Анаит, как думаешь, нужен ли эпилог? Может лучше оставить место для фантазии читателя? По идее я еще не раскрыла карты о смерти мужа, о доме Олеси, в котором жила подруга Матрены (тоже "ведьмочка"). А вообще вся эта история у меня получилась вовсе не такой, как я задумывала изначально. Она должна была бы быть серьезной, а получилась какая-то сказка. Я еще подрихтую кое-что, но смысл не поменяется.
Черная полоса сменилась не просто белой, как принято говорить, а радужной! Я каждый день с нетерпением ждал вечера, чтобы провести его с ней: девушкой, изменившей всю мою жизнь. Васо оставил меня в покое. Они с Антониной увезли Гулису с собой, и я наконец-то избавился от этой душевнобольной. Мой старый друг таки разгадал загадку со смертью первого мужа Олеси. Не зря он любил с детства порядок во всем. Оказывается, Глеб баловался психотропными препаратами, о чем Олеся и не подозревала, списывая перемены в настроении мужа на следствие спиртного. То веселый и разговорчивый, то нервный и молчаливый. Наркоман, одним словом. Я не затрагиваю эту тему в разговорах с Олесей. Не хочу, чтобы она лишний раз волновалась. Спасти жизнь Глебу врачи не смогли, и в этом нет вины Олеси. И дело не в борще с мясом и не в жареных котлетах, не в самом алкоголе, а в сочетании его с наркотиками. Я знаю, что Олеся тяжело переживала утрату и не хочу ворошить прошлое. Как и многие мужчины, окрыленные любовью, я сделал Олесе подарок. Скопив за полгода нужную сумму, я подарил Олесе на 8 марта цветочный магазин. Все было заставлено розами! Никогда не забуду ее реакции – Олеся долго не могла поверить, что все происходит на самом деле, даже просила ущипнуть ее. Я же целовал ее нежные губки и сжимал в объятиях! Олеся! Я до сих пор очарован ей и верю, что моя любовь не угаснет с годами. Моя мама поначалу отнеслась к Олесе насторожено. Мне прямо в лицо даже заявила: «Не вздумай жениться на вдове. Это плохая примета». Но, когда узнала, что скоро станет бабушкой, ее отношение к Олесе изменилось. В сентябре мы сыграли свадьбу, и по сей день, я спешу после работы домой к своей любимой женушке. А живем мы по соседству с Матреной, которая стала нам, как родная. И пусть весь район считает ее ведьмой – мы с Олесей уверены, что все ее нашептывания направлены во благо. Людям с добрыми намерениями она не сделает зла, а вот от недобрых может защитить. Никогда не забуду ту ночь в лесу, когда сова клюнула балерину в темечко. Вот как такое объяснить? Сама сова не додумалась бы наверно еще и кольцо с пальца снять? Да и как? Загадка. И где теперь это колечко? Может какая-нибудь сова летает в нем по лесу…
Хотела написать легенду для конкурса, то что-то в голову ничего волшебного и праздничного не пришло.
Стать зимой для мамы
Давным-давно, когда еще не знали что такое электричество и только богатые могли себе позволить жечь свечи, жила-была бедная девочка Сима. Она родилась в многодетной семье и с детства не знала большей ценности, чем материнская любовь. Отец Симы погиб в сражении за город, а мать каждый вечер плакала, прижимая к сердцу деревянную куклу – единственное, что осталось на память о муже, не считая семерых детей. Все кроме Симы засыпали быстро. А она, прежде чем уснуть, тихонько молилась и просила у Бога одного: сжалиться над рано поседевшей матерью и помочь ей пережить горе. Однажды в тихую лунную ночь, когда миллионы звезд освещали их убогое жилище, в замке начался пожар. Огонь расползался по узким улочкам, как красные змеи, пожирающие все на своем пути. Трещали глиняные горшки и одна за другой воспламенялись соломенные крыши. Мама девочки все также сидела у окна, оплакивая свою несчастную долю, и не замечала приближение еще большей беды. Сима поднялась с постели и, выхватив из рук матери куклу, прильнула к материнской груди, обнимая со всей нежностью и любовью, как в последний раз. – Мама, а ты веришь в чудеса? – спросила она, глядя в мокрые от слез глаза. – Верю, – неуверенным голосом прозвучало в ответ. Тем временем пламя вплотную приблизилось к дому, и запах едкого дыма ворвался в распахнутое окно. Сима, почувствовав опасность, испуганно захлопала длинными ресницами. – Мы горим, – вскрикнула она. Ее мама в спешке начала будить старших детей. Началась паника. С улицы доносились крики. Город был охвачен огнем. – Бежим, мама! Бежим скорее! – Сима рвалась из дома. Босыми ножками она метнулась к двери и, закрывая лицо от языков пламени, выбежала на улицу. – Стой, девочка моя, ты же сгоришь заживо, – взмолилась встревоженная мать. – Я спасу тебя, мама! Слышишь, я не позволю тебе умереть в эту ночь! Ты должна быть счастливой! И ты еще будешь радоваться жизни! Я верю! Сима бежала вперед. Там, где ступала ее нога, затухал огонь, а желтые искры в воздухе сменялись белыми холодными снежинками. Сима и сама не верила своим глазам: на город в огнях ложился белый пушистый снег. Было светло, как днем, не смотря на темно-синее небо, с которого хлопьями непрерывно падал снег. За считанные минуты улицы города побелели, и только вдалеке все еще дымились крыши, и сверкал огромный замок, из которого по опущенному мосту галопом выбегали кони. Сима остановилась. Оглянулась и посмотрела маме в глаза: – Мне больно видеть твои слезы. Я хочу, чтобы ты радовалась. И на этот раз Бог услышал просьбу бедной девочки. Сима рассыпалась на мелкие осколочки льда, и ветер разнес их повсюду. Девочка стала зимой. С того дня мама Симы каждый год ждала возвращения дочери – ждала наступления зимы. Она радовалась первому снегу, льду на речке, морозным узорам на окнах и зима никогда не видела ее слез. Но только сердце матери все равно страдало, а руки так и тянулись к старой деревянной кукле. И как бы не веселился народ в преддверии новогодних праздников, радость для мамы – это возможность видеть своих детей счастливыми.
