Никодим на глазах похищнел. Улыбка его стала ехидной – как из той самой сказки, где лиса лаской подзывала к себе петушка, маслену головушку, и сигаретка меж его узких губ запрыгала словно лисий хвост в ожиданьи поживы. Он уже думал, как подобрать ключик к сердцу соседа и разжиться дармовыми стройматерьялами, а может и отходами металла.- Много всего завозить будешь? - Ооо, да не то слово. Хочу возводить двухэтажку, так что сам посчитай: кирпич, арматура, цемент и бетонные плиты. А потом начнётся отделка – шпатлёвка, фанера, кафель, паркет, и клей с обоями.- Кнышев всё перечислял со счастливым лицом ребёнка, который вдруг попал в дармовой магазин с игрушками, и хватает подряд, не считая денежек своих благодушных родителей. - А хранить где будешь?- Никодим, в томительном ожидании приятного для себя ответа, опёрся на невысокий деревянный заборчик, который перескочить ночью туда да обратно лишь пара пустяков – и тот затрещал под напором его невысказанных сумеречных грёз и фантазий. Тут-то Кнышев и очнулся; он поправил свой петушиный гребень, взбив ладонью короткие огустки волос – и внимательно взглянул в ласковую лисью мордочку чем-то увлечённого соседа: - Хранить? во дворе, конечно. Только я первым делом куплю волкодава и поставлю его на стрёме. Он продаётся не особенно дорого, зато покоем окупится. - Аааа,- протянул руладу Никодим, изо всех сил стараясь казаться невозмутимым; но дрожащий окурок на губе, об который он обжёг свои чёрные усы, выдал его горьковатое разочарование.- Ну, желаю удачи. - А-га,- насмешливо сказал ему Кнышев, гордо глядя на сразу ссутулившуюся спину соседа.- Ты, если что, заходи.- И втихомолку, себе под нос, добавил:- пореже.
После этого разговора, сносно отделав первый этаж и перевезя семью в теплоту из холодной да тесной времянки, хозяин загорелся возвести настоящий забор, чтобы новости из его усадьбы не прилетали к глазливым ушастым любопытным соседям. Это была не ограда – а памятник, чем-то похожий на ещё крепкую глыбу давно упадшего Колизея. Вот когда слышится слово – Помпеи – или Рим – Карфаген ли – то прямо что из этих обыкновенных букв в воздухе незримо складывается рабами и гладиаторами высоченная толстая каменная стена, и с мышцы на мышцу передаётся вес хеопсовых монолитных блоков. Такая ж задумка случилась и у хозяина, когда он однажды вечерком вместе с детишками посмотрел мультик про Архимеда. Эврика! – вскричал древний грек; уррааа! – возопил мужичок; но за неимением антикварного матерьяла пришлось обходиться простым кирпичом, булыжником и бутовым камнем. Забор подрастал; а тёмная душа завистливого соседа Никодима маялась на ярком солнышке – ему нужен был мрак, в котором можно скрыть и поступки, и мысли. Поэтому однажды ночью он задумал недоброе: хотя нет – мечтал он об этом давно, но решился в сей час. А иначе будет поздно: не успел, прогадал, обмишулился, и от неустанной муки самоедства станет болеть сердце, которое и так внутри до крови грызётся от удач да успехов соседей. Самая сонная пора у людей, петухов и собак наступает после двух часов ночи. До двенадцати некоторые особенно развесёлые петухи, собаки да люди ещё блукатят по посёлку – лают из палисадников, кукарекают над окошками сараев, и вздорно играют на гармошке, горланя непристойные песни. Но к часу и они утихают – дома, или под кустами – потому что невозможно сутки напролёт орать как иерихонская труба. Покатаются с боку на бок, пристраиваясь на мягкой перине, на жёрдочке иль кочковатой земле, и к двум уже дрыхнут как миленькие, сопят да храпят в свои дырочки. Вот в такой урёмный час страдающий Никодим подкрался к соседскому забору. Тот пока ещё мал, едва ли по пояс: но если упустить время, то потом уже через него не переберёшься. А за забором днём такая красота, что прямо разлюли-малина, которую из Никодимовых узких окошек хорошо видно – а чего не видно, так то дополняет волнительное воображение человека, у коего этого добра никогда не было. Тут тебе и кирпич трёх сортов, и целая гора мешков с цементом; а за ними вообще строительная прелесть – отливающие горячей катанкой цвета воронова крыла уголки, швеллера и рифлёная арматура. Дааа, здесь бы я развернулся – подумал трясущийся от страха и от неуёмного желания Никодимушка, сразу став меньше ростом да ужее в плечах, почти слившись со стволом рябины у забора. Он мягко закурил сигаретку, пряча её меж ладонями; и