Жизнь уходила частями. Стало вдруг заметно, как уходит музыка. Не с медью тромбонов, не с барабанной дробью, а как-то незаметно, тихими исчезающими звуками скрипок, которые переходили в грудной голос виолончелей, и вот, наконец, фагот как-то зябко вздохнул и всё… Потом любовь исчезала. Но так же, не внезапно стремительно, а всё извивалась ненасытной огромной анакондой, ещё ползала по земле в поисках чего-то, о чём было известно только ей одной, но так, видно, и не найдя ничего подходящего для поддержания своего голодного тела, замерла и стала потихоньку испускать дух. Затем перестало радовать человеческое общение - чтобы застолье, звон хрусталя с вином и натянутое веселье, к которому никогда не было доверия. Лишь телефонные разговоры ещё теплили сердце, но всё реже и реже кто-то звонил, а потому и связь с людьми стала сходить на нет. Вскоре и силы, что даруют интерес к творчеству, стали постепенно превращаться в неопределённую губительную жижу, и вдруг, словно фары дальнего света пробили какую-то брешь - стала видна вся фальшь и безнадёга происходящего в искусстве. Уходила жизнь. Высачивалась росистыми капельками из тела, и даже молитвы и вера не перебинтовывали её, чтобы не сочилась, не исчезала. Фу ты… Глянул. В бутылке ещё что-то плескалось. «Ну что, за жизнь, что ли, или как?» - поднял я бокал и выпил. К удивлению моему, ангелы или бесы, уж не знаю кто из них, не воспели, как водится в таких случаях, в груди моей – стало ещё тошней. А, собственно, что это было? Это и зовётся моей жизнью? Моей – драгоценной и неповторимой? «Не гневи Бога, дурачок», - сказал я сам себе и посмотрел в окошко, через которое било по глазам неудержимое солнце. Стояла самая отвратительная для меня погода – «мороз и солнце». Мне всегда было не по себе, когда в такой день приходилось выходить на улицу и видеть чудовищное природное несоответствие: ослепительность солнца, которую многократно усиливали лежалые льдинки бугристого снега, и жуткий, обжигающий глотку, мороз. В такой день особенно падало всякое настроение работать, и я либо лежал на диване, попеременно щёлкая кнопками телевизионного пульта, либо опускался в виртуальную пучину интернета. Там меня брали под белы рученьки социальные сети, начинали удушать мою волю спрутовыми присосками бесконтактного, без глаза в глаза, общения, и я не противился безволию, которое подчиняло себе всего меня без остатка. Захотелось есть, и я стал искать куртку, помня, что в кармане со вчерашнего дня оставались ещё какие-то рубли, уж пару тыщ точно. Меня уже приметили в Барвихе с непременной хозяйственной сумкой-кошельком, которая болталась на правой руке. Этакий старуха-шапокляк в кепке фирмы «фредриксон» и с сумочкой в горошек на руке: «Здравствуйте!» - «Здравствуйте!», - отвечал я и с улыбкой глупого гуся шёл в магазин. Девчонки-продавщицы, все родом с Украины, не понимали - что это за фрукт каждый день с утра приходит и берёт по паре бутылок недешёвого сухого красного вина, протягивая пятитысячные купюры? А потом опять является под вечер – и снова парочку. Как пить дать думали, что бизнесмен, а кто ещё? Я молчал. А они улыбались, не зная, что я просто музыкант, живущий на заказы по аранжировке разного рода музыки, а иногда и сочиняющий музыку – свободный художник, предоставленный весь день самому себе. Жена с утра на работе, сын в институте, заказы кончились. Машины у меня не было, да я никогда и не хотел наживать себе лишние хлопоты с ней, ни в Европу, ни в Таиланд, ни в Майями никогда не тянуло - так отчего же не выпить, если деньги есть? «Сегодня расслаблюсь, а уж завтра точно стану кремнем, муза начнёт высекать из меня искры, и закружат ноты на партитурном листе, как снежинки», - обманывал я сам себя. Наступал новый день, и музыка не шевелилась во мне ни шорохами струнных инструментов, ни иронией гнусавых гобоев, ни фанфарными всплесками труб и валторн, ни суетностью ударных инструментов – видно, у музы своих дел было по горло и ей было явно не до меня… Я не сторонник той теории, что надо непременно заставлять себя сочинять музыку каждый день, что это и есть божеский удел композитора, его творческое горение. Фигня всё это. Зачем насиловать себя, если ни трепета в себе, ни стаи мурашек, внезапно осыпавших кожу, ни ползучего холодка по позвоночнику не чувствуешь? Сколько их было и есть таких композиторов, что под тяжестью творческого усилия изводили и изводят горы нотной бумаги, с которой не льётся в сердца людские божественное начало того, что зовётся музыкой! А тогда зачем?.. Но если заказ и контрактные обязательства, и ты вступил в сговор с мамоной, то тут иные законы - насилие над собой неизбежно. Только степень твоей совести, твоего профессионализма и таланта позволят превратить это насилие или в заоблачные вершины, или в очередную фальшивку.
