*** Ветер. Пронизывающий насквозь, бьющий прямо в спину. Подхватывает легко, несет вместе с песком и пылью, с охапкой листьев, с дождем - в небо! Упираюсь руками и ногами, пальцы тонут в перине сизых облаков, нависших над морем. Отчаянный крик морских чаек. Ветер. Волны смывают с палубы людей-невидимок. Окатывают песчаные замки на берегу, слизывают все следы. И я вижу, как огромное небо опускается в море. Морщится, как от боли, закусывает губу - тоненькой струей - кровавый зигзаг молнии. Ныряю в шипящие волны, упираюсь в дно - хожу, брожу - наконец-то сворачиваюсь калачиком. Текучий камень Пангеи. Ноги и руки - сплошной клубок. Я почти не чувствую, как кто-то приподнимает мокрую рубашку и снимает пропеллер. Отрывает почти с мясом, смеется прямо на ухо, толкает в спину, дышит в затылок. Солнце. Желтый воздушный шарик лопнул, и в руках только обжигающие лохмотья.
*** Потому что когда-нибудь обязательно наступит утро. Раздавит город солнечным светом, просочится под кожу, проскользнет по венам, коснется сердца. Выпрыгнет, пройдется по подоконнику, усядется потом, свесив ноги, закурит, небрежно попросит кофе. А я побегу ставить чайник, расставлять чашки, нарезать пирог. Утро. Когда ожидание становится ломкой и при ходьбе я отчаянно тяну левую ногу, ищу взглядом скамейку, чтобы, наконец, сесть, перевести дыхание, погладить ноющую лодыжку. Утро. Сжать отяжелевшую голову обеими руками. Как в кольцо, растереть виски, порыться в сумочке и выудить из косметички очередную обезболивающую дозу. Вжаться в скамейку, поджать под себя ноги, окаменеть хотя бы на мгновение. Ждать ветра. И просидеть весь рассвет. Пока боль не отступит. Пока не расслабит хватку, не отползет, не спрячет щупальца. Пока город не прозвенит за спиной, с шумом открывая створки окон. Пока утро не начнется с пустоты. Пока не раздавит город солнечным светом, пока снова не просочится под кожу, пока опять не проскользнет по венам. Пока не почувствую, как за спиной, между лопаток тихо зашелестят крылья пропеллера.
***
А потом увижу, как Он нелепо взмахнет руками, ударится о капот и скатится на пожелтевшую траву у колес. А я опять загляну в его еще удивленные (живые), глаза, отброшу в сторону его старую ковбойскую шляпу, перевяжу шнурки на своих тяжелых армейских (почти) ботинках и, взвалив на плечи кособокий рюкзак, неторопливо пойду к трассе. Из-за поворота вынырнет грязно-белый « Опель», я подниму руку, и он весело тормознет у самых ног. Водитель в бейсболке распахнет передо мной дверцы и я, юркнув в салон, наконец-то выдохну: - Чисто, Малыш! И Малыш, не оборачиваясь, молча, кивнет мне в зеркале. Сегодня у него будет лицо мима, густо накрашенное белой краской. Он растянет багровый рот в улыбке и выговорит глухо, почти неслышно: - Восславь хвалой Господа своего и проси у него прощения! Он - обращающийся! Засмеется громко, брызгая слюной, и машина, взвизгнув, сорвется с места, и я, вдавленная в спинку сидения, почувствую, как к вискам потянулись липкие щупальца обжигающей боли.
**** Потому что знаю… Как дрожат пальцы в твоей руке. Знаю, как я, закусив нижнюю губу, рвусь навстречу, распахиваясь, не прячась, простонав что-то важное, почти как « люблю». Вплетаюсь, как лента в косы, вжимаюсь, чтобы запомнить, чтобы вынести на коже хотя бы частицу. Остываю, не разжимая дрожащих рук. Дышу тебе в висок, чтобы утром проснуться уже от того, как ты хлопнешь входной дверью. Но ведь ты не хлопнешь. Ты уйдешь еще ночью. Сравняешься с темнотой, оставишь капли дождя на паркете. Без пальто и шляпы. А я не побегу следом. И не сварю кофе в старомодной турке. И ранее солнце не прозвенит на чашках. Только город. Вазастан.