Сообщение отредактировал korolevansp - Воскресенье, 24.11.2013, 20:37
-17°C. Несколько дней подряд стояли морозы. В тот злополучный вечер шел мелкий искристый снег. На остановке толпились желающие как можно скорее подняться в автобус, чтобы спрятаться от пронизывающего ветра. Было темно, не смотря на тусклый свет оранжевых фонарей. Одни на работу, другие домой. Молодежь, что зимой, что летом, не расставаясь с наушниками, никого и ничего вокруг себя не видела. Каждый зациклен на своем. Опоздавший автобус наполнился за считанные секунды. Водитель поспешно протискивался среди пассажиров, собирая за проезд. У задней двери, крепко уцепившись за вертикальную перекладину, остановилась молодая женщина в длинной шубе. Анжела. Она смотрела на недовольные лица тех, кто продолжал мерзнуть на улице. Приподнятые воротники, меховые шапки. Автобус качнулся: водитель сел за руль. Он только тронулся, как кто-то постучал в боковое стекло и умоляющим сдавленным голосом попросил: «открой, сыночек». Задняя дверь со скрипом сжалась и отъехала в сторону. На ступеньку ступила сухенькая ножка в цветастом тапочке. «В тапочках и в такую то холодину» —подумала Анжела, еще не заметив самого печального. Заплаканная седовласая старушка шмыгала посиневшим носом. Ее глаза светились как два стеклянных шара. Расширенные зрачки, бледно-серая радужка и мутное-мутное глазное яблоко. Ни ресниц, ни бровей, как таковых не было, отчетливо прорисовывались лишь глубокие и густые морщины по всему лицу. Опущенные уголки тонких посиневших губ словно застыли, а волосы все еще трепал настырный ветер. Дрожащая рука протянула горсть монет, и в этот момент пара человек все-таки ахнула от жалости. Или беспокойства. А может просто – любопытства. Старушка вышла (или выскочила) из дому (а может, и дома у нее нет), одевшись не по погоде. Вечное платье послевоенной моды, шерстяная вязаная кофта, еще советские коричневые колготы с отвисающими коленками… ну и тапочки. Голая душа нараспашку. — Бабулечка, что с вами? — Анжела сняла перчатки и горячей рукой сжала ее ледяную ладонь. — Дай Бог тебе, деточка, здоровья, — взмолилась несчастная. — Ой, я не могу на вас смотреть. Наденьте скорее мои перчатки! Вот возьмите, — и протянула старушке. Анжела разволновалась и обратилась к соседнему мужчине: — Передайте за проезд, — высыпала в протянутую руку мелочь, — и подержите, пожалуйста, мою сумку, — а сама расстегнула верхнюю пуговицу и вытащила длинный пушистый шарф. Она укутала старушку, как куклу, обняла и интенсивно растерла по сутулой спине, стараясь обогреть. Та, не переставая, шмыгала носом и рассыпалась в благодарностях. Задняя площадка оживилась. Все косились в сторону двери. Посыпались вопросы: «Вы куда», «Вам, что надеть нечего», «Вы помните, как вас зовут». Кто-то из малолеток сказал «Еще шубу сними, дура». Но ни старушка, ни Анжела этого будто не слышали. — Я очень спешу. Чует сердце материнское, беда с моим старшеньким. Непутевый он. Весь в отца. Разбышака, — и залилась слезами. — Успокойтесь, не надо так убиваться. Ведь ничего плохого не случилось. Правда? — Не знаю. Глеб — это мой старшенький, позвонил мне. Плакал. Говорил, что истекает кровью. Опять с кем-то подрался. Просил денег, а между тем вспоминал, как с отцом ходил на рыбалку, как скворечник первый смастерил… — и опять заплакала. Челюсть задрожала. Сама сухенькая, маленькая и такая беззащитная. Автобус замолчал. Биения сердца Анжелы никто не услышал, но она сама еле сдерживалась, чтобы не разреветься как сентиментальная студентка. — Сынок, останови на Привокзальной, — все так же умоляюще попросила старушка. — Я уже приехала. Глеб тут неподалеку живет, — оправдалась, — спасибо тебе, доченька, — и потянула за шарф. — Возьми, я не замерзну. — Не вздумайте, — Анжела остановила ее, — это даже не обсуждается. Позвольте сделать вам подарок. Автобус остановился. Задняя дверь открылась, и старушка медленно преодолела две ступеньки вниз, придерживая на груди теплый шарф. — Храни тебя Бог, — поклонилась она низко и перекрестилась. Автобус поехал дальше. А старушка пошла навестить сына, и не предполагая, что ее ждет впереди. — Ты чего приперлась, старая? Вырядилась куда? Говоришь, пенсии не хватает, а сама прикупила себе шарф размером в простынь. Старушка