Рядом с магазином, несмотря на ранний час, уже ошивалась парочка барвихинских заражённых алкогольным вирусом личностей с пожухлыми, но вожделеющими физиономиями. Словно воробышки, они начинали свой ежедневный поклёв с каждого знакомого по червончику – с копейки по нынешним временам. Через часок, глядишь, образовывалась чекушка водки, а там и поллитра, а там уж и день сворачивался в тёмную тряпочку. Барвиха – посёлок небольшой, без названия улиц – лишь дома разбросаны как попало – рядом с седьмым домом стоит дом под номером двадцать девять, а шестой дом находится в другом конце посёлка, ну и дальше - всё в таком же духе. Большинство жителей родились здесь, ходили в детский сад, в школе вместе учились, а потому знали друг друга не только в лицо и попросить у какого-нибудь бывшего одноклассника червонец зазорным не считали. Другое дело я, осевший здесь с женой лет десять назад. Частенько по пытливому взгляду выпивох я улавливал, что я им был симпатичен, когда из моей сумки торчали бутылки с вином, но денег они откровенно просить не решались. Наверное, думали: «По сути свой, но какой-то не совсем понятный». Стараясь не смотреть им в глаза, чтобы не поймать заискивающий просящий взгляд, я прошёл внутрь магазина. Я люблю готовить, могу сварганить всё, что угодно – от борща до плова, но сегодня - в «мороз и солнце» - я безволен. Взял банку печени трески, астраханского лечо, пельмешков с озорной надписью «Иркутские» и в раздумье остановился у прилавка с вино-водочной продукцией. «Да ну их, эти сухие вина! Потом опять захочется. Возьму уж сразу бутылку коньяка» - как-то безоговорочно решил я. Полку околомагазинных пьяниц прибыло – нарисовалась ещё пара человек, среди которых я с удивлением узнал своего барвихинского знакомца Толю Розенблата. С ним меня и мою жену свела симпатичная женщина по прозвищу Пончик. Эта Пончик когда-то училась вместе с моей супругой в институте на отделении режиссуры массовых представлений, потом увлеклась бардовской песней и стала с гитарой разъезжать по речным пригоркам, на которых незатейливые песенники тренькали на шестиструнных гитарах, теша друг друга тремя аккордами в тональности ля минор. Так вот, Толя Розенблат, не зная нот, самоучкой освоивший абсолютно разные сферы деятельности в музыке и технике, подбирал ей ансамблевый аккомпанемент на клавишах-самоиграйках и записывал её песни под то, что он слепил. Уж, каким боком и где они с Пончиком схлестнулись, не знаю, но то, что она в качестве расплаты за его труды с ним спит, а он её поит перед тем, как уложить в постель, рассказывала моей супруге сама Пончик. А как известно, муж и жена – одна сатана, поэтому я был в курсе всего. Но я также знал, что Толик особо не льнёт к стакану, поэтому и удивился, увидав его возле магазина. Это был низенький, невзрачный, серый человечек. Сквозь плешину на макушке пробивались тонкие непонятного цвета волоски, придававшие голове некую несвежую мшистость. Его маленькие усики также были словно несвежи и неопрятны. Очки и вовсе придавали вид какого-то безнадёжного занудства, с которым можно было иметь дело только в случае необходимости, но никак не пожеланию. Сам он говорил, что от него ушли две жены, оставив ему по дочке. Я как-то спросил его о причине их ухода, Толя закурил и ничуть не комплексуя на этот счёт, бодро ответил: «Да спились они, алкашки!» А я представил бедных женщин и симпатичную Пончик, которым надо было ложиться с ним в постель, и подумал, что без стакана сделать им это, наверное, было не просто. Но несмотря на весь свой серый, мшистый вид, Розенблат чувствовал себя очень даже уверенно, отпускал