*** Город вползает в замок вместе с темнотой, крадучись, останавливаясь, чтобы перевести дыхание, вкрапливается чуть-чуть, чтобы потом, вдруг, осмелев, разрастись и наброситься, рыча и ворча от восторга победившего. И я оглядываю похоронный зал. Молча, по колено в воде, упираясь спиной в мокрые стены, не вздрагивая, когда кто-то, причитая, падает прямо в воду (в кровь губы, размазывает по щекам). - Ну что же ты, маленькая?- ты оборачиваешься. – Что же ты, девочка? А, может быть, ему не надо было умирать? Кажется, ты решаешь «да» или « нет», И я рассыпаюсь бисером прямо по воде. Падаю на дно мелкими крошками, и вода идет горлом, и я, кашляя, не зову на помощь, а только хватаю ртом воздух, как рыба. Бью невидимым хвостом, покрываюсь серебристой чешуей, ныряю, ноги и руки - опять сплошной клубок - не чувствую. - Но ты же хотела о смерти - ты прошепчешь в самое ухо. - Ну что же ты, маленькая? Бери! Попробуй! Гурман. Но я только проваливаюсь в сон. Как в пропасть. Веду тебя за руку куда-то под лестницу, торопясь и охая, путаясь в замках и застежках. Обжигаю дыханием, прижимаюсь щекой к горячему животу, стою на коленях, как будто прошу милостыню. - Если бы ты был деревом, я вырезала бы твои инициалы у тебя на боку. И ты бы не почувствовал боли, потому что деревья не чувствуют боли. - Я бы почувствовал. Ты пульсируешь между рукой и ладонью, провожаешь каждый сантиметр, каждую линию - запоминаешь?- протягиваешься вдоль лица, будто пересекаешь. А я жадно касаюсь кончиком языка по краешку, по самому жгучему - острому - лезвие - разрываясь и тая, чувствуя, как по губам больно хлестнули тяжелые и соленые брызги. *** Потому что я опять не возвращаюсь. Опять. Белые халаты смотрят на меня откуда-то свысока, поглядывают на мониторы и считают секунды. Шесть километров проводов вдоль и поперек моего неподвижного тела. Прозрачные ленты по стеклу. Выпорхну, вдыхая свежесть, хотя от солнца осталась всего лишь красная точка, устроюсь рядом, пожму горячую руку. И, может быть, мне станет лучше. - Скальпель! Наверное, пришло время расставить все точки и запятые. Я обязательно нарисую картину и перережу запястье, ведь у каждого свое хобби, даже если оно кажется странным. Я не истеку кровью, я обязательно спасусь и отправлюсь на крышу. Опять возьму тряпку и вымою небо. Чтобы все было без пятен и не осталось разводов. - Еще гвоздь! И не утро. Я не улыбнусь. Только Малыш опять посмотрит на меня из глубины зеркала. - Простая контузия! Напудренное лицо мима. - Снайпер c гвоздем в башке - это весело! – крикнет мне водитель в бейсболке. И боль, действительно, раствориться где-то внутри меня. Застынет где-то под кожей и подберет щупальца.
*** Упаду в подушки. Почувствую тебя через простынь. Даже не приподнимусь, чтоб коснуться, чтоб сесть спина к спине, упираясь лопатками в друг друга. - Не надо! – скажу зачем-то. И голос прозвучит эхом, наполнит звенящую пустоту запахом, движением и жестом. Отмахнется от сигареты, отодвинет кофе, покружится на белеющем подоконнике. - Почему мне не надо, чтобы ты летала? –засмеется. – Нет ничего хуже бабочки или птицы. - Почему? - Потому что люди всегда закрывают глаза заранее, так и не разглядев полета. Они рыбы и у них немая душа. *** Ведь в открытое окно я увижу Вазастан. Я отыщу свой кособокий рюкзак и шагну на качающийся мост. Два самурая встретят меня на той стороне и нальют саке. Дымящаяся гильза крутится в руках. - Попала?- удивляются. Пью саке и улыбаюсь. - В глаз попала, а могла в сердце. Лежу потом на холодном лунном грунте, делю звездное небо на части. Щека к щеке. - Интересно, а на Луне холодно?