застыла на пороге с виноватым лицом: — Хочешь, возьми его себе. Хочешь? — Стакан водки я хочу. Да с огурчиком хрустящим. И сала с прорезью, И горбушку свежего хлеба. Не тот уже Глеб. Не мальчик. Мать не обнимет крепко двумя руками, не поцелует, не скажет «мама». — Высокий, широкоплечий, щетина недельная, под глазами мешки, синяк от самой брови и до подбородка и перегаром разит за метр. — Я думала, ты меня видеть хочешь. — А ты не думай. А коли пришла, растопи печку. Я дров нарубал, угля принес. А то что-то ноги мерзнут. Вошла старушка в его дом. Пустой. Не пахнет домом. Грязно. И мебель вроде бы современная, и ковры на полах, но не приложена рука хозяйская – только разгильдяйская. — Что же ты, Глебушка, делаешь? Разве этому мы с отцом тебя учили? Ты посмотри, в кого превратился. Прищурился Глеб, клыки оголил да как зарычит на мать: — Ты чего это, старая, разговорилась? Воспитывать меня вздумала? Не поздно ли? Где ты раньше была? С этим слабоумным сюсюкалась? А теперь что? На меня переключилась? — Вы оба мои дети, я вас обоих люблю одинаково. И не называй Андрея слабоумным — он защитил докторскую диссертацию по физике. Схватил Глеб родную мать за грудки и что было мочи, оттолкнул от себя. Не успела она и испугаться, как после удара о дверной косяк, распласталась на полу. Темно-бордовая жидкость струилась по белым волосам и капала на подаренный шарф. — Вставай! Нечего разлеживаться, — Глеб тронул мать за плечо, но она никак не отреагировала. — Ну же, скажи хоть слово. Мама… Скупая слеза намочила ресницы. — Сынок, — еле слышно прошептала старушка. — Ты прости меня, мам. Я пьяный дурак. А ты у меня одна самая любимая на всем белом свете. Прости, что накричал, что толкнул. Я не хотел. Честно, мам, я не хотел. — Я бежала к тебе по морозу, боялась не успеть. Мой маленький мальчик, я все-таки успела. Ты как в детстве назвал меня мамой. Теперь и умирать не страшно. — Поднимись, мама. Мама! Арина Ивановна пришла в себя в больничной палате. Белый потолок. Два овальных плафона, одна лампочка. На стенах свежие обои. Пустые кровати. Никого нет. Голова туго перебинтована. Греет душу чужой шарф. — Глебушка, — позвала она. Вскоре из коридора донестись звуки приближающихся шагов. Открылась дверь, и медсестра, та самая Анжела из автобуса, вошла как белый ангел. Она присела на краешек кровати и поправила одеяло, улыбнувшись: — Вы согрелись, бабушка? — Деточка, это ты?! – она погладила шарф. — Да хранит тебя Бог! Есть еще на Земле добрые люди. — Отдыхайте, вам нужен покой. — Деточка, а где мой сыночек? Кто меня привез сюда? — У него все хорошо, не волнуйтесь. — Помоги мне, — Арина Ивановна коснулась шеи и, нащупав веревочку, потянула. Заблестел золотой крест и нанизанные обручальное кольцо и круглые серьги. — Я хочу отблагодарить тебя за доброту, доченька. Возьми это золото себе. Младшенький мой ни в чем не нуждается, а старшенький все равно пропьет. Некому и оставить. А ты продай его, и… Не успела старушка договорить. Так и умерла, благодаря незнакомого человека за доброту, которой так и не дождалась за всю жизнь от родных детей. На похоронах присутствовали только соседи. Все удивлялись, кто такая та женщина в шубе, и на какие деньги несчастную старушку несут на кладбище под звуки духового оркестра.
Сообщение отредактировал korolevansp - Суббота, 14.12.2013, 23:11
Хорошо, Кристина! Сперва собирала, что захотелось подправить, а потом заплакала. Больно, знаю, что в реальности ещё безнадежнее. Спасибо тебе за доброе сердце.
Господи, Боже мой, сколько же таких старушек и старичков на свете бедствуют при полной заброшенности,без тепла человеческого при живых и вполне благополучных детях.И чаще всего - эти старые матери прощают своих детей. Что же такое с нами стало! Почему мы такие?
Для одних работа на первом месте. Они гонятся за деньгами, не успевая ЖИТЬ. Забывают друзей, родных... Но когда забывают родную маму - это... не простительно. Про опустившихся ниже плинтуса я молчу. Им что мать, что пустой звук. И самое страшное, что понимая все это, мы продолжаем гнаться за деньгами. Мы отдаем себя работе, на нас директора и те, кто выше, зарабатывают на яхты и вертолеты... но сомневаюсь, что и у них есть время часто ездить в гости к маме. А мамы все прощают, понимают и просто ждут.