постоянно скабрезные шуточки и при случае непременно старался показать свои знания по любому вопросу, не давая собеседнику никаких шансов вставить хоть слово, чем доводил иной раз до бешенства и не раз получал по плешивой башке. Мать у него была главврачом знаменитого санатория в Барвихе, который принадлежал Центральному Комитету партии при Советской власти, видимо от неё, от матери, он и унаследовал лидерские замашки, которые вызывали у других не только улыбку, но и раздражение. В целом же, Толик был не злобным, не агрессивным, поэтому людей к нему хоть и не тянуло, но и не отталкивало от него. Незамеченным пройти не удалось – Розенблат приветственно махнул рукой, и я по привычке всем четверым пожал руки. Помню, как меня, среднеазиатского парня, впервые приехавшего в Москву, возмущало и оскорбляло, когда в этом городе подходил кто-нибудь к нашей мужской компании и запросто жал руку лишь тому, с кем был знаком, не удостаивая такой чести других, что стояли рядом. Там, где я родился и вырос, такое поведение сочли бы унизительным. Тому, кто не поприветствовал других, парочку лиловых фонарей под глаз точно бы залепили. Толик, похоже, был уже навеселе. Бесцеремонно посмотрел внутрь моей сумки и очень возбудился при этом: - Вот это я понимаю - мы тут еле-еле на пивасик наскребаем, а человек с утра уже коньяк глушит! Угостил бы что ли? Уловив моё секундное замешательство, он добавил: - Шучу, шучу, никто не покушается на твой коньяк. Но беспардонность Толика меня ничуть не покоробила, я даже был ей рад, так как одному пить не очень-то хотелось, да и устал я от одиночества. - Да пожалуйста! Что, мне жалко? Только тогда надо стаканчиков, что-ли, пластмассовых купить? - Есть, всё есть! И яблоки вон есть! – радостно засуетился один из воробышков и показал пару мелких яблок, одно из которых было уже надкусано. То, что я готов пустить купленный мною коньяк по кругу, привело всех в оживлённо-умилённое состояние. Я достал и откупорил бутылку «Старого Кенигсберга», и тут же под неё были угодливо подставлены два имевшихся в наличии одноразовых стаканчика, из которых ещё до меня пился какой-то напиток, и явно неблагородного качества. Пришлось зайти ещё раз в магазин и купить новые пластмассовые ёмкости. Плеснув в них поровну целебной, так всеми желаемой жидкости, я всё-таки произнёс шаблонную фразу: - Ну что, за знакомство? Меня Павлом зовут. Теперь не я, а мне стали поочередно протягивать руки пятидесятилетние мужики: Вадик, Саша, Грек… - Как это? – споткнулся я об имя Грек, - что, действительно? - Греков он, фамилия у него такая, - встрял Розенблат, - с детства мы его: Грек да Грек, вот и привык, а так он Мишка. А это Мрожек, - представил Толя плечистого мужичка, с которым подошёл к магазину. – Вот он - настоящий чех, да ещё какой-то там графский потомок. Правда, на своей земле обетованной – в Чехии, он только родился. Его батя-коммунист как с семьёй приехал сюда работать так никуда отсюда и не уезжал. Этот Мрожек нисколечко не был похож на человека западной цивилизации с графскими корнями. Кряжистый, с ёжиком волос на крепкой голове, вросшей в плечи без помощи шеи, с густыми, кустистыми, лохматыми бровями Мрожек напоминал Городничего из Гоголевского «Ревизора», то есть тот его образ, какой привыкла видеть на сцене публика. «Славянин, он и есть славянин – что русский, что чех», - подумал я, глядя на кубышку его фигуры. В особый восторг меня привела его нижняя челюсть. Зубы в ней для его возраста были до того ровные и белоснежные, что так и подмывало пройтись по ним палочкой, как пацаны по штакетинам забора, и послушать, какой они издадут звук.