опять как ненасытный сыч вперился зенками в спасительную но опасную тьму. Его, конечно, сейчас никому не видать – как ту самую чёрную кошку; но ведь и он в этот миг почти слеп – а что если вон за тем углом стоит хозяин с топориком, ждёт, улыбается, и со смехом втемяшит по бедной головушке. Окурок ожёг ему пальцы; Никодим яростно потушил его об рябину, и глубоко вздохнул пару раз, готовясь перешагнуть запретную границу. Можно было б сказать, что в посёлке воцарилось сонное королевство – со спящим дворцом, придворными и народом – но то и дело стрекотали сверчки, всхрапывали свиньи в чьей-то закуте, а иногда и фырчала машина запоздалого пассажира. Лёгкий дуновей тоже был в помощь: он шуршал листьями и помятой бумагой, скрадывая шорохи, скрипы, шаги. Никодим лёг животом на бутовый камень забора и тяжело перевалился через него. Ему не единожды доводилось воровать: по-крупному он уже похитил счастливую душу жены, а по мелочи всегда что-нибудь тырил из хозяйства, работая сторожем. Вообще, сторож – или охранник – по своей сути это вор, но только с оберегом разрешительных документов. Он имеет допуск за все навесные и врезные замки охраняемой территории – и если там горкой лежит никем не считанное добро, то разве от единой взятки большая куча убудет? нет. Поэтому Никодим всегда тащил с работы домой какую-нибудь вещицу, даже если не знал куда бы её применить; и в редкий день без поживы он был искренне несчастен, считая что государство в лице колхоза опять его объегорило. Но вот частная собственность Никодима смущала. Потому что государство большое, и с ним всегда можно договориться – это как великан, который жалеет маленьких лилипутиков и позволяет им шарить в своих карманах, набитых сладкими пряниками – тем более, что эти самые пряники изготовлены в лилипутских пекарнях, их же слабыми ручками. А частный хозяин за своё кровно нажитое непосильным трудом может покалечить, убить, и будет при этом прав – потому что он сам маленький, и когда ещё ему такому мелкому доведётся скопить всё, что его обобрали. Никодим сделал шаг, другой, низко припадая к земле как волк, выгадывающий и жертву, и охотника. Ночь уже не казалась ему подругой; она во мраке тоже ощерила зубы, собственной бравадой отвечая на его ярый оскал. Он настропалил уши, и они словно локаторы задвигались в направленьи неясных опасных шумов; очи его вылупились в темноту, едва ль не вываливаясь из глазниц – да и вообще стал он походить на оборотня, но только какого-то плюшевого, трусоватого. Точно такие же стоят на шкафах и сервантах, на тумбочках у добрых людей, которые радостны и счастливы, а поэтому желают слегка попугаться нечистой силой для остроты чувств. На полусогнутых обойдя башню из привезённого на днях кирпича, Никодим жадно подошёл к железу. И ощупал его как скупец, обожающий прохладу и стать литой стали, похожей на осязанье золотых монет в кулаке. Первый же уголок мягко сдвинулся со своей железной пирамиды, и пополз змейкой по чёрным строительным рукавицам Никодима. Тот свернул ему шею набок, направляя в сторону своего огорода, и потащил за собой словно дрессированного питона. Но он немного забылся от радости первого обладания в жадных руках – и по темноте тыкнулся концом уголка в башню из сложенного кирпича. А та, конечно же, развалилась: с тем же грохотом, что и много веков назад Вавилонская. Со всех дворов переулка сразу взвыли бешеные собаки. Ну, этим шелудивым тварям только дай побрехать – они днём и ночью отрабатывают одну-единственную косточку, которую хозяин давным-давно бросил им в пасть – из неё уже выветрился всякий утробный запах, а собаки всё знай себе лают, ожидая подачки как ласки. В общем хоре особенно яро гремел рёв Никодимовых псов, проклятых изменников, и вся эта блудливая какофония вселенского караула сбивала его с ног. Он уже бросил уголок, понимая что с ним не уйти, что вляпался по самые уши; и сейчас ему хотелось только одного – оказаться в своём доме, чтобы выйдя на крыльцо, вместе со всеми кричать – ату его! – радуясь чужому горю и полуночному развлечению. Никодим всё-таки добрался до забора через завалы из кирпичей, и когда уже переваливался к себе, обнадёженный шершавым стволом рябины, горкой свиного навоза да родной колючей проволокой, то получил по хребту какой-то суковатой дубиной, которая возопив человеческим голосом – ах ты, сука! – отбила ему поясницу и лишила сознания.