Сообщение отредактировал korolevansp - Воскресенье, 15.12.2013, 18:34
На окраине Богом забытой деревушки в перекошенной одноэтажной больнице в общей палате лежали две тяжелобольные женщины. Жить им оставалось ровно восемь минут. Антонина Марковна слегла с инсультом, а Валентина Захаровна страдала от душевной боли: ее донимали кошмары и навязчивые мысли о невыполненном долге перед сыном. Обе тяжело дышали, нашептывали себе под нос молитвы и то и дело кряхтели, ворочаясь под одеялом. Лунный свет заливал всю комнату, и ее убогое убранство даже в полумраке подчеркивало уровень медицины независимой Украины: довоенные кровати времен Сталина с высокими спинками-решетками и провисшими сетками, тумбочка без дверцы, графин воды, два граненных стакана, и ни намека на лечение, серые облупленные стены и аура нищеты в каждом глотке воздуха. В полночь я облачился в образ земного священника и, оставив свои крылья на кресле в коморке с табличкой «Регистратура», направился по коридору в дальнюю палату – палату смертников. Останавливать меня было некому. Дежурная медсестра спала на кушетке и смотрела розовые сны о прогулке по цветущему саду в компании очаровательного спортсмена. Я вошел и осторожно прикрыл за собой дверь. Шаг, и я посредине. По обе стороны – измученные болезнями женщины. Какая станет первой? Я остановился, и они тут же распахнули впалые мутные глаза. Им приходилось прикладывать массу усилий, чтобы приподняться, но губы расплывались в дрожащей улыбке. – Валентина Захаровна, – я устремил свой взгляд на седовласую старушку. – Я пришел выслушать вас. – Она поднесла руку к подбородку и закусила указательный палец, сдвигая брови. Ее морщинистое лицо не выражало страха, скорее – непонимание, смятение, а вместе с ним и ожидание скорого облегчение страданий. Антонина Маркова вопросительно наблюдала за нами, перекрестилась и устроилась поудобнее, еще не зная, что ждет ее впереди. – Я скоро встречусь с сыном? – спросила Валентина Захаровна и, не дожидаясь ответа, продолжила говорить. – Я никогда и никому не рассказывала эту историю. Это тот эпизод из моей жизни, который я была вынуждена скрывать от всех родственников, друзей, соседей и знакомых. Вот уже тридцать лет я никак не решалась заговорить об этом, но сейчас мне хочется выплеснуть переживания и очистить душу от чувства вины. – Она говорила медленно. Каждое слово давалось с трудом. – Я сильно обидела одного человека, оклеветала, унизила, лишила любимого… Да, именно лишила. Мы обе потеряли его навсегда. Мне тогда было 45 – баба ягодка опять, – с сарказмом добавила она. – Мой Андрейка вернулся из Афганистана живым, здоровым и красивым парнем. И хоть его виски рано побелели, но молодые девки все равно не давали ему проходу. Вешались на шею, как заразы. Отбоя от них, проклятых, не было. Андрейка был вылитый отец: высокий, плечистый, развитый, все тело силой дышало, в выражении лица – смелость и мужество. Настоящий герой, воин. Как я гордилась им! Смотрела на него и не могла нарадоваться, что живой, что вернулся не в цинковом гробу, как Тонькин сын. Антонина Марковна побледнела, лицо вытянулось, челюсть задрожала, на глаза накатывались слезы. Она корявой рукой растирала их по обвисшей коже и шмыгала носом. Валентина Захаровна замолчала, переводя дух. У обеих в сознании всплыли воспоминания тридцатилетней давности. Обеим женщинам было о чем сожалеть. – Эх, Тонечка, прости меня, – взмолилась Валентина Захаровна. – Тебя и так судьба жестоко ударила: и смертью мужа, побывавшего в плену у немцев, и смертью сына, погибшего от рук афганских моджахедов, а я еще и дочь твою прокляла за то, что она увивалась за моим Андрейкой. Не понимала я, дура, раньше, что не нужно было мешать молодым жить своей жизнью. Будь я умной, приобрела бы дочь, а так потеряла одного единственного сына. Схватилась за сердце Антонина Марковна, лицо исказилось от боли, комнату наполнил шум глубокого затрудненного дыхания. Она как рыба, выброшенная на берег, беспомощно раскрывала рот и билась из последних сил за право дышать. – Неужто прокляла? О чем ты таком говоришь? – еле слышно произнесла Антонина Захаровна и жалко опустила голову на подушку, скрестив руки на груди. – Помнишь, в доме на углу жила Егоровна? – Валентина Захаровна все еще сидела, а я стоял рядом, дав ей возможность покаяться перед смертью. – Она по моей просьбе навела порчу на твою Светочку. Это я виновата, что нет у нас с тобой ни детей, ни внуков. Знал бы, где упадешь, так соломки бы подстелил. Никогда не забуду того дня, как Света пришла ко мне в слезах и сказала, что в положении, что любит моего Андрейку и что пожениться они хотят по осени… Но до осени ни Света, ни мой мальчик так и не дожили. – Рыдания частично съедали слова, но Валентина Захаровна настойчиво боролась с эмоциями. – Я не поверила, что она беременна от моего сына, обозвала потаскухой… О ней ведь бабы только и судачили, с кем в лопухах ее видели, говорили даже, что твой брат Иван таскал ее на сеновал. Антонина Захаровна собралась с силами и снова приподнялась, продолжая разговор. Ее голос зазвучал увереннее и громче. – Иван с войны пришел невменяемым. Ему повсюду немцы мерещились. Пил, руки