Первые пятьдесят граммов коньяка пролетели со скоростью звука, оставив лишь по лёгкому облачку в головах. Вторые пятьдесят оказались более весомые – они задели какие-то внутренние струны, отвечающие за желание говорить. - Слышь, Толик, - начал я. – А чего это ты с утра к магазину подался? - Да дочка моя с Нинкой Пончиком запили со вчерашнего вечера, целую ночь колобродили – спать не давали. Ну это чёрт с ним! А на утро затрахали: «дай на похмелку, дай на похмелку!» Пришлось запереть их в квартире – со второго этажа не выпрыгнут, и я вон к Мрожеку, а он с женой полаялся, мы и сюда. А здесь уж, - хмыкнул Розенблат, - наши часовые на пост заступили. Вдруг со стороны Вадика и Грека послышалось сдержанное хихиканье. Мы с Розенблатом обернулись. Вадик с улыбкой во всё лицо спросил у Мрожека: - Чё эт с тобой? Ты чё? - А фё такое? –прошамкал неожиданно Мрожек. Выглядел он довольно странно – что-то поменялось в его лице. «Батюшки, - осенило меня. – Так у него ж зубов нижних нет!» И только я это подумал, как Розенблат со смешком произнёс: - Ты куда зубы дел, граф недорезанный? - Какие фубы? – отвечал Мрожек, ещё не понимая отчего над ним хихикают. Без зубов его физиономия уже не убеждала, что этот крепыш «ещё ог-го-го!» Провалившаяся внутрь нижняя губа состарила Мрожека лет на двадцать. Появилось ощущение, что он словно ссутулился, и живот его, выглядевший за минуту до исчезновения зубов крепеньким ладным бочонком, будто бы сдулся. Мрожек ткнул пальцем в свою нижнюю челюсть и ощутил лишь мягкость губы, прикрывшей голые дёсны. - Вот фука! Выпала! – просквозило у него из-под нижней губы, и он стал яростно шарить глазами по снегу. - А чё, зубы, что ли, у него не настоящие? – спросил Грек Розенблата. - Ему две недели назад челюсть сделали, она на какой-то там клей специальный крепится, пятнадцать тысяч за неё отдал, - ответил Толик. - Фью-ю, ни хрена себе – пятнашка! – присвистнул Вадик. – То-то я смотрю, беззубый вроде был, а в последнее время ходит со своей Светкой под ручку, хорохорится и ни на кого не смотрит. - Что, неужели не видели, как челюсть у него выпала? - спросил я, обращаясь к Греку и Вадику. - Мы же с Толей первые выпили и стали разговаривать, а вы втроём потом. Как же так, не по одному же зубу она выпадала? - Да нет, - пожал плечами Вадик. – Он выпил, взял яблочко – закусить, и всё. Правда, мы отвернулись, когда он закусывал. Он чего-то там отхаркивался… Может, заплюнул куда? Между тем Мрожек опустился на колени в снег и стал аккуратно прощупывать его руками в том месте, где стоял, приговаривая: «Фволоть! Вот фволоть какая!» Но челюсть как сквозь землю провалилась. Обшарив своё место, он стал расширять круг поиска, отпихивая нас с возгласом: - Фдвиньфя, фука! - Чего ты пихаешься!? – возмутился Грек, когда Мрожек его бесцеремонно оттолкнул. – Откуда ей здесь быть – что, она у тебя, как лягушка прыгает? - Я тебе, фука, покаву, лягуфка! Фдвиньфя, финья! - Да ладно, ладно, пожалуйста, - покорно сошёл со своего места Грек, видя, что человек маленько не в себе. Компания наша располагалась буквально метрах в двадцати от магазина в низинке, под голо-печальными поникнувшими берёзками, и белых хлопьев, как и в каждой низине, тут намело - будь здоров. Мрожек вспотел и тоскливо нервничал, но упорно продолжал ёрзать на коленках по снегу. Руками он переворошил пушистые сугробы уже метра на два вокруг, но челюсть не появлялась. Две бабульки вышедшие из магазина поглядели в нашу сторону и остановились, заинтересовавшись тем, что дядька, словно умом тронувшись, ползает по снегу. Не утерпели, подошли, и одна из