- Дааа; херовенькие дела творятся на свете,- сказал мне дедушка Пимен, откладывая в сторону шитьё кожаной подмётки для старого валенка. - А чего? Я не ужаснулся, не пожалел Никодима, потому что по молодому делу своего жеребячьего максимализма посчитал, что так ему и надо. Не будет воровать чужое. Вот у меня есть знакомый один. Не товарищ он мне, а просто к моей душе лицемерный приживал. Если берёт он в долг, то обязательно всё до копейки отдаст; мало того, на глазах подгребёт последние медяки, которых никто не считает из уважения, и к этому праведно выпытает, кто ещё из знакомых мне должен, чтобы жёстко, жестоко отругать человечью неблагодарность. И тут же – я знаю верно – залезет в чужой карман во мраке неведенья, среди темноты словно крыса; а когда поиски начнутся кто спёр, то станет шнырять и заглядывать в глазки, больше всех беспокоясь за урон да потерю. Он и зарежет легко. Ежели бы господь сказал ему сверху; или он сам убедил себя, что услышал с небес: - Убей, зарежь – никто не узнает, а я прощу; - то и прикончит он душу любую, даже дитя; маясь и мучась, но найдёт себе оправдание. - Чего-чего,..- перебил мои мысли своим ответом мудрый дедушка Пимен, совсем давно научившийся прощать глупые обиды и даже оскорбления – но, правда, не заклятых врагов.- По человеческой справедливости, к коей я отношу и великодушие, не должен был Кнышев позорить побитого вора на весь посёлок, тем более что тому и так очень сильно досталось. И узнал я от деда, как целую неделю пролежал Никодим в своей мокрой кроватке, потея от стыда да от страха. Он боялся даже стонать: потому что а вдруг возле окон подслушивают соседи, сторожа свою правду, ходят по улицам, сличая у прохожих синяки шишки ушибы, и стоит чуть хрипнуть от боли, так тут же ворвутся с клещами для пыток. А Кнышев не то чтобы догадался – он точно всё знал про ту ночь, и кто был тот вор. Но прямо в открытую ничего никому не сказал – жене даже – а приволок за погоны, и за угощение в доме, нашего толстого участкового – тогда ещё молодого и тощего – чтобы тот просто походил по двору, по преступления месту – светя золотым лучом-зайчиком от кокарды по окнам соседской избы. А за теми окнами в заячьем ужасе пред волками в человечьем обличье, согнувшись под три погибели, на карачках сидел Никодим – и выл себе внутрь, в душу, не разжимая окровавленных губ. Но через неделю он вышел из дома, пришлось – не может ведь человек всю свою жизнь провести взаперти от людей. Вышел не один, а с удобной палочкой, чтобы опираться на неё при ходьбе – он был ещё в меру слаб, как работник уставший да недосыта кормленый. Как будто натаскался бедняга, и даже ночью трудился: а хозяин не то что не дал куска хлеба с мясцом, но вместо ужина дрыном огрел. Стоит Никодим; похорошело ему, в солнце щурится. И солнышко в ответ улыбается, словно бы вьяве с ним разговаривая – мол, не тушуйся мужик, у всех нас случаются горести, даже у меня вселенского бывают пятна на теле, но мы с тобой перетерпим-переживём и сойдут синяки. Воробьи чирикают, червячки после дождя из земли полезли, и родная рябина у забора курчавится. Тут выходит на крыльцо сосед Кнышев. Хоть забор за неделю ещё приподнялся, но большую лобастую его голову далеко видать – может, от самой центральной площади, на которой стоит как громада высоченная церковь, к коей золотому кресту он с молитвой обращается каждое утро. - Оооо! Здорово, сосед!- совершенно искренне обрадовался Кнышев. Он ведь целых семь дней в настоящем томлении ждал – ну когда же, ну выйди скорей, долгожданный; так томится у сумеречного окошка влюблённый юнец, сегодня надеясь, что его обожаемая барышня забудет погасить свечу, и он наконец-то узреет её призрачную, обнажённую. - здравствуй,- едва вымолвил Никодим, склоняя голову от солнца и птиц к своим стоптанным тапочкам. Начинавшийся чудный день сразу померк, грубым выкриком напомнив ему об ужасной ночи, и о многих ещё ночах, которые надолго измучают душу бессонницей. - Слышал новость, сосед? Меня едва ли не обокрали неделю назад! Собака с милицией приходила, всё тут разнюхала и скоро обещала вернуться! Кнышев разговаривал громко, громоздко, почти кричал, приманивая молву, слухи и сплетни. Нет, он в открытую никому ничего не сказал, даже жене – но его напускное злорадство хлестало по униженной спине виноватого соседа больнее плети с тройчаткой. - послушай… я хочу тебе сказ… признаться хочу,- совсем тихо прошептал Никодим, уже чувствуя как уходит из тела боль и из сердца мука, а вместо глупого, самим собой придуманного и потом обретённого страдания, душа заполняется радостью, настоящей живой, похожей на рябину с чирикающими воробьями. Но сосед Кнышев перебил его, испугавшись что эта чужая живая радость разобьёт его долгожданное счастье победы: - А не надо мне ничего говорить! Просто знай для себя, что в следующий раз я ёбну топором, и по голове! и меня любой суд оправдает! Никодим ошарашенно кивнул; усмехнулся от уха до уха, как праведник, которому только что перерезали горло; и хромая, ушёл в хату.