распускал, никого не слушал, и Светочку мою он испоганил: изнасиловал по пьяни и растрепал своим дружкам-собутыльникам. Не по своей воле дочь моя славу непутевую обрела. Но и она замуж хотела, как и сверстницы ее мечтала о фате и белом платье. Разве не имела она права на счастье? Тем более любила она твоего Андрейку всей душой. – Каждый человек имеет право на счастье, – согласилась Валентина Захаровна. – Знала бы я, как все станется, не мешала бы их любви, приняла бы Светочку как родную и пошла бы она в белом платье под венец, а не в гроб легла, и сынок мой живой бы остался. А я, дура, не понимала этого раньше: поругалась с Андреем, с хаты вон выгнала, сказала «живи, как хочешь, и чтобы ноги твоей больше во дворе моем не было», и он ушел, но не к Светке побежал, а к Ивану твоему отношения выяснять. – Замолчала и тихо-тихо добавила, – там его и нашли с проломленным черепом. – С окровавленным топором он явился ко мне, – подхватила историю Антонина Захаровна. – Я у плиты стояла, пирожки переворачивала. Он кипел от злости и кидался на меня, угрожая убить и меня и Светочку, кричал, что твой Андрей мертвый лежит у него в прихожей. Света, как это услышала, выбежала на улицу и бегом в соседний двор. Я за ней. Иван следом. Сцепились мы с ним прямо на улице. Дед Федя давай нас разнимать, а Света тем временем, умываясь слезами, бросилась к речке. Не догнала я ее, не остановила, не спасла от доли жестокой, не уберегла ни от брата своего непутевого, ни от беды окаянной… А моя девочка всего напросто жизни без твоего Андрейки не представляла, вот и утопилась с горя… – Прости меня, Тонечка, перед Богом прошу, прости. – Всхлипывала Валентина Захаровна. – Бог простит. – Антонина Марковна плавно опустилась на постель и закрыла глаза, испустив последний вздох. Она опередила Валентину Захаровну ровно на тридцать секунд. – Ждет меня суд божий, но я не боюсь предстать перед ним. Я готова умолять о возможности заново родиться на Земле Андрейке и Светочке, чтобы они вопреки всем невзгодам и препятствиям стали счастливы. – Она протянула ко мне костлявую руку и, так и не коснувшись моей, обмякла, простившись с жизнью. Я выполнил свою миссию и мог бы надеть крылья и вернуться в заоблачный мир, но меня задержало одно событие, очень важное для такой глухой деревушки, как эта. У стен больницы одновременно остановились два старых автомобиля, изъеденных коррозией. Дежурная медсестра вскочила с кушетки и побежала открывать дверь. На пороге стояли две молодые девушки с большими животами, их сопровождали мужья, и в скором времени на свет появилась маленькая Светлана и маленький Андрей. Услышав знакомые имена, я улыбнулся и поднялся в небо. Чьи души поселились в этих телах, я даже не сомневался, а вот как сложится их жизнь – это уже другая история.
Анна – жена мелкого бизнесмена, на приеме у психолога: — Я пришла к выводу, что я сумасшедшая старуха. — Продолжайте. — Вчера я переписывалась с Энрике Иглесиасом в Фейсбуке, и он поразил меня одной единственной фразой. Нет, он, конечно, многословен и не ограничивается десятками сообщений в минуту. Он пишет, что влюбился в меня с первого взгляда и засыпает комплиментами. О, Боже, Марина Александровна, знали бы вы, как он может, – закатила глаза, переводя дыхание, – поднять самооценку! Да-да! Именно поднять самооценку! После знакомства с ним, я вспомнила, что я женщина. Он называет меня ангелом, жемчужиной, деткой, пишет на английском «Я тебя люблю». Я перехожу на вкладку с переводчиком Гугл, волнуюсь в предвкушении… Хотя, иногда я понимаю, что все это глупо и несерьезно. Но так не хочется разрушать эту сказку. Он мой волшебник! Простите, отвлеклась, я вам ведь вчера уже рассказывала, какой он замечательный и с каким нетерпением я жду наших онлайн-свиданий. Так вот, вчера я написала ему, что люблю его так сильно, что хочу прижаться к его телу и прошептать на ушко все то, о чем я пишу ему уже 23 дня. Не смейтесь, я знаю, что вы сейчас думаете обо мне, но для меня эти 23 дня больше чем просто 23 дня: это сотня часов потрясающих эмоций и тысяча откровенных писем. Это счастье! – отвлеклась. – Я написала ему, что если бы не одно обстоятельство, то я бы прилетела к нему первым же рейсом. И это при всем том, что у меня и загранпаспорта в помине нет, и за границей я ни разу в жизни не была, и самолетов боюсь из-за того, что они иногда падают. Но я думала о нашей реальной встрече. Я так его хочу! Его голос меня возбуждает! Его губы, и взгляд, и вообще он сам весь такой соблазнительный! Я каждую ночь засыпаю с мыслями о нем, просыпаюсь – тоже, я занимаюсь сексом с мужем, а представляю его, и получаю удовольствие, не смотря на то, что муж меня уже 15 лет не возбуждает. Я медленно схожу с ума. А может это быстро? Так вот, я написала Энрике, что, если бы была свободна, то купила бы билет на первый самолет, два билета, и провела бы с ним целую неделю. Мы бы гуляли по Братиславе, разговаривали без переводчика, смеялись и наслаждались жизнью! Я уверена, что мы бы понимали друг друга с полуслова, даже если бы оно прозвучало на незнакомом языке! Он манит меня, как магнит! Я хочу его, как не хотела ни одного мужчину в своей жизни! – мечтательно заулыбалась.