них шёпотом спросила меня: - Чего это он? - Да челюсть ищет. - Как это? - Как, как, выпала! – весело сообщил Розенблат. – Вам-то, клюшки, лучше знать – вон, у обеих ветер во рту дует! - Пусть лопатку возьмёт, так сподручней будет искать, а то чего ж голыми руками снег месить – отморозит пальцы-то, - сердобольно произнесла старушка, но не та, что у меня полюбопытствовала, а другая. - Да какая, на хрен, лопатка! Щас найдём! Не мог же он её плюнуть чёрт те куда, – в сердцах брякнул седовласый Вадик и, опустившись на колени, сам стал вокруг буравить руками снег. - Ну, надо же, - запричитал он с досадой, – так хорошо всё начиналось, человек в коем веке коньяком угостил, теперь весь коньяк насмарку из-за этой долбаной челюсти! И на кой ты её вставляешь, если она у тебя выпадает? - Она ни раву не выпадала! – не поднимая головы от снега, произнёс Мрожек. - Не хер было плеваться, - наставительно произнёс Грек. – Главное, после выпивки не плевался, а как закусил, стал. - Я не плевалфя, я яблоко выплюнул – кифлое, - оправдывался Мрожек, ожесточённо раскидывая руками снег, комья которого уже летели прямо в нас. - Яблоко ему, видишь ли, кислое, - надрывно тянул, словно акын свою горестную песню, Вадик. - Ну так принёс бы на закуску колбасу из дома, а ещё лучше щей пускай бы твоя Светулечка налила тебе в баночку. Щами-то уж точно плеваться бы ты не стал. От этих слов Мрожек только мрачнел и с уже с каким-то остервенением стал разбрасывать снег руками. - Э, эй, осторожней, не надо, там собака наср… - попытался в какой-то момент придержать его эмоции Розенблат, но было уже поздно: Мрожек, ничего не слыша и не замечая вокруг, в исступлении зачерпнул рукой ком снега с собачьим дерьмом и отбросил его в сторону Розенблата, попав ему прямо в куртку. Слава богу, что стоял мороз, а иначе этот бросок имел бы печальные последствия для Толика. - Ты, идиот! - брезгливо сплюнул Розенблат и вытер снегом место, куда попал Мрожек. – Остановись! - Бабка правильно говорит, - обратился ко мне Толик. - Пойду в магазин – лопату просить. Здесь у них таджики-грузчики расчищают снег вокруг, значит, лопаты есть. Наше место аккуратно надо расчистить, найдётся! Розенблат пошёл в магазин, а Грек громко, чтоб все слышали, философски рассудил: - Сейчас не найдём, весной отыщется – снег-то всё равно когда-нибудь растает. Мрожек, не вставая с колен, поднял глаза на Грека и коротко, отнюдь не полюбовно произнёс: - Фяф как дам! – И было видно, что это он сказал не для красного словца. Пока Розенблат ходил в магазин просить лопату, к любопытным старушкам подтянулись ещё несколько человек пенсионного возраста, и узнав в чём дело, стали активно сочувствовать и помогать советами. Самое оригинальное сочувствие Мрожеку выказал один дедок, опершись на свою палку: - Наплюй ты на эту челюсть, на чёрта она тебе сдалась?! Хлебушко в кипяточек положи - и как каша: жевать не надо. Я уж лет двадцать как без зубов и ничего, живу, как видишь. После его слов Мрожек вскричал благим матом на любопытных пенсионеров: - А-а-а! Дофтали, фуки! Фто уфтавилифь?! Пошли на х… отфюда! Исступлению Мрожека воспрепятствовал Розенблат, принесший большую фанерную лопату для расчистки снега. - На, чисть! – Протянул Толик дружку лопату и обратился к пожилым зевакам: Ну, а вы что собрались? Думаете, гречку бесплатно здесь будут раздавать? Идите, идите отсюда! Видите, человек не в себе, зашибёт ещё, у него теперь оружие есть – лопата, не увернётесь. Нечего здесь смотреть. - Ты где лопатой машешь, придурок! – крикнул Мрожеку Вадик, видя, что он начал чистить снег далеко слева от того