась, и щерилась, кусая за пальцы. Полётного времени оставалось чуть - малец приналёг. Он яро пел, путаясь в клятвах да молитвах, коверкая гимны. И хищницу укротил, сломав ей все зубы. Потом сбросил без жалости в море - да возвратился с победой домой. еремей