– Еще полгода назад я планировала летом отдохнуть в Крыму, даже с отелем определилась и заранее купила 4 ярких платья. Но по ходу политических событий на Украине, я отказалась от этой идеи. У меня появилась другая – получить загранпаспорт и провести отпуск где-нибудь, скажем, в Израиле! Моя подружка привезла с Тель-Авива массу впечатлений! И я тоже захотела! За зиму мы с мужем скопили небольшую сумму денег на летний отдых, и я могла бы хоть завтра в ускоренном порядке получить загранпаспорт, купить билеты и рвануть к Энрике в гости! Чехословакия тоже красивая страна! Я бы убила двух зайцев. Нет, к сожалению, трех. И третий заяц совершенно не входит в мои планы. Я не могу бросить мужа. Он этого просто не переживет. У нас чуть ли не война идет, он после работы идет на митинги. Вчера, вот, например, Донбасс провозгласили независимой Донецкой Республикой, а сегодня в Луганске уже чуть ли не стреляют. Как я могу его бросить? Не могу. И думать о своей влюбленности мне иногда стыдно, но ничего с этим поделать тоже не могу. И знаете, что Энрике ответил мне? Не догадываетесь. Он сказал «давай не будем торопиться». Я уже планы строю, как прилететь к нему, а он чуть ли не говорит «не вздумай приехать», хотя еще позавчера писал, что день нашей встречи будет самым важным и красивым в его жизни. Я расстроилась. Я поняла, что я дура. Но я все-таки люблю его, не смотря на страны, которые нас разделяют, на незнание языков, не смотря ни на что, даже на то, что мне пора думать о пенсии, а не о мужчинах. Энрике написал, что я из-за одного сумасшедшего поступка могу потерять все, что имею: мужа, семью, дом и даже родину. И, черт возьми, он прав. В его словах истина. Он рассуждает, как взрослый мужчина, а я так, словно мне опять 17. Мы еще долго переписывались. У него финансовые трудности, и он не может приехать ко мне. Но это даже к лучшему. Если не я к нему, а он ко мне, то мы не сможем круглыми сутками наслаждаться обществом друг друга. Я бы не смогла посетить его у себя, и мы виделись только, когда муж на работе… Или на митинге. Мне было бы его мало. Но в этом тоже что-то есть. Экстрим! Но нет, все-таки лучше мечтать о том, как бы нам было хорошо вдвоем, если бы я прилетела к нему. Я бы проверила, способен ли не спать до рассвета, занимаясь любовью! Мне стыдно, но когда он описывает, как бы он меня целовал и где, я забываю обо всем! Я все равно мечтаю о его поцелуях. Но сегодня утром я поняла кое-что. Я собиралась на прием. Первым делом надела сексуальное белье. Посмотрела на себя в зеркало: а я все еще ничего! Повертелась и так, и сяк. Чулки, подтяжки, элегантное платье. Сделала прическу, накрасилась, открыла шкатулку с украшениями, и вдруг что-то щелкнуло. У меня есть все, о чем может мечтать женщина: наряды, косметика, драгоценности, муж, который платит за это все, я не голодаю и покупаю продукты в супермаркете, не глядя на ценники. Казалось бы, я должна быть счастливой. Но я несчастна. Несчастна, потому что мне не хватает любви. Я хочу любить, хочу быть ласковой и нежной, желанной и любимой. Но муж мне этого дать не может. По-своему он, конечно, любит меня, как и я его, раз мы уже столько лет живем вместе. У нас взрослая дочь. Она учится на юриста. У нас общая квартира, друзья и… и все. Нам не интересно вдвоем. Говорить не о чем. Да мы и не разговариваем особо. В такси я думала, что мне делать дальше, ведь я, действительно, могу потерять все. Все в буквальном смысле. Энрике может разочаровать меня или я разочарую его: мы придумали себе друг друга, и наша страсть может так же быстро погаснуть, как и загорелась. – Психолог не успела воспользоваться паузой, и Анна даже не обратила внимания на ее попытку что-то сказать. – Я сделаю шаг в неизвестность. Первым делом, получу загранпаспорт! А если завтра начнется война – это послужит мне знаком, что никуда лететь не нужно. Я возьму в руки автомат и буду до последнего здесь, плечом к плечу с русскими на Украине. — Анна, никакая вы не сумасшедшая! Я понимаю вас, как женщина женщину. В том, что вы не послушали меня вчера и снова зашли в Фейсбук, есть и положительные стороны. Ваш Энрике Иглесиас дал понять, что торопиться не стоит. Вот и не торопитесь. Не заходите в социальные сети с недельку, не общайтесь с ним. Я вам советовала занести его в черный список. Сделайте это. Если его чувства так же велики, как ваши, он не отступится и найдет способ достучаться до вашего сердца. Вам, действительно, нужно время, чтобы разобраться в своих чувствах. Что если уже через 3 дня, вы и не вспомните о нем? У вас есть любящий и заботливый муж, пригласите его в кино, вспомните то, что вас в нем привлекало, оживите ваши отношения, дайте волю фантазии. Возможно, вы поймете, что кроме мужа вам никто и не нужен. А если все-таки вы не сможете побороть чувства к Энрике, то прежде, чем делать выбор, взвесьте хорошенько все за и против, подумайте о последствиях вашей страсти. Стоит ли рисковать всем ради мужчины, с которым даже кофе не пила? Анна не ответила. С глаз катились слезы. Она достала с сумочки кошелек и оплатила прием. Марина Александровна все еще что-то говорила, но Анна не хотела ее слушать. Вызвала такси. Села на переднее сидение. По радио сообщили, что несколько автоматчиков в масках вывели Сергея Тигипко со здания СБУ, захваченного сепаратистами. Анна перестала плакать. «Атмосфера крайне напряженная. Внутри бывшие афганцы, десантники, военные, много оружия. Штурм приведет к жертвам, будет кровь. Это пороховая бочка. Требования активистов неизменны: Федерализация». — Куда едем? – голос таксиста отвлек Анну от новостей. — В паспортный стол, пока еще не началась война.