места, где мы все выпивали. - Правильно он всё делает. Он, видимо, вспомнил, что в ту сторону яблоком плевался, - сказал рассудительный Грек и добавил, обращаясь к Мрожеку: - Ты туда, что ли, яблоко заплюнул? Тот лишь утвердительно кивнул головой. - Далеко, однако, - почесал затылок Розенблат. – Прямо плюющаяся кобра какая-то. - Нафол! Нафол! – неожиданно раздался победный клич Мрожека, словно под снегом он обнаружил ларец с бриллиантами. Бросив лопату, он подбежал к нам и безумно счастливый протянул на ладони своё сокровище. - Что ты нам эту жуть показываешь, лучше лопату иди подбери – возвращать сам будешь, - невесело отреагировал на найденную челюсть Розенблат. - И вот это г… стоит пятнадцать тысяч? – недоумённо протянул Вадик. - Сам ты г…! – обиделся Мрожек, достал из кармана брюк какой-то тюбик и отвернувшись, стал производить непонятные нам манипуляции с искусственной частью человеческого черепа. И вот перед нами опять предстал прежний моложавый Мрожек с убедительно-неприступным взглядом и надутой крепкой фигурой. - Ты зачем её в рот сейчас вставил, ненормальный? – словно ушатом с ледяной водой окатил счастливо-потного Мрожека Толик. - Тут же собаки бегают, сам же их дерьмо рукой хватанул - и теперь в рот всё это тянешь. Тебе сколько лет, мальчик? Впервые я увидел выражение «как ветром сдуло» в действии. Это произошло с лицом Мрожека - именно таким образом с него слетело счастье. Он поперхнулся, на глазах у всех нас залез рукой к себе в рот, снял вставную челюсть, долго плевался, и опять сдулся. Позже, пару месяцев спустя я его видел осунувшегося, опять с провалившейся нижней губой, понуро зашедшего в поселковый магазин. Потом уж Розенблат поведал мне такую историю. Мрожек жестоко запил, и в какой-то момент, когда не стало денег, а выпить страсть как хотелось, он своему собутыльнику продал челюсть за две бутылки водки. Какого лешего посторонний человек согласился приобрести для себя часть чужого рта – это, наверное, для него самого, навсегда останется загадкой, но он выдал Мрожеку деньги. Купленную на эти деньги водку они вместе же и распили. Когда Мрожек окончательно проспался, то вспомнил про челюсть и пошёл к товарищу просить её обратно. Тот был бы и рад её вернуть, да пуделёк, который жил у приятеля, превратил челюсть в свою игрушку и выкусил из неё все зубы.
Солнечную яркость стала постепенно гасить какая-то белёсая мгла, и вот уже откуда-то из-за леса выплыло чёрное пятнышко и стало расползаться по небу с невероятной быстротой. За какие-то полчаса небесная чёрная хлябь достигла посёлка, подуло сыростью свежего снега, и мороз стал отступать, почувствовав молодую отвагу надвигающейся метели. За это время я ещё отстегнул денег на покупку бутылки водки, и Вадик услужливо сбегал за ней. Водка окончательно растрепала языки, и барвихинские воробышки стали чирикать каждый на свой лад – Вадик с Греком принялись обсуждать политическую ситуацию в стране, Разенблат с Мрожеком стали делиться опытом, как сделать так, чтобы счётчики горячей и холодной воды в квартире крутились с замедленной скоростью. Я даже не пытался влезть в их разговоры, считая, что на сегодня моё общение с народом подошло к концу. Но лишь только я стал подумывать над тем, что пора уходить, как раздался пронзительный мальчишеский голос: -Дедушка, дедушка! К Розенблату подбежал мальчонка лет семи и затеребил его за рукав куртки: - Дедушка, пойдём, пойдём – мама! - Витя? Ты откуда? Как ты здесь? Я ж вас запер?! - Тётя Нина на одеяле спустила из окна, чтобы я тебя нашёл… Я у дяди Мрожека уже был… Мама… Дома, мама… - Чего мама? - На