*** Наверное, безнадежно просто. И надо сделать только пять шагов, чтобы оказаться рядом. - Почему? - Потому что с тобой! – скажу. Даже не насквозь, поверх тела, по изгибам, точно и уверенно, как по струнам. - Потому что с тобой! С каждым толчком сердца, в мозг, в остроту памяти, прямо на блокнотный лист невыплаканной симфонии. Ворваться вовнутрь, больно, напирая и раздирая в кровь кожу на пальцах, с шумом вдыхая чужой запах города, тела, постели. Чтоб не пожалеть ни на йоту, чтоб так и остаться . Как останется солнце во все окно. И небо - все та же бескрайняя синь, которую так и не потрогать, разве что разрезать, рассечь самурайским мечом надвое, на половину. Пронести на руках, не останавливаясь, до самого края. То ли земли, то ли улицы. И налить в бак вместо бензина саке. И я буду тонуть в ладонях, в словах, песнях - одной и той же, и ты чуть- чуть насмешливо глянешь, закусив губы, простонешь - это ведь как соврать - правды не будет. Ложь вкуснее.
Впереди поля, утыканные телеграфными столбами, и потрескавшийся асфальт с еле заметной разделительной полосой. Ноги вязнут в мокром грунте. Пропеллеры висят, как перебитые крылья. - Ты давно с нами? – один из прилетевших кладет мне руку на плечо. - Год или больше - отворачиваюсь. У него ковбойская шляпа и позолоченная маска с птичьим клювом. - Послужной список большой? – его рука на плече тяжелеет. - Короткий! Белеет коробок придорожной закусочной. Малыш - голый, с обломками крыльев за плечами, с ног до головы покрытый рубцами и язвами - равняется с нами. На шее у него ошейник. Белые перья свисают на глаза. Из остатков крыльев торчат полые кости. - У тебя еще все впереди - его глаза смеются. – Совсем все! Утро опускается за горизонт, и солнце оказывается прямо на ладонях. Огромный шар из дутого желтого стекла. Сажусь на корточки, и солнце катится по пожелтевшей траве куда-то в овраг.
*** Вздрагиваю от скрипа двери. Взлетаю вверх и тут же падаю вниз, смотрю тысячами щелей и тысячами внезапно распахнувшихся глаз. Глаза открываются даже на ладонях, и я удивленно всматриваюсь в них, поднеся руки прямо к лицу. - Баки пусты - слышу голос офицера. – Придется идти пешком! Сажусь на мокрые ступеньки прямо под дверью. Вытягиваю ноги. Ветер звенит стеклом вчерашнего солнца. В трещинах между стенами сквозняк.
Ёжусь. - Ты ищешь кого-то здесь? Человек в ковбойской шляпе выныривает откуда-то из темноты. Пожимаю плечами. Он пристраивается рядом со мной, расстегивает рваную куртку. На груди у него огромная фляга в форме сердца. Он снимает ее, отвинчивает крышку и жадно пьет, кашляя и утираясь грязным рукавом. - Война не скоро закончится, ты еще успеешь найти, - прислоняется плечом. Поля шляпы закрывают прорези глаз в маске. - У тебя есть имя? – спрашивает вдруг. – Или ты тоже безымянная, как все вокруг? Позолоченная маска с птичьим клювом съехала на бок, обнажив худые серые щеки. - Анна - проговариваю. - А у тебя? - У меня проще. Я солдат. Повезет - убьют тут. Не повезет - доберусь до Вазастана. Он смеется, толкает меня плечом. - Не дрейфь! Мы доберемся! Учебка - это не самое плохое место.