Сообщение отредактировал korolevansp - Среда, 09.04.2014, 17:41
Мужчины! Как же я люблю, когда они умолкают, провожая меня взглядом… Сегодня за пятнадцать минут по дороге из дому в школу мне удалось не только перестать волноваться из-за предстоящей встречи с завучем, но и почувствовать себя объектом восхищения прохожих. Мужчины от студента до пенсионера оглядывались вслед. В сквере на лавочке сидели подростки и громко обсуждали «антитеррористическую» операцию на юго-востоке, но стоило мне пройти мимо, их голоса затихли, а потом негромкое «какие ножки» порадовало мой слух. В приподнятом настроении я вошла в школьный вестибюль и начала рассматривать стенды в поисках расписания уроков. Видимо заметив во мне легкую рассеянность, дежурная догадалась, кто я и зачем пришла. Она подошла и спросила: «Вы Михайлова?» Я улыбнулась, понимая, что меня ждали. — Здравствуйте. Да, я Михайлова. Я бы хотела поговорить с сыном, и только после этого — с завучем. Какой сейчас идет урок, и где я могу найти расписание? — Вас ожидают в тридцать седьмом кабинете, — она добродушно посмотрела мне в глаза и пожала плечами, будто расписание уроков это большая тайна. — Поднимайтесь на четвертый этаж по главной лестнице. По коридору налево. Вторая дверь. Сложилось впечатление, что кто-то заинтересован, чтобы я получила однобокую информацию о несчастном случае. Но материнское сердце не обманешь. Даже не выслушав сына, я все равно считала его невиновным. Любая мать найдет тысячу оправданий своему чаду, что бы он не натворил. Конечно, я жалела, что до сих пор не знаю никаких подробностей, и сначала меня сильно разозлило то, что сын забыл телефон дома. Я хотела знать его точку зрения.
— Хорошо. Тридцать седьмой кабинет, — повторила я и, поблагодарив дежурную, пошла дальше. Не успела я подняться на четвертый этаж, как прозвенел звонок. Школьники, как муравьи, заполонили лестницу. Я всматривалась в их лица, надеясь увидеть сына или хотя бы кого-то из его одноклассников. И каким-то чудом я все-таки столкнулась со своим разбышакой. — О, мам, привет, — он посмотрел на меня виновато. — Идем в сторонку, поговорим. — Мы стали у окна. — Рассказывай, что произошло. — Я толкнул мальчика с 6-Б. Он не давал мне пройти. Я нечаянно. Я видела, что он переживает и едва не плачет, поэтому не стала приставать с подробностями, тем более я была уверена, что мне сейчас завуч все опишет до мельчайших деталей. — Сколько раз тебе повторять, что баловство ни к чему хорошему не приводит? — Опущенный взгляд и молчание. — Иди уже и не балуйся. Ругать сына я не стала. Пошла к завучу. Постучала в дверь и вошла без приглашения. В комнатушке метра два на три за столом перед компьютером сидел мужчина лет пятидесяти пяти, а может и шестидесяти. На красном ковре, как положено, стояла школьница и нервно теребила пальцами замочек молнии на кофте. — Добрый день. Я мама Михайлова, — застыла я на пороге. Девочка хитро закусила губу и блеснула глазками. — Проходите, присаживайтесь, — он указал мне на стул. — И чтоб больше никаких жалоб со стороны учителей, иначе я не допущу тебя к занятиям. Ты меня поняла? — пригрозил завуч, заканчивая беседу со школьницей. В кабинет завуча меня пригласили впервые. В школьные годы таких паинек, как я, еще поискать нужно было: отличница, тихая, скромная, и никто и понятия не имел, какие мысли вертятся в моей голове. Зато сын у меня без приключений не обходится: учиться не хочет, рот не закрывается, ни о какой скромности и речи быть не может — заводила и душа компании. Единственный плюс — он очень много разговаривает, и я знаю практически все: и кто когда попробовал курить, и о чем они говорят, чем живут, чем дышат. Девочка пулей выскочила из кабинета, и мы остались одни. — Как вас зовут? — спросил завуч, переключив все свое внимание на меня. Он пристально всматривался в черты лица, скользил взглядом по открытой шее, рукам. — Таня. — Ответила я и даже не стала спрашивать, как зовут его. Мне было безразлично. — Татьяна Викторовна? Да? — он раскрыл тетрадь с записями и что-то перечитывал или делал вид. — Да, — подтвердила я. — Что же мы с вами будем делать, Татьяна Викторовна? Его глаза показались мне добрыми. Губы тронула озорная улыбка, будто мы сидим где-то в ресторане, и он собирается пригласить меня на медленный танец. Завуч произвел впечатление эдакого ловеласа. Строгий костюм, рубашка, седина и морщинки. Элегантный и загадочный. — Может, вы расскажете, что все-таки произошло? — А что тут рассказывать? 