полу лежит, упала, не дышит. - Как не дышит? - Пойдём, пойдём… - мальчик задыхался от волнения и в конце концов разревелся: Ма-а-ма-а… Толик взял его за руку: - Не реви, ты ж большой уже. - Па-а-й-дё-ом, - не в силах остановить слёзы, продолжал рыдать мальчишка. - Ладно, пока, - Толик махнул всем нам рукой, и вместе с внуком побежал выяснять, что случилось с дочерью. Мне вдруг стало неловко, что никто из нас не предложил ему своей помощи – мало ли что. Поэтому я пожал всем остальным на прощание руки, и со словами «пойду к нему – может, помощь нужна» побежал догонять Розенблата. Толик открыл дверь, и навстречу к нему в слезах буквально с кулаками кинулась Пончик: - Смотри, смотри, что ты, скотина, наделал! – она, не давая ему раздеться, за рукав потащила в комнату. - Просили же тебя по-человечески: «дай денег, опохмелиться». Умерла она, умерла! В большой комнате на паркетном полу лежала молодая красивая женщина в домашнем фланелевом халатике и шерстяных носках. Возле её головы валялись пузырёк нашатыря и пустой стакан, от которого вилось мокрое пятно: по-видимому, Пончик пыталась напоить её водой. Лицо женщины было спокойно, но не тем земным спокойствием, которые мы часто можем наблюдать у людей либо уравновешенных, либо просто счастливо-благостных, это была уже внеземная печать строгого и мудрого покоя вне страстей, счастья и недовольства. Лишь уголки губ ещё сохраняли оттенок человеческой улыбки. Толик в чрезвычайном волнении бросился поднимать тело дочери, я помог ему в этом, и мы вместе переложили женщину на диван. - Скорую, скорую… - забормотал Розенблат. – Ты что, не могла скорую вызвать? – бросил он в сердцах Пончику. - Какая скорая? Как бы я ей дверь открыла, ты ж нас запер?! Жлоб! Запер, а сам пить пошёл! Ненавижу! - Вызывай скорую! Сейчас вызывай, чего стоишь?! Пончик бросилась к телефону, а внук Витя теребил руку Толика и, не владея собой, топал в детской истерике ногами: - Де-е-еду-ш-ка-а! Ма-а-а-м-а-а! Де-е-ду-у-ш-ка-а-а!...
Улетала жизнь – понятная мне, близкая. По воробышку, по воробьиному пёрышку улетала. И нельзя было ухватить её, задержать. Всплеснёшь вверх руками, а пёрышко ещё дальше взлетает, а ветер уносит и уносит: беги, лови – не поймаешь. Сколько раз было говорено-переговорено: «У тебя ещё всё впереди!» А что впереди, не сказано. И мы всё движемся и движемся к этому «впереди», а поймать не можем – пёрышко оно. Лёгкое, пуховое. Фьють ветерком его, фьють…
Rodos, Счастлив тот, кто не только чувствует, но и может передать это ощущение другому. И мне не важно, как именно ты этого добился - видимо это и есть мера таланта... Главное - смог. Очень живая вещь, и очень грустная. И по-своему светлая - без надрыва, без страха... И не беда, если ты ничего не выдумал, не сотворил, а просто записал всё как было - ты всё равно прочувствовал. И так, как увидел эту историю ты, не увидит уже никто и никогда. Но более всего меня порадовало даже не это, а то, как удивительно мы с тобой совпали в ощущении неких итогов - пусть не окончательных, но уже вполне реальных. Не знаю, как насчёт скрипок и тихих, исчезающих звуков, но слово ты чувствуешь замечательно). И это радует). Остаётся только пожелать, чтобы желание писать не покидало тебя как можно дольше.
Феликс, Феликс, во-первых, я благодарен тебе, что ты откликнулся на мою просьбу и уделил этому тексту время) А во-вторых, ты не представляешь себе, как то, что ты здесь написал - внутренне меня подтянуло и придало уверенности в том, что я двигаюсь в нужном направлении. Спасибо тебе.
Сообщение отредактировал Rodos - Воскресенье, 04.01.2015, 08:07