*** Замок плавает между облаков. Серые шпили то исчезают, то появляются на поверхности. От каменных часов на башне осталось лишь крошево. Ветер, набежав, перекатывает волны пыли. - Сукино время! Малыш грязно ругается. Он, хромая, бегает по плацу и грозит небу тростью. На нем парадный мундир оберфюрера. Усики, словно траченные молью, торчат клочьями. - Зиг хайль!- Малыш взбирается на невысокий помост. Рядом три солдата вскидывают руку в приветствии. Флаги тихо шлепают на ветру. Малыш уже что-то выкрикивает, брызгает слюной, заламывает руки и стучит кулаком по трибуне. Его голос срывается на шипение, а потом на свист. Он ловит ртом воздух, оглядывается и опять вскидывает руку. - Зиг хайль! Оборачиваюсь. Бело-голубым пламенем вспыхивают прожектора, рассекая черноту сгустившихся сумерек. - Ложись! Кто-то рванул меня за руку и опрокинул на землю. Волна пыли набилась в рот. Отплевываюсь. Мечи прожекторов, пошарив по небу, останавливаются, замерев у лунной тропы к замку. - Не двигайся! - рядом локоть солдата в ковбойской шляпе. – Ты что? Дура? От храбрости ошалела, да? Помост мерцает зелеными и желтыми подсветками. Вскидываю тяжелую снайперскую винтовку. - Не промажь! – ковбойская шляпа щекочет мне щеку. - Да жми ты, сука! – Малыш машет мне с помоста. – Жми, ну! Стеклянные бисерины повисают в воздухе.
*** Я веду Его за руку куда-то под лестницу, торопясь и охая, путаясь в замках и застежках. Обжигаю дыханием, прижимаюсь щекой к горячему животу, стою на коленях, как будто прошу милостыню. - Если бы ты был деревом, я вырезала бы твои инициалы у тебя на боку. И ты бы не почувствовал боли, потому что деревья не чувствуют боли. - Я бы почувствовал. Он пульсирует между рукой и ладонью, провожает каждый сантиметр, каждую линию, протягивается вдоль лица, будто пересекает. А я жадно касаюсь кончиком языка по краешку, по самому жгучему - острому - лезвие - разрываясь и тая, чувствуя, как по губам больно хлестнули тяжелые и соленые брызги. - Зачем тебе это? Мои руки все еще дрожат. Прячу их в карманы, втягиваю голову в плечи. Птичий клюв позолоченной маски утыкается мне в плечо. Отворачиваюсь и зажмуриваюсь, потому что миллиарды глаз опять распахнулись по всему телу. - Зачем? – он повторяет уже у виска. - Потому что с тобой! Даже не насквозь, поверх тела, по изгибам, точно и уверенно, как по струнам. Врывается вовнутрь, больно, напирая и раздирая в кровь кожу на пальцах, с шумом вдыхая чужой запах города. Даже не приподнимусь, чтоб коснуться, чтоб сесть потом спина к спине, упираясь лопатками в друг друга. - Не надо! – скажу зачем-то. И голос прозвучит эхом, наполнит звенящую пустоту запахом, движением и жестом. Вплетусь, как лента в косы, вожмусь, чтобы запомнить, чтобы вынести на коже хотя бы частицу. Остыну, не разжимая дрожащих рук. - Карлсоны не плачут! – прошепчешь в самое ухо. – Запомни, ладно?
*** Под ногами уже слоистый лед, редкая снеговая плешь. На ногах «кошки» с шипами, на головах капюшоны. Где-то впереди голос инструктора: — Не торопиться, не отставать... Сохранять дистанцию! Солнце выкатывается прямо под ноги. Город внизу. Почти на ладони. Острые шпили и коробки-небоскребы.
*** Лунная тропа. Темные квадраты. Наступаем на собственные тени. Не обернуться. Шелест крыльев прямо над головой. Ангелы. Сбились в кучу. Спрятали под крылья плаксивые личики. - Хранители! – кто-то из солдат щелкнул затвором. – Шлепнем одного для порядка! Ангелы встрепенулись. Заметались по мозаичным плиткам, запищали и закричали все разом, ныряя среди каменных колонн. - Лови быстрее!- голос офицера осип. – Они знают, как пройти в замок. Я прячусь вместе с ангелами. Мелькаю среди колонн, ныряю в мозаичные плитки, разбиваю колени и царапаю локти. Падаю на дно мелкими крошками, и вода идет горлом, и я, кашляя, не зову на помощь, а только хватаю ртом воздух, как рыба. Бью невидимым хвостом, покрываюсь серебристой чешуей. - Зачем тебе ангелы? Прицеливаюсь.