6-Б дежурил на первом этаже. Олег Шустриков стоял у входной двери и не пропускал никого раньше времени. А ваш Сережа пришел в половине восьмого и, когда Олег не разрешил пройти, он его оттолкнул и прошел. В результате у Олега перелом со смещением. — То есть они не дрались. Сережка его не сталкивал ни с каких лестниц. Олег упал на ровном месте и сломал руку. Как можно было так упасть? — мне хотелось понять, как это все было. — Понимаете, в вестибюле есть небольшая ступенька на стыке плит. Возможно, он зацепился. Я сам ходил посмотреть, как он мог упасть. Но факт остается фактом. Ребенок травмирован, и его семья нуждается в финансовой помощи. — Олег упал на руку? — Нет. Мне кажется, он хотел дать сдачи и бежал за Сережкой, замахнулся и возможно уже хотел его ударить, но упал и с силой ударился рукой о пол. Завуч продемонстрировал, как он себе это представляет, и я поняла, что Олег сам виноват в случившемся. Он сломал руку не из-за того, что его толкнул Сережка. После этого он за ним побежал, хотел ударить, но споткнулся. — Я не вижу вины своего ребенка. Но я готова компенсировать родителям мальчика расходы на лечение или хотя бы часть расходов, — заявила я. — Татьяна Викторовна, как раз по этому поводу я просил классного руководителя Сережки вызвать вас в школу. — Завуч еще раз окинул меня взглядом. — Вы такая эффектная женщина! — Сколько они хотят? — я перешла ближе к делу. — Я не могу назвать сумму, но семья нуждается в помощи. Вы бы их видели. Они нищие, как церковные крысы. Мать безработная, отец работает на аглофабрике, двое детей. Ну что тут говорить? У них даже своего угла нет: живут у тетки в полуразрушенном доме. А тут еще перелом. Дети полуголодные в школу ходят. А одеваются как? Одни обноски. А мать их? Зачуханная домохозяйка в халате с немытой головой и грязью под ногтями. На жалость завуч надавил, конечно. Но я ведь тоже не богатый Буратино. — Я тоже домохозяйка. Уже месяц не работаю. Сокращение. Сами знаете, какая ситуация в стране. Последнюю зарплату получила в марте. Мужу в марте дали только аванс. Уже середина апреля — денег нет, и не известно, когда будут. Так что большими деньгами я не располагаю. — О больших деньгах речь не идет. Я недавно делал рентген, заплатил 30 грн, наркоз — 100 грн. У Олега перелом со смещением, значит, потребуется операция по выравниваю косточек. Ну, и гипс, не знаю, сколько намотают… — Давайте, вы свяжетесь с родителями Олега, и, когда, будет названа окончательная сумма, позвоните мне. Я оставлю вам номер телефона. Завуч записал номер. — Я думаю, 500-700 грн нужно будет дать Шустриковым. Вы же понимаете, это ручка: ее разрабатывать нужно, на массаж ходить. — Может мне еще путевку в санаторий оплатить? У меня нет лишних денег. Страна на гране войны. Я могу дать им 200-300. Не больше. — Это всего лишь мое предположение. Мы еще не знаем, сколько потребуется денег. Я свяжусь с родителями Олега и позже сообщу вам о результате. Я надеюсь, вы не откажете помочь им в беде, потому что, как ни крути, но Олег — пострадавшая сторона. Зазвенел звонок мобильного телефона. Завуч нажал кнопку, и он, и я услышали следующее: «Геннадий Петрович, только что позвонили из Донецка и рекомендовали произвести эвакуацию детей. Силовики вытеснили митингующих с территории аэропорта. Погибли люди. Ожидается спецоперация в центре». — Татьяна Викторовна, забирайте сына домой, и будьте осторожны. Начинается война. — Завуч изменился в лице. Я шла вместе с сыном по аллее. Возле памятника погибшим солдатам собирались люди. У многих биты и оружие. Те подростки, которых я уже видела по пути вперед, тоже находились среди толпы. Один из них догнал меня и сказал: «Девушка, если бы я был вашим мужем, то не разрешил бы выходить на улицу в подобной ситуации», а сын ответил вместо меня: «А если бы моя мама была твоей мамой, она забрала бы у тебя пистолет и тоже не разрешила бы выходить на улицу. Это опасно».