*** Ветка скрипнула, и тело ангела повисло в петле. Ремень был широкий, и ангел висел, не теряя сознания, глядя на нас удивительно ясными, совсем детскими глазами. По его лицу катился пот. Ему не связали рук и, уже теряя сознание, он потянулся к душившей его петле, но тут же, сжал забинтованные кулаки и вытянул руки по швам. – Давай, – офицер заметался, – давай, скорее, вытягивай его, пока не подох! Солдаты подхватили его, вынули из петли и опустили на землю. Офицер набрал из бочки стакан воды и плеснул ангелу в лицо. Глаза открылись. Блеснули тем же удивительно ясным светом. Окатили горячей волной, заполнили легкие, выплюнули вместе с гарью и пылью прямо на мозаичные плитки плаца. И город вполз в замок вместе с темнотой, крадучись и, останавливаясь, чтобы перевести дыхание, вкрапился по чуть-чуть, чтобы потом, вдруг, осмелев, разрастись и наброситься, рыча и ворча от восторга победившего. А я оглядываю похоронный зал. Молча, по колено в воде, упираясь спиной в мокрые стены, не вздрагивая, когда кто-то, причитая, падает прямо в воду (в кровь губы, размазывает по щекам). - Научилась убивать ангелов? - голос шелестит за спиной. Позолоченная маска с птичьим клювом совсем рядом. Только дотянуться. Почувствовать шероховатую поверхность. Опуститься ниже. Обнять колени. Чтоб ни шага, чтоб ни одного движения. Чтоб застыть. Замереть. - Но ты же хотела о смерти - прошепчешь. – Ты же хотела. *** Рука повиснет в воздухе. Ладонь с рваной раной. - Тебя назовут предателем! – кричу ему в спину. – Тебя найдут! Ты же знаешь. Ковбойская шляпа опускается на глаза. Он оборачивается. - Почему мне не надо, чтобы ты летала? – засмеется. – Нет ничего хуже бабочки или птицы. - Почему? – шепчу. - Потому что люди всегда закрывают глаза заранее, так и не разглядев полета. Они рыбы и у них немая душа. Он тает прямо в вечернем тумане. Растворяется, сравнивается с мозаичными плитками, чеканит шаг где-то внутри. Отдается в ушах. Замирает, останавливаясь. - Да пошли вы все! И позолоченная маска с птичьим клювом катиться по лунной пыли.
*** Ветер. Пронизывающий насквозь, бьющий прямо в спину. Подхватывает легко, несет вместе с песком и пылью, с охапкой листьев, с дождем - в небо! Упираюсь руками и ногами, пальцы тонут в перине сизых облаков, нависших над морем. Внизу отчаянный крик морских чаек. Ветер. Волны смывают с палубы людей-невидимок. Окатывают песчаные замки на берегу, слизывают все следы. И я вижу, как огромное небо опускается в море. Морщиться, как от боли, закусывает губу - тоненькой струей - кровавый зигзаг молнии. Ныряю в шипящие волны, упираюсь в дно - хожу, брожу - наконец-то сворачиваюсь калачиком. Текучий камень Пангеи. Ноги и руки - сплошной клубок - почти не чувствую, как кто-то приподнимает мокрую рубашку и снимает пропеллер. Отрывает почти с мясом, смеется прямо на ухо, толкает в спину, дышит в затылок. - Карлсоны не плачут! – слышу. И возвращаюсь….
Michel, Наваждение какое-то, оторваться совершенно невозможно… После финальной точки оглядываешься, типа – где я? Илона, вам не говорили, что вы изготавливаете наркотики?))
Michel, я не успела написать, что воспринимаю именно как сюр, как ожившую картину Дали, как фантасмагорию... Боюсь, ночью будут сниться Карлсоны с отвалившимся пропеллером. Вы не обижаетесь на шутки? Мне нравится Ваша проза. Титул - Лирическая маска года Титул - Юморист Бойкое перо
Не, до наркотика мне далеко. Этот рассказ был моим первым пробным сюром. То есть как бы проба пера. 
Боюсь, ночью будут сниться Карлсоны с отвалившимся пропеллером. 
Очень необычно, настоящий сюррррр! 